Виктор Пожидаев - Чистые струи
— Это ты пьяница. Я за второй не бегал. А ты бегал, вот и терпи! Терпи, а то червей не дам.
— Ты и так не дашь, жадюга.
— Конечно не дам.
— Ну и ладно! Я пошел.
— Иди! Кто тебя держит.
— Терпеть тебя больше не могу. Ты становишься противным.
— А ты… — он хотел что-то сказать, покачнулся, отвалился от контейнера и пошел, мурлыкая мотив из «Белорусского вокзала».
— Мы не виделись два дня. Я уже стал скучать по нему.
— Позвони, — советовала жена. — Он обрадуется, ты же знаешь.
Но я почему-то упрямился. Она позвонила сама.
— Я как раз к вам собираюсь! — послышалось в трубке. Конечно, это он придумал, что сам собирался. Обрадовался, что не пришлось унижаться.
Он принес десяток карасей — крупных и желтых. Они еще разевали рты и хлопали жаберными крышками.
Он был приятно застенчив. Учтиво отвечал на мои вопросы. Да, дороги просохли, хоть шары катай. Он побывал на Дальнем заливе. Только что в него зашел карась. Крупный и голодный, берет с маху.
Он начинал волноваться и скрести лысину.
Залив Дальний мы любили особенно. Мало кто из рыбаков рисковал туда добраться. Не зная объездных троп, можно утопить мотоцикл. Кругом мари и болота. Зато пологие песчаные берега залива, ровное песчаное дно делали рыбалку похожей на сказку. На мелководье, сравнительном мелководье, кишел карась и гуляла щука, в ямах таились змееголовы и сомы, и там и сям не было отбою от косатки.
Он очень хотел поехать туда с ночевой, но один на ночь никогда не ездил. В этом тоже было что-то странное, что он не хотел и стеснялся мне объяснить. Я сказал ему, что заработал три свободных дня. Он стал наливаться радостью.
Три дня плюс два выходных.
— Тетка еще червей привезла! — поделился он, разминая мою сигарету. Он бросил курить и теперь схватил ее машинально. — На месяц нам хватит!
Он был очень щедр, и ему всегда казалось, что он недостаточно щедр.
— Может, сходить? — спросил он неуверенно.
— Нет, — сказал я твердо. К чему?! Разве нам так плохо?
Он тут же согласился, что и без этого хорошо. Мы пили чай, включали и выключали телевизор, готовили к рыбалке мои снасти, помогали моей жене укладывать дочурок и были взвинчены. Он то и дело царапал лысину и улыбался улыбкой ребенка.
— Только бы дождя не было! — беспокоился он.
…Мы выехали в пятом часу вечера. На месте должны были очутиться к заходу солнца.
Двадцать семь километров, пока тянулся асфальт, он ехал впереди. Потому что мой мотоцикл был надежнее его. Он даже не оглядывался. Потом, как обычно, мы поехали рядом. Это было и приятно, и удобно: время в разговорах летело быстро. Где-то на пятидесятом километре я сказал, что у него щелкает цепь. Мы остановились и натянули ее. Настроение у него поднялось еще больше. Он любил ездить со мной. Он плохо знал мотоцикл и при поломках бывал почти беспомощен.
На шестьдесят третьем километре показалось село. Очень удачное и красивое село. Кругом него — заливы и протоки. Иногда мы рыбачили здесь. Если бы не было на свете Дальнего залива, мы бы ездили только сюда. Здесь и магазин был хороший, и продавец — чернявый мужичок, тоже заядлый рыбак, вечно выпрашивающий у нас крючки. Мы никогда не жалели для него крючков.
Мы всегда останавливались передохнуть у магазина. И когда ехали на Дальний и когда возвращались домой. Остановились и сейчас.
Я начал осматривать свой мотоцикл, а он, тяжело ступая и оставляя на пыльной дороге огромные следы своих бродней, пошел к распахнутой двери. Вернулся он не скоро — навеселе и с двумя большими свертками.
— Смотри! — предупредил я. — Довеселишься!
— Нам, татарам, тарабам!
Мы по-прежнему ехали рядом, хотя дорога превратилась теперь в извилистую тропу. На поворотах я пропускал его вперед и волновался, видя, как он рисуется, зачастую совсем не к месту резко поддавая газу. В пятьдесят с чем-то лет он оставался мальчишкой.
Часа полтора мы выписывали замысловатые петли по релкам и перелескам. Залив медленно, но приближался, хотя и не видно его было за пологими взгорками и зарослями.
Потом он стал ерзать на узком сиденье своего М-106, оглядываться и терять всякую осторожность.
— Что случилось? — крикнул я, поравнявшись с ним.
Он притормозил и уперся длинными ногами в землю.
— Куда мы гоним, а?! Давай перекусим…
С какой-то лихорадочной поспешностью он развязал рюкзак, повыкидывал из него кружки, мешочки, уселся на сброшенную ватную куртку и широко расставил ноги.
— По чуть-чуть?
Я пожал плечами.
— Давай дерни! — Он все полнился возбуждением, смотрел на меня с искренней любовью, и я не мог отказаться. Да и, по правде говоря, мне самому было сейчас несказанно хорошо, трепетно, хотелось довести это состояние души и тела до полного блаженства.
— Загрызи! Пряники бери! Котлеты вот… — он всегда был по-отцовски заботлив и неутомим в этой заботливости.
Сам он выпил, кажется, без особого наслаждения, морщась и кривя сухие губы. Потом лениво макнул в соль луковицу.
Я понимал, что сейчас он наслаждался жизнью, которой там, на войне, мог лишиться в любую минуту, думал о том, что мог ее лишиться и все-таки не лишился, до сих пор не верил в эту милость судьбы и со страхом смотрел в прошлое.
— Я помню — она говорила: «Простите… была не права… Я мужа безумно любила. Как вспомню… болит голова…»
Он изводил меня Есениным. Декламировал он светлые есенинские строки с каким-то подвывом. Мне было стыдно за него, за его глуповатую артистичность — в конце каждой строки он не забывал вознести длинную руку, откинуть голову и скосить на слушателя настороженные глаза.
— «Но вас оскорбила случайно… Жестокость была мой суд… Была в том печальная тайна, что страстью преступной зовут».
Лежа на спине, он не мог откидывать голову, но рукой взмахивал исправно. Я слушал и смотрел туда, где нежился сейчас под теплым языком заходящего солнца Дальний залив.
— «Далекие милые были! — он начал привставать, опершись на одну руку, — тот образ во мне не угас. Мы все в эти годы любили, но, значит, любили и нас».
Он зарделся и потупился. Я знал, что надо помолчать, якобы находясь под сильным впечатлением. Иначе все пойдет насмарку.
— За Серегу, а?! — довольный моим молчанием, он уже самостоятельно и решительно булькал в кружку. На этот раз он не куснул и луковицы — заерзал, зацарапал уставшую под шлемом лысину.
— Я тебе не рассказывал, как побывал… у его матери.
— Может, тебе это приснилось?
— Ага! — он насупился и презрительно скривил губы. — Я тебе покажу книжку. Ты первый увидишь автограф его матери. Она была неграмотная, дочь помогала… Серегина сестра. Я эту книжку всю войну с собой проносил. А когда выписался из госпиталя, в Рязани, взял ее и поехал в Константиново.
Я уже верил ему, потому что он не умел врать, потому что он, хотя и рассказывал сейчас об этой необычной поездке, все еще сердился на меня. Лживые люди почти никогда не сердятся, они изо всех сил стараются убедить, что говорят правду.
Может быть, не укуси я его своим дурацким вопросом, он бы обрисовал все красочнее и подробнее. Теперь же приходилось довольствоваться не картинами, а штрихами. И все же запомнилось, как односельчане знаменитого поэта долго не могли понять, кого ищет запыленный солдатик. Есениных в Константиново — полсела. «А! Который поэт! Вон его мать в огороде…» Дом, где он рос, огород, в котором он бегал босиком, мать, прижимавшая когда-то его к груди.
Они, две женщины — мать и сестра Сергея Есенина, копали картошку. Разволновались, узнав, по какому поводу проделал немалый путь совершенно незнакомый молодой человек.
Так вот почему он не устает мучить меня «Анной Снегиной!»
Тронулись мы только с началом темноты. Ехали где неспешно, высвечивая фарами частые колдобины и свалы, где по-молодецки лихо, входя в азарт и с жадностью втягивая в себя густеющий к ночи воздух. По мере того как приближался залив, мы теряли осторожность и неслись по широкой тропе-дороге, часто-часто подпрыгивая на оголившихся дубовых корнях. Я старался пропускать его вперед, но в темноте простора он терялся, крутил головой и сбавлял скорость. Ему хотелось, чтобы я был рядом, возле левого бока, и я пристраивался к нему.
На крутом повороте, перед самым заливом, оставалось только пересечь гладкую площадь природного травяного поля, — странно большая птица холодно чиркнула меня по носу, взмыла вверх и быстро свалилась вправо, на голую дорогу. От неожиданности я сильней необходимого придавил педаль тормоза, «Восход» занесло и развернуло. В наступившей тишине послышались шорохи возни и булькающие всхлипы.
Он лежал под мотоциклом в небольшой, но глубокой ямке и сучил тяжелыми в резиновых сапогах ногами. М-106 щедро поливал его бензином. Я рванул на себя мотоцикл, поднял пробку и заткнул бак.
