Виктор Пожидаев - Чистые струи
Он плевался и ругался, давясь смехом. Ему было весело от нетрезвости и необычности происшествия. Он не ударился затылком, не подвернул руку, даже не поцарапался, хотя проделал сальто с полным рюкзаком за спиной.
— Ну что, долихачился?!
— Нам, татарам, тарабам! — Он стащил с себя пропитавшуюся бензином куртку и привязал ее к багажнику мотоцикла. Мы поехали дальше, уже угадывая очертания широкого залива, но теперь он держался сзади, и я изо всех сил старался не спешить, чтобы он не попал в какую-нибудь историю.
Мы выскочили к песчаному берегу, постояли, наслаждаясь ласковым покоем темной воды. Совсем рядом, у берега, дождевым брызгом сыпанул переполошенный малек. У меня заволновалось сердце.
— Здесь? — спросил я.
— Поехали на стан! — властно сказал он и, не раздумывая, завел мотоцикл.
Я страшно не любил ночевать на сенокосных станах. Особенно весной, когда сено лежанок отдает затхлой горечью, куда ни сунься — пыль и паутина, а ко всей этой тоске — бесконечная возня мышей. Но я вспомнил, что у него мокрая куртка, и подчинился.
Если бы мы приехали раньше, на ужин нам была бы уха. Пришлось обойтись без нее, хотя мне и было немного досадно. Он все еще пребывал в приподнятом состоянии духа, крушил для костра полугнилые доски какого-то сарайчика, что-то мурлыкал себе под нос, возился в рюкзаке, в котором после дорожного происшествия все перемешалось.
Я стал собирать спиннинги, но он высмеял меня за это глупое занятие — при свете костра легко запутать лесу — и, почти силой отобрав у меня удилища, отбросил их куда-то в сторону. Во мне начал подниматься гнев. Широта его натуры уживалась с тягостной для других легкостью поведения. Вместо спиннингов он сунул мне в руки непочатую бутылку. Меня так и подмывало швырнуть ее в темноту, но надежда на благополучный исход нашей поездки пока была еще сильнее появившегося раздражения.
— Хватит на сегодня, а?..
Он присел рядом, поцарапал пухлыми пальцами чуть парившую от сильного огня лысину.
— У меня же сегодня день рождения, скот!
— Не обзывайся, а то я устрою тебе день рождения.
Он хихикнул, что-то хотел сказать, но вдруг рванулся к костру. Я и не заметил, что он повесил сушить свою куртку. Мы быстро потушили ее. Видно, в ней уже не было бензина, оставались только пары.
— Голова-то у тебя есть? — отходил я от страха и злости, глядя, как он ищет в куртке свои документы.
— А что?! — задорно и по-детски заносчиво отозвался он. Документы были целы, да и куртка не пострадала. — Наливай, скот!
В голосе его было много ласковости, почти нежности. Он швырнул куртку на черный от дождя и времени дворовый стол и начал трясти рюкзак.
Мне совсем не хотелось пить. Было ощущение, что потеряно что-то важное, чего не вернуть. Да, так начинать долгожданный рыбацкий сезон не следовало. Но у него был день рождения. Он суетлив и счастлив, но стоит только задеть неосторожным словом его болезненную детскую душу, и станет плохо обоим.
Ну, старик, хоть ты и хреновый рыбак, зато гуляка — хоть куда. Живи еще столько же — буду только радоваться!
Он в волнении потупился, косо взглянул на меня незнакомо блеснувшими глазами и осторожно потянулся стаканом — чокнуться.
Старые доски горели ровно и жарко. Мы были на заливе, во что немного не верилось: зима тянулась бесконечно долго, казалось, что все прежние поездки и рыбалки — только сон. Мы были одни, в рыбацком всеоружии, переполненные любовью к воде, траве и небу. И у него был день рождения. Дети его выросли и учились теперь в других городах, а с женой у него установились непонятные отношения. Я и не старался в них вникать. Его жена всегда встречала меня приветливо, но тут же уходила в дальнюю комнату и появлялась только тогда, когда я собирался уходить. Я никогда не встречал их вместе.
— Сам ты хреновый рыбак! — опомнился он. — Посмотришь, я тебя завтра обловлю.
— Обловишь! У тебя руки будут трястись, алкоголик. Ты и червя-то не насадишь.
— А это видел? — показал он неловкую фигу и, довольный, рассмеялся. — Я тебе червей не дам!
— Ладно, старый пень, не нужно мне твоих червей. Расскажи что-нибудь!
Он наплескал понемногу в стакан, но пить не стал, заходил вокруг костра. Ему явно хотелось рассказывать. Он рассказывал днем и теперь опять что-то нахлынуло. У него был день рождения, он был возбужден и добр.
— Ну, садись, не меси землю! Давай выпьем за то, что войну прошел и жив остался. Ну, чего уставился?
— Давай, скот! Смотри, мысли угадал…
Что тут было угадывать! Он бесконечно часто думал об этом.
— Видел смерть? Расскажи…
Он отставил банку с воткнутой в рыбу вилкой.
— Первый раз… когда автоматчика снимал. Уже бой кончился, кухня подъехала. Ребята разулись — день солнечный, развесили портянки. А чуть в сторонке — сопочка. На ней немец остался. Уйти ему некуда, кругом теперь наши. Вот и постреливает со злости. На него как-то и внимания особого не обращали. Думали — пристукнет кто-нибудь. А он все трещит и трещит! Ну, я и вызвался…
Он выпрямил ногу и придавил каблуком отскочивший уголек.
— Так спешил, что сапоги на босу ногу надел! Я его обойти решил, да и взводный так наказывал. А вообще-то отговаривал, мол, снайпер и без меня хлопнет. То бегу, то ползу… Глаза закрываю. А он трещит! Но не в меня. Обошел. Осталось метров тридцать. Он перестал стрелять. Ну, думаю, выцеливает! Врежет сейчас в лоб… В кустиках сидит, а я почти на открытом. Молчит. Кое-как добрался до кустиков, стою. Слышу — плачет. У меня руки трясутся. Раздвигаю ветки, а он уже автомат навстречу мне. Давно приготовился. Вот тут и захолонуло. Не могу спуск нашарить. В голове звенит, во рту сухо… Закрыл глаза и тут нашел… Слышу, работает мой автомат. Так с закрытыми глазами весь диск и выпустил. Не смотрел — убил, не убил — бросился вниз. А навстречу взводный и еще несколько ребят. Смеются. Все ведь видели. — Он помолчал, вздохнул. — Пацан пацана убил…
Он опять вскочил, стал давить головешки. Мне было жалко его, растерзанного воспоминаниями, было жалко и плакавшего перед смертью немца.
— Потом, когда из окружения вышли… Человек шесть нас осталось. Пехота в окопах отдыхала. Как раз обед привезли. Ну и позвали меня. Садись, мол, каши хватит. Молодые ребята. Интересно им, как я в окружении был, как вырвался. Поставили мне котелок посередке, сами и про кашу забыли. Я только ложку — зовут. К командиру части. Минут через десять возвращаюсь… Яма. Всех в куски. Я спешил каши поесть… — Голос его изменился.
Он сел прямо на землю и отвернулся. Я пожалел, что обижал его когда-то, что обижался на него. Все громче и беспрерывней рокотали звонкие дальневосточные лягушки. Наперерез друг другу летели два ярких голубых спутника. Я взял котелок и пошел к заливу.
Мы заварили чай и долго-долго пили его, понимая, что уснуть пока не удастся. Он постепенно веселел, пробовал рассказывать анекдоты, но видя, что мне не смешно, смущенно подбрасывал в костер и подливал в свою кружку все более темнеющего чая.
— Расскажи про Польшу… — попросил я.
Он пристально взглянул на меня, словно о чем-то догадывался. Но, кажется, успокоился и отломил кусок хлеба. Минут десять мы провели в молчании.
— Вот и в Польше…
Он привалился спиной к моим ногам и положил голову на колени. Ему было удобно, а мне необыкновенно приятно, по-сыновни хорошо.
— Я знаю, что тебе нужно рассказать. — Он проговорил это тихо и решительно, словно собирался вверить в надежные руки что-то тайное. — Если бы этого не случилось, я бы жил, наверное, совсем по-другому. А то видишь как — и женат, и дети есть, а холостяк.
Я положил ему руку на плечо.
— Был там такой хуторок… Хатки три. Две уже пустовали, а в одной уцелела семья. Маленьких четверо, старик со старухой и их старшая дочь. Да какие там — старики! Это мне тогда так казалось… Мы расположились в пустых домах. В хатах. А двор вроде один.
— Как ее звали?
Он, кажется, опешил. Потом заворочался и закашлял.
— В-вот скот! Звали, звали! Зачем тебе это?.. Ну, пусть будет — Аней… Ты же, скот, все по-своему представишь…
— Слушай, а ты — не скот?
— Ну-ну! Чудак! Я же любя. Ну вот… Понимаешь, какое было тогда у нас настроение?! Наши танки прут. Толпа чумазая, веселая, все пить хотят. А колодец — во дворе.
— И все хотят, чтобы напоила их Аня, а ты ревнуешь.
Он вскочил и чуть не ввалился в костер.
— Скот! — прокричал он, обернувшись. — Скот!
Успокоился он довольно скоро. На этот раз присел рядом и стал, склонив голову, в привычном мне смущенье поцарапывать безымянным пальцем играющую бликами огня лысину.
— Ну, хватит скоблиться… Потом были слезы, прощальные поцелуи. Клятвы… Не смотри так! Я не смеюсь, я сопереживаю. Честное слово. Я вижу ее — тоненькая, с ласковыми глазами. И знаю, как вам было хорошо вместе. Когда все спали, а вы сидели где-нибудь за хатой…
