Инна Гофф - Юноша с перчаткой

— У него отличная реакция, — говорил о нем отец, мой дядя. — У него прекрасная голова и очень хорошие руки. Руки у него гораздо лучше моих!

Они дружили. Двое ученых — отец и сын. Летом они путешествовали вдвоем на машине, садясь за руль по очереди. Совершали длинные перегоны.

Старший вел машину напряженно, чуть подавшись вперед, крутя головой и сбрасывая газ на поворотах. Младший сидел, картинно откинувшись, держа руль одной рукой. Он вел машину на предельной скорости, готовый в любую секунду мягко нажать на педаль торможения ботинком сорок пятого размера.

Однажды летом, путешествуя по Крыму, они приехали к нам. Мы жили в тихом доме отдыха у самого моря. Был конец августа, и море было лиловой синевы, а мелкая галька на дорожках так нагревалась, что жгла через подошву.

Мы спали с распахнутыми окнами, и огромные кузнечики богомолы, забираясь в комнату, садились у потолка и начинали свой концерт.

Как-то утром меня окликнули. Я босиком подбежала к увитому плющом окну и, отодвинув ветку, увидела их — дядю и братца. Они стояли рядом, чем-то похожие — оба загорелые, худощавые, оба в очках — и в то же время такие разные. Рядом с сыном дядя выглядел щуплым, узкоплечим. Сердце мое сжалось. Потому что я больше любила дядю.

Братец стоял подбоченясь, уверенно расставив смуглые ноги в золотом пушке — на ширину плеч, как велят в радиогимнастике, — и улыбался мне снизу чуть иронически.

Они раскинули палатку поблизости от нас. Питались в нашей столовой, получив разрешение дирекции.

В нашем доме отдыха в то лето было мало мужчин, если не считать семейных. Все больше молодые матери с маленькими детьми да изнывающие от тоски девушки-студентки. С приездом моего братца все они оживились.

Запестрели заветные наряды, сменив будничные, выгоревшие на солнце. Покатился возбужденный смех. Со мной здоровались с особым рвением, искательно — ведь я была его сестрой!

Почти как в детстве я готова была гордиться своей родственной принадлежностью к нему. И, говоря, что он мой брат, снова опускала слово «двоюродный».

Братца рвали на части. Две закадычные подружки насмерть поссорились из-за него и уехали прежде срока. Но он отдавал предпочтение молодым матерям. С одной, носившей длинные серьги и сарафаны в красных тонах, что усиливало ее сходство с цыганкой, он беседовал чаще, чем с другими. После чая, когда спадала жара, они шли прогуляться в окрестные горы; на загривке у братца, вцепившись ему в волосы, ехал ее Цыганенок.

А дядя брал лодку и уплывал на ней один далеко в море. Иногда он приглашал меня. Голый до пояса, смуглый до черноты, начавший уже сутулиться, он греб неторопливо, сильно посылая лодку вперед. В ней он чувствовал себя увереннее, чем за рулем машины. И я вспоминала, что он рос у моря. Временами он отдыхал, бросая весла. Лодка мерно покачивалась на легкой зыби.

Мы говорили о моем братце.

— Меня удивляет его отношение к деньгам, — говорил дядя, задумчиво разминая в руке папиросу. — Жадным я бы его не назвал. Но он придает им слишком большое значение. И не очень любит с ними расставаться. Со своими деньгами. Я даже пытался с ним как-то поговорить. Конечно, не в виде нравоучения. Я спросил: нравится ли ему самый вид неразменянных купюр или деньги представляют для него интерес как источник свободы, символ исполнения желаний, которые еще не возникли, но могут возникнуть? Понимаешь, меня это интересовало чисто в философском отношении.

Я знала, что братец скуповат и что дядю это огорчает. Сам он был человек широкий, щедрый. Легко одалживал людям деньги, любил делать подарки, принимать гостей. Ему было странно, что сын не догадывается сделать родителям подарок, пусть даже пустячок, по случаю какой-нибудь даты. Может быть, это и впрямь не приходило ему в голову?

Дядя умолкал, протирал очки, запотевшие от близкой воды, — без них его лицо становилось беспомощным, как у сына, — и энергично брался за весла. Он греб, сильно посылая лодку вперед, словно пытаясь уйти от своих мыслей.

А братец купался в море, сидел в шашлычной, бродил по горам в обществе новой подруги, таская ее сынишку на закорках. Мы его видели мало, но, судя по всему, он был вполне доволен жизнью. И его смех, похожий по звуку на плач, звучал на набережной, над темным морем, до позднего часа.

Ему было уже под тридцать. Его приятели давно женились, обзавелись детьми. Девушка, которую считали его невестой — она приезжала к нему из Москвы и подолгу гостила в доме, — вышла замуж. И другая, которая нравилась ему и чью фотокарточку он несколько лет носил в бумажнике, тоже наконец вышла за другого. Он о них не жалел.

— Редисочка, почему ты не женишься? — спросила я как-то.

— Видишь ли, сестрица, — сказал он, иронически улыбаясь. — Я бы женился. Но всякий раз, как подумаю: и с ней придется прожить всю жизнь?! — становится так скучно.

— Это кончится плохо! — говорил дядя, видя, как сын удаляется с пляжа со своей Цыганкой, провожаемый взглядами женщин. — Среди ночи я проснулся, в палатке его нет. Безобразие! Если это еще раз повторится!..

Я тоже смотрела им вслед. О чем они говорят? Возможно, он объясняет ей значение слов «электронный гаммакаротаж». Это тема его диссертации. По его словам, с помощью этого каротажа можно определять месторождения ископаемых, не прибегая к бурению.

А может быть, он рассуждает о мироздании или рассказывает новый анекдот — при желании он умеет быть занимательным собеседником.

Невысокие, поросшие колючками горы лежали вокруг. Днем рыжие от солнца, по вечерам на сердоликовом небе они выглядели черными, как терриконы. Богомолы затевали свой концерт, шуршали по гравию чьи-то осторожные шаги.

Я думала о брате. О маленьком кудрявом мальчике, похожем на ангела. О том, как в детстве его укусил заяц.

Когда-то мне очень хотелось увидеть девушку, которую считали его невестой. И все никак не получалось. Тогда я придумала: уезжая от нас, он купит ей в подарок духи, и я позвоню, чтобы она за ними зашла.

Он не возражал. Мы долго выбирали — то нам не нравился запах, то упаковка, то стоили слишком дорого. Братец придирчиво разглядывал каждый флакон, близоруко подносил его к глазам, тянул носом, значительно переглядываясь с молодой чернявой продавщицей — она была в его вкусе.

Помнится, за духи заплатила я. Братец пытался возражать, но быстро согласился:

— В конце концов ведь это ты хочешь на нее посмотреть! Плати!

Я позвонила ей. И она пришла — красивая девушка с чуть тяжеловатым взглядом больших темных глаз.

— Спасибо, — сказала она, взяв сверток и вспыхнув румянцем. — На него это так не похоже.

Может быть, это и впрямь не приходило ему в голову?

Спустя два дня ранним утром нас разбудил стук в дверь.

— Он опять не ночевал в палатке, — сказал дядя. — Мы сегодня же уезжаем!

Утро было розовое, ветреное. Шелестели ветки акации и тамариска. Но ветер был теплый, сухой — в здешних местах его зовут астрахан, потому что он дует из астраханских степей. Он сушит деревья и действует на нервы — люди становятся раздражительными.

Они уехали. А Цыганка ходила рассеянная, появлялась на пляже и сидела одетая в тени под навесом, отдельно от всех. Потом вдруг поднималась и уходила, волоча за руку своего Цыганенка, который капризничал и упирался.

Братец! Теперь я называю его так. И всегда добавляю — двоюродный. Он приезжает в командировку и сидит на диване, вытянув через всю нашу комнату длинные ноги. И звонит кому- то по телефону — их много в его записной книжке, номеров, обозначенных иногда всего лишь одной заглавной буквой.

— Я не вовремя позвонил? — воркует он приглушенным голосом опытного ловеласа. Ему отвечают, и я слышу его неожиданно громкий смех, по звуку похожий на плач.

Ему уже под сорок. И понятие «старый холостяк» вполне подходит к нему. Хотя выглядит он очень молодо. И женщин он предпочитает теперь совсем молоденьких. Глупышек, которым легко понравиться, не затрачивая больших усилий.

У себя дома по утрам он все еще завтракает манной кашей и каждую столовую ложку посыпает сахаром из чайной ложечки — как в детстве приучила его мать.

1976

Переписка

— Разве такие письма пишут солдату?

— А какие письма пишут солдату?

Солдатские треугольники со штампом: «Красноармейское», со строгой печатью: «Просмотрено военной цензурой».

У меня их сто восемнадцать. То, что писано карандашом, уже немного стерлось.

Его призвали в армию незадолго до окончания войны. Мы жили в одном городе, дружили с детства. Потом разъехались, потеряли друг друга из виду. И началась эта переписка. Ему в то время было уже девятнадцать с половиной, мне — двадцать лет. Я училась в институте и очень стеснялась, что он, которого я люблю, моложе меня на полгода. Девочкам, подругам по общежитию, я говорила, что мы ровесники. И в его письмах цифру «девятнадцать» переделывала на «двадцать».