Инна Гофф - Юноша с перчаткой
Однажды в свободный вечер мы с Викой подошли к ее даче. На этот раз мне никто не открыл, и не у кого было спросить, как поживает Аня и ее неподходящий мальчик. Почему- то он не выходил у меня из головы. Я сочинила целую историю. Как они познакомились в электричке и полюбили друг друга с первого взгляда. И как они встречаются тайком от родителей. Как знать, может быть, на этой заброшенной даче…
Дети просыпались рано, словно птицы. Румяные, лукавые мордочки. Ясные, готовые к новым впечатлениям глаза. Долгий день в детстве, как путешествие. Начинался он с шалости.
— Подъем! — говорила я бодро, входя в палату, где все уже поднялись. — Кто мокрый? Подымите руку!..
И сразу поднималось несколько рук. Это для того, чтобы потом, прыгая на сеточном матраце, радостно хохотать — ведь простыня сухая!..
К общему восторгу, я делала вид, что верю. В этом и заключалась игра. Тот, кто был мокрым на самом деле, руки не поднимал — лежал неестественно тихо, прижав руками одеяло, и, только когда я подходила к нему, шептал трагически: «Я мокрый…»
Таких я не выдавала. Незаметно собирала мокрые простыни — на две палаты было штук пять-шесть — и уносила. Стирать их входило в мои обязанности. Я стирала простыни в цинковом корыте на заднем дворе и распевала песню из своего детства «Как у Саши на постели груши-яблоки поспели». Так мы дразнили мальчика Сашу, когда его мама для просушки вывешивала на перилах балкона его матрац.
Я развешивала простыни и валилась на свою койку, чтобы заснуть. И тут кто-нибудь из дневных нянь говорил: «Подежурь за меня, мне надо съездить в Москву. Брат из госпиталя приехал…» (Или: «Друг на фронт уезжает», или: «Мать заболела, а дети одни!..»)
И тогда я дежурила за дневных. Мыла окна, приносила из кухни обед — ведра с вермишелевым супом и сырники с шоколадной подливкой. Кормили по группам, и моя средняя группа, завидев меня, отказывалась есть: требовала сказку…
Как-то после такого двойного дежурства я решила съездить к своим. Они жили в Загорске, по той же Северной дороге, что и Перловка. То ли электрички ходили реже, то ли время было такое — война! — но вагоны были набиты битком, несмотря на позднее утро. Я вошла в вагон и сразу заснула стоя. Не знаю, сколько я проспала, должно быть, станции три. Проснувшись — пожалуй, тут больше подходит слово «очнувшись», потому что мой сон был внезапным и глубоким, как обморок, — я увидела его. Он стоял рядом — мой неподходящий мальчик — и смотрел на меня. Он был точно такой, каким я его придумала: повыше меня, ворот защитной рубашки распахнут, и видна смуглая шея и острые ключицы. Зеленые глаза смотрели на меня внимательно, чуть насмешливо.
— Проснулась? — спросил он. — Небось гуляла всю ночь?..
— Я не гуляла. У меня работа такая.
— Интересно, что за работа, — сказал он. — Если не секрет…
— Я ночная няня, — ответила я.
Это его рассмешило.
— Няня, — повторил он со вкусом. — К тебе это не подходит… Слово какое-то старушечье!..
Он смотрел на меня все также внимательно и насмешливо. Я знала, что я ему нравлюсь. И он мне нравился тоже.
Вагон качнуло, и он придержал меня за локоть. Он стоял так близко от меня, что я чувствовала его дыхание на своем лице. От него пахло табаком, как и полагалось неподходящему мальчику. На вид ему было лет семнадцать.
— И кого же ты нянчишь? — спросил он.
— Своих детей.
— И много их у тебя? «Детей»?
— Шестьдесят.
— Жми до сотни, — сказал он. И, помолчав, спросил: — А меня понянчить не хочешь?
Я не ответила. Я знала, что мы сейчас расстанемся и больше не встретимся никогда.
— Между прочим, я тоже с ночной, — сказал он. — В военкомат вызывали — осенью должны взять…
К нашему разговору прислушивались те, кто стояли вокруг. Им было интересно.
— Сойдем? — предложил он вдруг.
Электричка приближалась к станции. Это была платформа Хотьково.
— Сойдем, — сказала я.
Мы протиснулись на площадку, и он спрыгнул еще на ходу.
— Ну, ты что? — сказал он.
Я покачала головой. Меня оттеснили в сторону.
Вернувшись в Перловку, я все рассказала Вике. И еще много раз я рассказывала об этом разным людям в разные годы. О своем неподходящем мальчике, и о том, как я не решилась спрыгнуть за ним на платформу.
Рассказала и Ане. Мы с ней увиделись, когда ей было уже за тридцать. И у нее был вполне подходящий муж.
1974
Братец
В детстве его укусил заяц. Родители привели его в зоопарк, и он просунул палец сквозь проволочную сетку; должно быть, заяц подумал, что это морковка.
Он был маленький, кудрявый. Золотые — кольцами — локоны делали его похожим на ангела. Люди на улице умилялись. И я, когда вела его за руку, очень гордилась, что у меня такой брат. Слово двоюродный я тогда нарочно опускала.
Еще до его появления я учила жену моего дяди, красавицу, тоже с золотыми локонами, как надо рожать.
— Положи подушечку, ляг на нее вот так, — я показывала, как надо лечь — вниз лицом, — и быстренько встань! На подушечке будет ребеночек.
Мне было пять лет. Я считала, что дети рождаются из пупа, иначе зачем эта дырочка на животе?
Он родился в ночь под Новый год, и я его сразу полюбила. Мальчишки звали его Редиской. А иногда и я тоже. Хотя на редиску он был мало похож. Светленький, со стройными ножками. Он жил со своими родителями в полуквартале от нас. Позади их дома был фруктовый сад — большая редкость для нашего города, где за серыми домами лепились пыльные дворы, даже не дворы — задворки с помойками и кошачьим визгом. У них позади пятиэтажного дома был фруктовый сад — принадлежность бывшего домовладельца. Весной белый от цветущих вишен и яблонь — осенью жильцы делили между собой урожай, — сад этот был прекрасен. И в этом саду я гуляла со своим маленьким братом. Гуляя с ним, я призвана была оберегать его от всяких напастей. Но однажды мне это не удалось — кто-то из мальчишек случайно толкнул его, и он упал в лужу.
— А ты куда смотрела, большая дура? — грубо крикнула тетя, прибежав на его плач.
Конечно, она очень испугалась. Но все же это совсем не шло к ее золотым локонам. Я повернулась и молча ушла. С этого дня я перестала гулять у них в саду. И не скоро согласилась бывать в их доме. Как ни старалась тетя меня задобрить — и подарками и ласковыми словами.
Прошло много времени, пока я простила обиду, — добиться прощения у ребенка куда труднее, чем у взрослого.
Мой маленький брат тем временем рос. В его комнате стояла плетеная корзина с игрушками. Все они были поломаны. В этом, собственно, для него и состояла игра — разломать, заглянуть внутрь. Ломал он не только игрушки.
Однажды со стола дяди исчез будильник. Его искали везде, но не нашли. Вдруг кто-то услышал слабое тиканье. Оно доносилось из детской.
— Тс-с, — сказал дядя. — Слышите, он где-то тикает?
Мой шестилетний брат схватил дядю за руку.
— Это мое сердце тикает, — быстро сказал он, прижав дядину ладонь к своей груди.
Там у него действительно тикало, а будильник нашли на дне корзины с игрушками. Без стрелок, он продолжал упрямо стрекотать, как кузнечик в летнем сарае.
Потом начались опыты более сложные. С серной кислотой, карбидом. Ему обожгло брови — он варил в кастрюльке какую-то смесь, которую сам таинственно называл адской. Он мог бы ослепнуть, если бы не очки, которые он начал носить очень рано.
Его мир состоял из проволоки, гаек, катушек, винтиков, шурупов. По утрам он все еще завтракал манной кашей и каждую столовую ложку посыпал сахаром из чайной ложечки — так приучила его мать. Но он уже становился мужчиной. И вскоре стал презирать мир воздушных замков и фантазий. Мой мир.
Он стал расти и быстро догнал меня, и перегнал. И я уже не знала, о чем он думает там, у себя наверху, когда нам приходилось идти рядом.
— Дорогая моя сестрица, — говорил он, иронически улыбаясь.
Он любил спор ради спора. Я злилась, и его это забавляло. Впрочем, в какую-то минуту он вдруг начинал смеяться своим странным смехом, по звуку похожим на плач. Обнимал меня за плечи и заявлял, что пошутил, что сказал совсем не в том смысле, что я не так его поняла.
Как-то незаметно он сделался юношей. Красивым уже другой, мужской красотой. Рослый, с резковатым ртом и длинными сильными ногами. С пронзительными серыми глазами за стеклами очков. С ужасным почерком, как если бы пишущий сидел на скачущей галопом лошади.
Иногда я приезжала к ним погостить. Они жили уже в другом городе, в большой профессорской квартире. И мой братец — теперь я называла его так — нехотя уступал мне свою комнату и переселялся к отцу в кабинет. Его комната, как и в детстве, была завалена проволокой, катушками, гайками. Прибавились детали, имевшие отношение к мотоциклу, а позже к автомашине.
