Виктор Ремизов - Воля вольная
Тихого набрал и, не дождавшись гудка, сбросил. Задумался. Набрал своего шофера Гешку Клыкова.
Всегда невозмутимый балагур Геша… прямо слышно было, как он удивился, узнав голос Семихватского.
— Василий, ты где… тут полный шухер. Ни тебя, ни Тихого…
— А он где?
— Не знает никто, как его отстранили…
— Кого отстранили?
— Да Тихого, Гнидюк сейчас вместо. С охраной ездит… его же отмудохали…
— Пф-ф-ф, погоди, что там такое?
— Да ты сам-то где?
— В тайге…
— По делам, что ли?
— Нет, я… ладно, потом. Расскажи спокойно. Что там делается? ОМОН прилетел?
— Прилетел! Они тут икры набрали — в порту маленькая комнатка… за курилкой которая, холодная — полная контейнеров! Часть уже отправили или в самолет загрузили, не знаю. У них тут Ан-12 и вертак свой из области. Народ не доволен, омоновцам прямо говорят, уже, мол, оплачено… понимаешь, а тем по барабану — у людей же ни документов, ничего! Ты-то когда? С ними ж говорить надо! Ни тебя, ни Тихого!
— Они за Кобяком летали?
— Вчера к нему летали — двух эвенов приперли с Кобяковского участка, и сколько увидели зимовеек, все сожгли. Одно, говорят, Генки Милютина спалили или еще чье-то. Прямо сверху стреляли зажигательными и ждали — выйдет-не выйдет, даже не садились. Только эвенов, больше никого не видели, я с летчиком разговаривал. Похоже, они не туда забурились…
— Та-а-к…
— Про тебя говорят, что ты пьяный угнал тягач Кобяковский… — осторожно добавил Геша.
Телефон пикнул и погас.
Васька несколько раз пытался еще выйти, и батарейку грел у огня, но она села безвозвратно. Запасная батарейка была мертвая, и он вспомнил, как хотел поставить и не поставил на зарядку. Забрался в кабину, обшарил вещмешок, зарядного не было. Он искал руками, а на самом деле все обмозговывал ситуацию в поселке.
Вернулся к костру. Все так же машинально сходил за дровами. Налил себе кружку, но пить не стал, поставил в снег у костра… Закурил. Ясно было, что надо рвать в поселок, но как? Связи не было. Обратно не подняться, значит — круг километров сто — сто двадцать до Эльчана и там еще сотня. Антифриз уходит — за день не управиться. Это была засада!
Семихватский, как натура немаленькая, плещущая мощью из края в край, страшно страдал в таких ситуациях от самого себя. Хотелось врезать себе в рыло, чтобы кровищей умыться… так обосраться. На весь мир объявить, что возьмет Кобяка, приволочет, как соболя на пялке… и вот приволок! Кругом в дерьме! Омоновцы, значит были здесь и спалили зимовье. Эти лихие московские ребята, действуя так же, как собирался он сам, злили его больше Кобяка. Как будто кто-то зашел в его двор и ходит, распоряжается. Ногами пихает все. Но особенно на него подействовали обгоревшие бревна зимовья. Одно дело сказать «Сожгу!», а другое — сжечь! Он схватил кружку с водкой и плеснул в огонь. Тот метнулся в небо и в стороны, опалив лицо.
Ветер расходился, валил по ущелью. У костра за деревьями не так дуло, но с вершин тополей падали немаленькие уже ветки. За общим гамом непогоды их падений не слышно было, только когда почти в костер залетало, Васька поднимал голову и глядел наверх. Звезд не было. Небо было седым и недобрым.
Васька глотнул из горлышка, сморщился от холода во рту. Подкурил погасший бычок. Что вообще там делается, непонятно? Что с «батяней»? Куда исчез? Московские народ трясут… Мысли сыпались и сыпались, как ветки с тополя, одна другой толще.
Васька курил и курил. Ему было так погано, что даже пить не хотелось. Жизнь выпихивала его на обочину. И получалось, по всем раскладам выходило, что он выдохся. Что нет никакого смысла вообще что-то делать! Он растерянно и придурковато улыбался, чесал под шапкой давно немытый затылок и, склонив голову набок, замирал надолго. Ни за ним, ни впереди ничего не было. Ни надежд, ни товарищей, никаких дел, одно мелкое дерьмо и вообще никакого смысла, кроме дури быть первым. Хотел быть круче Кобяка. И это не вышло. Глупость кругом одна! Сама жизнь пустая и глупая! На хер никому не нужен!
Так Васька сидел и думал, думал. Он добрался до собственной гордости, до того места, где она зарождается — страшное место, мутное, тупик непролазный…
19
Вот жизнь устроена! Как раз в то время, когда Верку трясло после омоновцев и она сидела в пустом кафе с погашенном светом, прибитая, выкрученная страхом с высохшими слезами и пузырьком корвалола в руке, ее мужик, ни о чем не подозревая, выпивал в зимовье на ключе Светленьком с Ильей Жебровским, покуривал у печки, пьяно улыбался жизни, украшенной дорогой московской водкой. Мировые проблемы решал…
На другой день, правда, Генка ни свет, ни заря накормил собак, чаю горячего, обжигаясь, хлебнул и поломился в стылую, не проснувшуюся еще тайгу, высвечивая свой вчерашний след слабой фарой «Бурана». Илья на минуту только вышел, услышав затрещавший мотор, махнул рукой, не видя толком Генкиного лица в темноте, и снова завалился. Голова потрескивала, и хотелось, наконец, одному проснуться в своем зимовье. И он, сквозь сон, благодарен был Генке, что тот уехал так рано.
Выспался, поставил негромко нежного «Пер Гюнта» Грига, почему-то эта музыка всегда казалась ему зимней, очень подходила зиме, умылся, позавтракал неторопливо. Печка трещала, становилось жарко, Илья открыл дверь, зажмурился, солнце вовсю ластилось по тайге и все кругом улыбалось. Он прислонился к косяку, оглушенный тишиной тайги и светом, душа, вместе с морозным воздухом наполнялась тихим ликованьем.
Настоящая, полнокровная, ничем не замутненная жизнь ждала его. Она была вокруг, достаточно было просто шагнуть за порог. Это и была его полная, его абсолютная, его божественная свобода на этом свете. Ни в какие другие свободы он не верил.
Подумал, позвонить жене, сказать, что он на месте, она просила, но в Москве была ночь, и ему даже мысленно не захотелось туда.
Оделся не спеша и вышел наружу. Пешком решил прогуляться — никуда не торопиться, не орать снегоходом, новые лыжи попробовать. Знакомые места вспомнить.
Он был в теплом, черного цвета костюме из отличного «гортекса», французских каучуковых сапогах на два носка. На голове — ушанка из нерпы, купленная на охоте в Гренландии. Все было современное, легкое, прочное, не продувалось и хорошо «дышало». Сапоги — ручной клейки, выдерживали любые морозы. Все было проверенное, кроме финских лыж. Илья надел ружье за спину, патроны потрогал: в левом нагрудном — патронташ на семь штук — медвежьи, в правом — для дальней стрельбы, на поясе — двенадцать штук мелкого калибра. Вставил сапоги и защелкнул крепления.
Прошел немного, пробуя отдачу, потом скатился к ручью и стал косо подниматься другим берегом по негусто заросшему кустами склону. Лыжи не проваливались, не проскальзывали и ровно, будто приклеенные носками, держались на сапогах. Они были такие легкие, что Илья все посматривал — не слетели ли.
Выбравшись из ручья, остановился. Наконец-то он был на своем участке, у себя дома. Мелкий березничек, вытянувшийся с прошлого года, замер, укутанный белым. Пухло было под ногами, округло и мягко, как шкурка зимнего зайца. Утреннее солнце сквозило кругом, неподвижные тонкие тени синели по сугробам. Молодые лиственницы, разрисованные снежным пушком, были нарядны и аккуратны. Или это настроение, — подумал Илья, улыбаясь.
Впереди приземистый таежный бугор просматривался сквозь деревья. Склон, обращенный к Илье, был в тени и настороженно темен, а дальше за ним поднимались высокие, залитые солнцем, пестрые от снега и каменных речек безлесые склоны. Туда и направлялся Илья. В этом году здесь было еще не пугано. Пора было добывать мясо… Рябчик, заставив вздрогнуть, взлетел с шумом и сел недалеко. Илья услышал, как сердце ойкнуло и затрепетало в охотничьем азарте, он переломил ружье, сменил патрон в мелкашке на самый легкий и аккуратно двинулся вперед. На месте, откуда слетела птица, снег был разрыт до брусники. Добираясь до ягод, он копался в снегу, как курица в песке. Рябчик опять, с характерным «Ф-ф-р-р-р», перелетел коротко. Илья, прислонившись к дереву, поймал грудь птицы в оптику. Выстрел прозвучал негромко. Подошел, поднял теплую, мягкую тушку, погладил. В прошлом году его первой добычей тоже был рябчик. Обрезал крылья, сунул их в карман, рябка пристроил на срезанный сучек у лыжни. Дальше двинулся.
Путик огибал бугор, у его подножья тайга был гуще, стояла застывшая и беззвучная. Жебровский шел и радостно и осторожно. Лыжи необычно, казалось, что слишком громко шелестели прочным пластиком — только его звуки были в лесу! Временами он останавливался и смотрел вокруг, чувствуя все-таки внутреннее напряжение. Тишина давила и требовала внимания. Тайга учила его, призабытым за год звериным навыкам — слышать всегда и видеть все.
Соболиный след пересек наискосок просеку. Илья присел, потрогал, след был не застывший, не очень крупный, тянул в сторону стлаников. Он посмотрел ему вдогонку, завидуя местным охотникам, которые стреляли из-под собак. Сейчас пес улетел бы за зверьком. Но собак у него не было, а завести и держать у кого-то в поселке, чтобы использовать только в сезон, мужики не советовали.
