Салман Рушди - Прощальный вздох мавра

За девять месяцев до моего появления на свет случилась эта подозрительная ночь. Но презумпция невиновности -замечательное правило, и я не могу инкриминировать что-либо Ауроре и покойному великому деятелю. Может быть, всему этому есть другое, вполне невинное объяснение. Детям не суждено до конца понять, почему их родители совершают те или иные поступки.

Каким тщеславием с моей стороны было бы претендовать на происхождение – пусть даже незаконное – от столь славного отца! Читатель, я хотел лишь выразить некое недоумение, но успокойтесь: я ничего не утверждаю. И остаюсь верным прежней версии, согласно которой я был зачат на указанной выше станции в холмах, после чего все дальнейшее пошло с определенным отклонением от биологических норм. И поверьте, это не выдумка, покрывающая чью-то вину.

В 1957 году Джавахарлалу Неру было шестьдесят семь лет; моей матери тридцать два. Они никогда больше не встречались; также никогда великий деятель больше не ездил в Англию, где жила жена другого великого деятеля.

Общественное мнение – не в последний раз, надо сказать, – осудило Аурору. Между жителями Дели и Бомбея (я говорю, естественно, о буржуазных кругах) всегда были определенные трения: бомбейцы слегка презирали делийцев за некое якобы лакейство перед властью, за искательство и карьеризм, обитатели же столицы насмехались над поверхностностью, нуворишеством и космополитическим западничеством «бизнес-бабу» [75] и блистательных лакированных дам моего родного города. Но скандальный отказ Ауроры от «Лотоса» возмутил Бомбей не меньше, чем Дели. Все враги, каких она нажила своим высокомерным поведением, почуяли шанс и ринулись в бой. Крикуны-патриоты клеймили ее как предательницу, благочестивые ханжи обвиняли в безбожии, самозванные защитники бедных упрекали за богатство. Далеко не все люди искусства вступились за нее: «чипкалисты», помня ее наскоки на них, молчали; те художники, которые действительно преклонялись перед Западом и с ужасающими результатами имитировали стиль великих американцев и французов, объявили ее «провинциальной»; с другой стороны, те – имя им легион, – что барахтались в мертвом море индийской старины, продуцируя современные перепевы древнего искусства миниатюры (и часто тайком сбывая на сторону порнографические подделки под старые кашмирские или могольские вещи), столь же громко поносили ее за «отрыв от корней». На свет божий вытащили все наши старые семейные скандалы за исключением битвы из-за первенца между Авраамом и его матерью Флори, которая никогда не была достоянием гласности; газеты со смаком и во всех доступных им деталях пересказывали истории о бесчестье Франсишку с его «Гама-лучами», о нелепой попытке Камоинша да Гамы сколотить труппу южноиндийских двойников Ленина, о войне не на жизнь, а на смерть между Лобу и Менезишами, в результате которой братья да Гама попали в тюрьму, о том, как утопился несчастный одинокий Камоинш и, конечно же, о немыслимо скандальном внебрачном сожительстве нищего безродного еврея и неприлично богатой шлюшки-католички. И вот когда появились намеки о сомнениях в законности детей Зогойби, случилось нечто -можно предположить, что редакторов всех ведущих газет одновременно навестили эмиссары Авраама Зогойби с одним и тем же добрым советом, – из-за чего печатная кампания мигом прекратилась, словно от испуга ее хватил инфаркт.

Аурора до некоторой степени отошла от общественной жизни. Ее салон продолжал блистать, но консервативная часть высшего общества и интеллектуально-художественной элиты распрощалась с ней навсегда. Чем дальше, тем больше она становилась затворницей в стенах своего приватного рая, и взгляд ее раз и навсегда устремился в направлении, давно указанном ей Васко Мирандой, – в направлении собственного сердца, внутрь себя, в реальность сновидений.

(Как раз в это время, когда столкновения из-за языка предопределили раздел нашего штата, она заявила, что в ее доме не говорят ни на маратхи, ни на гуджарати; язык ее королевства – английский и только английский. «Все эти наречия режут нас на куски, – объяснила она. – Только английский объединяет». В подтверждение своей мысли она со скорбным видом, неизменно провоцировавшим слушателей на непочтительные мысли, не раз произносила популярный в те годы стишок, где обыгрывался английский алфавит: «Эй-би-си-ди-и-эф-джи – здравствуй, милый пандитджи!» На что только свой в доску Васко Миранда имел смелость ответить: «Эйч-ай-джей-кей-эл-эм-эн – убирайся, старый хрен!»)

Я тоже вынужден был вести довольно-таки затворническую жизнь, и следует сказать, что мы с Ауророй были ближе друг к другу, чем обычно бывают мать и сын, потому что вскоре после моего рождения она начала цикл больших полотен, с которыми впоследствии имя ее связалось в наивысшей степени; цикл, само название которого – «Мавры» -говорит о моей роли в нем, цикл, в котором мое взросление запечатлено точней и осмысленней, чем в любом фотоальбоме, и который на веки вечные соединил нас, как бы далеко и яростно ни разводила нас жизнь.

Истина об Аврааме Зогойби состоит в том, что он был человеком с двойным дном; что он носил маску мягкого тихони, чтобы скрыть свою тайную супер-силу. Он сознательно создавал скучнейший автопортрет – ничего общего с махровым кичем плачущего Васко Миранды en arabe! – поверх захватывающей, но неприемлемой реальности. Покладистость и почтительность составляли его, как сказал бы Васко, «надполье»; в подполье же он властвовал на манер Могамбо над миром куда более мрачным и адским, чем в любом приключенческом фильме.

Вскоре после переезда в Бомбей он нанес визит вежливости старику Сассуну, нынешнему главе влиятельнейшей еврейской семьи, некогда жившей в Багдаде, – семьи, члены которой якшались с английскими королями, были в свойстве с Ротшильдами и владычествовали в Бомбее на протяжении ста лет. Патриарх согласился "принять его, но не дома, а в Форте, в штаб-квартире компании «Сассун и К°»; не как равный, а как новичок, как проситель-провинциал был допущен Авраам пред его светлые очи.

– Страна не сегодня-завтра будет свободная, – сказал ему старый бизнесмен с благосклонной улыбкой, – но вам надо усвоить, Зогойби, что Бомбей – закрытый город.

Сассун, Тата, Бирла, Редимани, Джиджибхой, Кама, Вадья, Бхаба, Гокулдас, Вача, Кэшонделивери – эти мощные компании держали город мертвой хваткой, контролируя драгоценные и индустриальные металлы, химию, текстиль и специи, и они отнюдь не собирались сдавать позиции. Фирма да Гама-Зогойби занимала вполне приличную нишу в последней из этих областей, и куда Авраам ни приходил, всюду его ждали чай или прохладительные напитки, сладости, любезные улыбки, а напоследок – вежливые, но недвусмысленно серьезные советы держаться в стороне от всех иных сфер, куда он мог бы бросить свой предпринимательский взор. Однако всего пятнадцать лет спустя, когда были обнародованы официальные данные о том, что полтора процента компаний страны владеют более чем половиной всего частного капитала и что даже внутри этой полуторапроцентной элиты всего двадцать компаний доминируют над остальными, а внутри этой двадцатки имеются четыре супергруппы, контролирующие в сумме четверть акционерного капитала Индии, – тогда «Корпорация К-50 да Гама-Зогойби» уже занимала в общем списке пятое место.

Он начал с исторических штудий. Бомбейцы, надо сказать, все поголовно страдают некой расплывчатостью памяти; спроси любого, сколько лет он занимается тем или иным бизнесом, и он ответит: «Очень много лет». – «Понимаю, сэр, а давно построен ваш дом?» – «Давно. В старые времена». – «Ясно; а ваш прадедушка, когда он родился?» – «Ну, это совсем глубокая древность. Зачем вы спрашиваете? Прошло и быльем поросло».

Записи хранятся, перевязанные ленточками, в пыльных каморках, и никто никогда в них не заглядывает. Бомбей, сравнительно новый город в древней-древней стране, не испытывает интереса ко вчерашнему дню. «Поскольку сегодня и завтра – конкурентные области, – рассудил Авраам, – имеет смысл сделать первое вложение в то, чего никто не ценит; то есть в прошлое». Он потратил много времени и денег на пристальное изучение видных семейств, на разнюхиванье их секретов. Изучая историю «хлопковой лихорадки», или «мыльного пузыря», 1860-х годов, он увидел, что многие магнаты в этот период дикой спекуляции понесли большие убытки и были чуть ли не разорены, вследствие чего потом их действия отличались чрезвычайной осторожностью и консерватизмом. «Поэтому в рисковых сферах, – предположил Авраам, – есть возможность прорыва. Приз достанется храброму». Он проследил сеть внешних и внутренних связей каждой крупной компании и понял, как там ведутся дела; он увидел также, какие из этих империй выстроены на песке. И когда в середине пятидесятых он столь эффектно прибрал к рукам торговый дом Кэшонделивери, который начинался как фирма, дающая деньги в рост, и за сто лет вырос в гигантское предприятие с обширными вложениями в банковское дело, земельные участки, суда, химическую промышленность и рыболовство, – это могло осуществиться потому, что он знал: старая парсская семья пришла в безнадежный упадок, «а когда процесс гниения зашел так далеко, – записал он в своем дневнике, – гнилой зуб нужно удалить немедленно, иначе смертельная инфекция распространится на все тело». С каждым новым поколением семейство Кэшонделивери стремительно утрачивало деловую хватку, а нынешние два братца-плейбоя промотали в европейских казино колоссальные суммы и вдобавок имели глупость попасться на взятках, слишком уж неприкрыто пытаясь экспортировать методы индийского бизнеса на западные финансовые рынки, требующие несколько более нежного обращения (дело с трудом замяли). Все эти «скелеты» люди Авраама старательно извлекли из кладовок; и вот однажды он, как к себе домой, вошел в святая святых компании Кэшонделивери и средь бела дня принялся откровенно шантажировать двоих побледневших молодых (хотя и не первой молодости) людей, требуя немедленного выполнения его многочисленных и точно сформулированных условий. Упалджи Обеднелджи Кэшонделивери и Тонубхой Рукубхой Кэшонделивери, жалкие отпрыски некогда великого клана, были, казалось, чуть ли не счастливы продать первородство и освободиться тем самым от ответственности, которая была им явно не по плечу; «так, наверно, чувствовали себя упадочные персидские владыки перед вторжением исламских полчищ,» – не раз говорил Авраам. [76]