Салман Рушди - Прощальный вздох мавра
Итак, и дух времени, и личные предпочтения Авраама подталкивали Аурору к натурализму; с другой стороны, Васко напоминал ей о ее инстинктивной нелюбви к чистому «отображательству», заставившей ее отстраниться от своих последователей-чипкалистов, и старался вновь повернуть ее к органичной для нее эпически-сюжетной манере, убеждая ее вглядеться, как прежде, и в свои собственные грезы, и в чудесную грезу пробуждающегося мира.
– Мы не скопище средненьких людишек, – горячился он, – мы волшебный народ. Ты что, всю жизнь собираешься изображать чистильщиков обуви, стюардесс и клочок земли в два акра? Выходит, кроме кули, трактористов и гидроэлектростанций а-ля Наргис от тебя и ждать, теперь нечего? Да ты в собственной семье найдешь опровержение такого взгляда на мир! К чертям всех этих безмозглых реалистов! Ну согласись – ведь реальность не где-нибудь, а внутри чудесного горящего куста. Жизнь фантастична! Вот что тебе надо писать – взгляни хоть на своего фантастического, ирреального сына! Великан, красавец, мальчик-мужчина, машина времени из плоти и крови! УЖ если чипко, если цепляться, то к его невероятной правде, к нему, а не к этому засохшему ящеричному дерьму.
Поскольку одобрение Авраама было для нее важно, Аурора на время облачилась в артистические одежды чуждого ей покроя; поскольку Васко был рупором ее внутреннего голоса, она прощала ему все дебоши. И поскольку смятение ее было велико, она пила и становилась груба, зла и вульгарна. В конце концов она склонилась на сторону Васко и, следуя его совету, надолго сделала меня центральной фигурой и талисманом своего творчества.
Что касается Авраама, я часто видел, как по его лицу пробегает тень печального недоумения. Безусловно, он был озадачен мною. Реальность сбивала его с толку, и поэтому, приезжая после своих долгих отлучек, возвращаясь домой из деловых поездок в Лели, Кочин и другие места, названия которых много лет оставались тайной, он привозил мне то детские наряды, годные любому ребенку моего возраста, кроме меня, которому они были смехотворно малы; то книги, которые понравились бы юноше моего роста, но ничего не говорили детской душе, что жила в непомерно разросшемся теле. Жена также озадачивала его своим охлаждением к нему, всплесками темной злобы и открывшимся в ней талантом к саморазрушению, который полнее всего проявился во время ее последней встречи с премьер-министром Индии за девять месяцев до моего рождения…
x x x…За девять месяцев до моего рождения Аурора Зогойби отправилась в Дели, чтобы получить из рук президента и в присутствии премьер-министра, с которым была дружна, государственную награду – так называемый Почетный лотос – за свои заслуги в области искусства. Однако по несчастливому стечению обстоятельств мистер Неру только что вернулся из поездки в Англию, во время которой большую часть свободного времени он провел в обществе Эдвины Маунтбеттен. Надо сказать, что неоднократно наблюдавшимся (хоть почти не комментировавшимся) фактом нашей семейной жизни было то, что простого упоминания об этой видной особе оказывалось достаточно, чтобы вызвать у Ауроры приступ злобной ругани. Обстоятельства близкой дружбы между пандитом Неру и женой последнего вице-короля уже давно стали предметом домыслов; я же в моих личных домыслах все чаще и чаще возвращаюсь к аналогичным слухам относительно премьер-министра и моей матери. Хронология – упрямая вещь. Отсчитайте четыре с половиной месяца вспять от дня моего рождения, и мы окажемся в гостинице «Лорде сентрал» в Матеране, где мои родители, вероятно, в последний раз вступили в интимную близость. Но вернитесь еще на четыре с половиной месяца назад, и вот вам Аурора Зогойби в Дели, где она входит в церемониальный зал в Раштрапати Бхаван [74] на прием к самому пандитджи; и там она закатывает скандал, учинив то, что газеты назвали «неподобающей демонстрацией буйного артистического темперамента»; глядя прямо в испуганное лицо Неру, она сказала:
– Ох уж эта мне цыпочка с цыплячьей грудкой! Эдвина-Задвинь-Мне! Дикки был вице-король, а она у нас, конечно, королева без всяких «вице»! Королева-гуляй-налево. Ума не приложу, чего это вы все, как попрошайка, у ее дверей околачиваетесь? Если, джи, вас на белое мясцо,потянуло, то уверяю вас, много вы на ней не нащупаете.
После чего, оставив всех собравшихся стоять с разинутыми ртами, а президента – топтаться с Почетным лотосом в руке, она отвергла награду, повернулась на сто восемьдесят градусов и отправилась в Бомбей. Такую версию, во всяком случае, с ужасом выдали на другой день газеты; но два обстоятельства не дают мне покоя, и первое из них то, что, когда Аурора поехала на север, Авраам отправился на юг. Странным образом проигнорировав вручение своей любимой жене высокой награды, он вместо этого решил проинспектировать кочинский филиал фирмы. В иные дни я не могу не видеть здесь – как бы невероятно это ни выглядело – уступчивость покладистого мужа… А второе обстоятельство связано с тетрадками нашего повара Эзекиля.
Эзекиль, мой Эзекиль: древний старик, лысый, как яйцо, скалящий три своих канареечно-желтых зуба в вечной усмешке, он сидел, бывало, на корточках у традиционного открытого очага и отгонял дым древесного угля соломенной раковиной-опахалом. В своем деле он был настоящий артист, что признавали все, кто ел его кушанья, секретные рецепты приготовления которых он записывал медленной, трясущейся рукой в тетрадки с зелеными обложками, хранившиеся у него в сундуке под замком – как изумруды. Он был настоящий архивист, наш Эзекиль; ибо его клеенчато-бумажная сокровищница содержала не только рецепты, но и отчеты о трапезах – полные отчеты за все долгие годы его службы о том, что, кому и по какому случаю было подано. Во время моего затворнического детства (о котором я еще скажу) я много часов провел с ним рядом, учась делать одной рукой то, что он делал двумя; и одновременно изучая нашу семейную историю, как она отразилась в еде, различая моменты напряжения по отметкам на полях о том, что съедено очень мало, и смутно догадываясь, какие яростные сцены стояли за лаконичным: «разлито». Счастливые мгновения также были различимы – по кратким записям о винах, пирожных и других особых заказах, о любимых блюдах, готовившихся детям в качестве поощрения за хорошие отметки, о званых вечерах, которыми отмечались успехи в бизнесе и живописи. Само собой, пищевые предпочтения, как и другие проявления нашей натуры, на своем шифрованном языке говорят о нас многое. О чем, к примеру, могут свидетельствовать дружная ненависть моих сестер к баклажанам или моя страстная любовь к означенному овощу? Что стоит за тем, что отец всегда требовал баранину или курятину на косточке, а мать ела исключительно бескостное мясо? Но я должен оставить все эти тайны в стороне и сообщить, что, изучив тетрадь, относящуюся к периоду, о котором идет речь, я увидел, что Аурора вернулась в Бомбей лишь на третий день после скандала в Дели. Я слишком хорошо знаком с расписанием прямого почтового поезда Дели-Бомбей, чтобы проверять: поездка занимала две ночи и день, стало быть, одну ночь она провела не в поезде. «Кто-то, видно, в Дели пригласил мадам на угощение», -скорбно прокомментировал Эзекиль ее задержку. Это прозвучало как слова мужчины, пытающегося оправдать измену ветреной возлюбленной.
Кто-то пригласил… какое пряное блюдо отведала Аурора Зогойби вдалеке от дома? Какая, грубо говоря, каша могла там завариться? Одной из слабостей моей матери было то, что обида и боль слишком часто рождали в ней бешеную злобу; и еще большей, на мой взгляд, слабостью – то, что позволив себе роскошь прийти в ярость, она затем чувствовала сильнейший прилив виноватой симпатии к ее объекту. Словно добрые чувства могли излиться лишь вдогонку за губительным потоком желчи.
За девять месяцев до моего появления на свет случилась эта подозрительная ночь. Но презумпция невиновности -замечательное правило, и я не могу инкриминировать что-либо Ауроре и покойному великому деятелю. Может быть, всему этому есть другое, вполне невинное объяснение. Детям не суждено до конца понять, почему их родители совершают те или иные поступки.
Каким тщеславием с моей стороны было бы претендовать на происхождение – пусть даже незаконное – от столь славного отца! Читатель, я хотел лишь выразить некое недоумение, но успокойтесь: я ничего не утверждаю. И остаюсь верным прежней версии, согласно которой я был зачат на указанной выше станции в холмах, после чего все дальнейшее пошло с определенным отклонением от биологических норм. И поверьте, это не выдумка, покрывающая чью-то вину.
В 1957 году Джавахарлалу Неру было шестьдесят семь лет; моей матери тридцать два. Они никогда больше не встречались; также никогда великий деятель больше не ездил в Англию, где жила жена другого великого деятеля.
