Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)
— Правильно, — кивнул я. — В этой последовательности.
— А вот есцё раз мёртвый! — обрадовался Мао. — На дереве!
— Это не он, — огорчил я его. — Это ученик. Иуда. Повесился.
— На каком основании? — возмутился китаец.
— Основания были. Поверьте!
Мао поверил молча: решил, видимо, что эти основания огласке не подлежат. Особенно — при даме. К которой и повернулся:
— А вы сказали, цто Иисус не мёртвый! Дазе если на этом дереве, как сказал товарис Сталин, висит не он, а уценик, всё равно — кто на кресте? Он! Знацит, хотя бы один раз он был мёртвый! — и рассмеялся. — А один раз — достатоцно!
— Не всегда. Иисус был мёртвый, но потом опять стал живой, — помог француженке Чиаурели. — Это произошло позже. После того, как умер. Не одновременно.
Мао задумался, но потом согласился с художником. Правда, по другому поводу:
— Время — оцень вредная весць! Оно месает всем весцам происходить одновременно. Цто оцень плохо. Хузе, цем если бы они не произосли вообсце!
— Это хорошая фраза! — улыбнулся я ему. — Время всегда во всё вмешивается. Кстати, один историк выражался так: правильные вещи случаются в неправильное время. А остальные правильные вещи вообще не случаются. Этот дефект исправляют историки.
Мао рассмеялся:
— Мы тозе мозем! Марксисты!
— Это тоже хорошая фраза! — кивнул я. — Но более хорошую вы сказали раньше. «Кто такой Иисус? Неизвестно!»
Мао обрадовался, но поправил:
— Я сказал — неизвестно мне.
— Вот это как раз неправильно. Потому, что есть люди, которых все знают. А знают потому, что знают их все. Христос — самый из них знаменитый. И если вам кажется, что вы не знаете его, — значит, он такой и есть. Знаменитый, но никому не известный… То есть — как сказать? Гениальный… И — как ещё сказать…
«Скрывающийся, — добавил я про себя. — А потому и коварный. Как всё, что нам не известно.»
Несмотря на то, что последние слова я не произнёс, настала пауза, во время которой никто не посмел с кем-нибудь переглянуться. Я, однако, чувствовал, что — хотя выразился вслух непонятно — иначе не выразиться.
Я снова выбрался из кресла и подошёл к выходу на веранду. Белки, сиганувшие недавно прочь от меня, вернулись и жались теперь мордами к щели под стеклянной дверью. Видеть меня они не могли. Только слышать.
— Вот что, товарищ Мао, — рассудил я наконец. — Вы очень умный человек, и поэтому вы знаете Христа. Из практики. Как любого другого человека. Или бога. Но вы совсем не доверяете теории… А это жалко…
Я вернулся к креслу, но не опустился в него:
— Если бы доверяли, то знали бы, что всё известное пространство, а также неизвестное, есть проекция другого. Крохотного. Между ушами.
На всякий случай, я кончиком трубки напомнил Мао, где у меня — а теоретически у всех — находятся уши.
— Вот вы сказали, что не знаете Христа. Чего вы не знаете — это не Христа, а его легенду. Но нам с вами знать её очень важно. Потому что этот мир, а особенно тот, — кивнул я в сторону Мишели, — стоит как раз не на ките, о котором вы говорили, а на этой легенде. Без неё ему стоять не на чем.
Я зашёл за спину к Чиаурели:
— Миша — хороший режиссёр.
— Оцень! — кивнул Мао. — «Падение Берлина».
— Неправильно: «Падение Берлина». Берлин, значит, стоял, стоял, но не устоял. Пал.
— Правильно! — ещё раз кивнул Мао. — Пал!
— Берлин — это часть Запада. И если бы вы доверяли теории, — то знали бы, что никакая цепочка не сильнее своего слабого звена. Наоборот, — всякая цепочка слабее своего слабого звена. А Берлин был самым сильным звеном…
— Это не теория, это — практика! — обрадовался Мао.
— Запомните в любом случае. А Миша расскажет вам быстро по моей картинке эту легенду про Христа. И пока рас-скажет, — мы с Мишелью поговорим о жизни. Посюсторонней.
64. Бог велик, но злонамерен…
Мы с Мишелью действительно начали было говорить о жизни. Но не посюсторонней. Я спросил её — какая погода в Париже. Ответила, что погода там иногда меняется.
Потом спросила она. Что мне понравилось в Париже? Я ответил, что в Париже не бывал. Ни на одном бульваре или сквере. Был зато в Лондоне. На всех главных стритах.
Она спросила — что же мне запомнилось в Лондоне?
Я устал и решил покуражиться. Хотя описал сцену точно. Даже точнее, чем в жизни.
В Лондоне, рассказал я, на одной из стрит, мне запомнился роскошный магазин сантехники. За дверью из сплошного стекла, на возвышении, обложенном белоснежным кафелем, стояли три унитаза. На тонких, как лебединая шея, подставках. Очень разные.
Но все — тоже белые и чистые. Как первый снег в тех местах, где не живут люди. Нет, как мечта людей, которые пока не начали жить среди людей.
Я стоял за дверью очень долго и, подобно другим, не решался войти вовнутрь. Пешеходы разинув рты останавливались, — и прежде, чем уйти, качали головами. Может быть, потому, что унитазы казались им небывало красивыми. А может быть, потому, что — небывало чистыми.
Когда они стали вдруг ещё красивее и чище, когда три закатных солнечных луча протиснулись сквозь дверные створки и освятили три унитаза золотым нимбом, какой-то негр оттеснил меня в сторону, вошёл в помещение, поднялся на белый помост, вынул из ширинки чёрный член, — правда, большой, — и начал мочиться.
Сперва в один унитаз, потом — во второй, а потом — в третий.
Никто ему не мешал. Отмочившись, он сошёл вниз, вернулся к двери и исчез. Оставив после себя три жёлтых струйки, сбегавших на пол по белокафельной стенке помоста.
Заморгав, а потом сощурившись, Мишель спросила — можно ли ей рассказать об этом в печати. Нет, улыбнулся я, потому что рассказанное — неправда. То есть, магазин и унитазы — как раз чистая правда.
А насчёт того, что кто-то помочился — вымысел. Я, мол, хотел сделать это сам, но не посмел. Потому, что — не негр. И ещё потому, что спешил на свидание с Ильичом.
Француженка молчала, держала на отлёте погасшую папиросу и думала, конечно, не о том, чтобы стряхнуть с неё давно уже наросший на кончике пепельный столбик.
Мучился и Чиаурели. Пытался объяснить Мао — почему же всё-таки Христу в левой рамке связали руки. И осудили на казнь.
Факты Миша излагал правильные, но поначалу осторожничал. Не знал — как к ним при мне отнестись. И при Мао. Старался представить дело так, чтобы одновременно и похвалить главного героя, и оставить возможность его осуждения.
Иисус, мол, был еврей из провинции. И это видно по носу. Провинция называлась Иудея и подчинялась Риму. Который считал, что богов много, тогда как иудеи настаивали, что бог один.
Миша заметил с усмешкой, что, как, слава богу, сейчас выяснилось, правы были евреи. Потому, что бог губит больше людей, чем спасает. И если бы он был не один, никого из людей сегодня не было бы в живых.
Я не знал как среагировать, но Чиаурели добавил, что это не его мнение, а — евреев. Которые, возвращаясь, мол, к рассказу, считали, что единый бог уже давно и на все времена издал единый Закон. Незыблемый и всеохватный.
Римляне смеялись, но не трогали евреев: главное, дескать, чтобы те исправно платили подати, не посягали на центральную власть и не смущали друг другу души. Ибо смущённая душа — источник общественной смуты.
Подати евреи платили исправно, но с посягательством на власть и со смущением душ было сложнее. Центр сознавал, что евреи жестоковыйны и держал их в узде благодаря римской армии и хитрому еврейскому правительству, Синедриону.
Этим хитрецам удавалось служить как римлянам, которые хотели править евреями, так и евреям, которые не хотели того.
— А поцему не хотели? — прервал его Мао.
Миша посмотрел на китайца такими глазами, как если бы ему принесли тыкву. Которую он не заказывал. Потому что не любит.
Потом опомнился и ответил, что уже ответил. Евреи жестоковыйны. А самые жестоковыйные среди них — ессеи. Социалисты. Из которых и вышел Иисус.
Ессеи — секта у Мёртвого моря.
Почему «Мёртвого», испугался Мао.
Чиаурели подумал и объяснил: много соли. Так много, что никто в этой воде не тонет. Даже самые жестоковыйные евреи. Мао поджал губы: тем более, мол, это море должно тогда называться не «Мёртвым», а наоборот.
Миша ответил наугад: его назвали так ессеи. Они мыслили иначе, чем остальные люди. Например, требовали свободы, равенства и братства. И отказа от роскоши. И служения Закону. Который, дескать, оболган и осквернён. Тем не менее, они понимали, что ничто вокруг невозможно изменить. А потому жили на отшибе.
Вдали от городской пыли.
Мао кивнул: я тоже доверяю деревне больше.
Миша ответил, что ессеи не доверяли и деревне. Жили в пустыне. С надеждой, что когда-нибудь произойдёт чудо — придёт спасение. Не только, дескать, рухнет Рим и евреи обретут свободу, но человек станет чище. Что случится не раньше, чем придёт Спаситель.
