Назови меня по имени - Аникина Ольга
Четырнадцатого января в Машином расписании не было дополнительных занятий у выпускников, не было факультативов и прочих подотчётных мероприятий, которые в рабочих планах требовалось именовать казённым термином «внеурочная деятельность». Но сегодняшний трудовой день обещал быть долгим: Маша собиралась отработать два домашних академических часа с Алёшей, которые они пропустили по её вине.
Снег иссяк во второй половине дня. Когда Маша добрела до Алёшиного двора, город снова стал серо-жёлто-синим. Маша слышала, как под ногами ломаются невидимые косточки крохотных кристаллов, и этот звук наделял все вокруг особой нежностью и хрупкостью.
Петька в эсэмэске сообщил, что пришёл домой из школы. Маша набрала ответ: «В холодильнике запеканка. Делай уроки. Вечером проверю». Хотелось написать сыну что-нибудь ещё, ласковое и ободряющее, но, как Маша ни искала нужную фразу, правильные слова так и не отыскались. Я стала совсем как папа, грустно усмехнулась Маша. Не умею вовремя сказать что-то важное и сердечное.
Маша пришла к дому Девятовых раньше назначенного срока и обнаружила Алёшу во дворе. Вернее, не так. Сначала она издалека приметила оранжевое пламя. Ученик что-то жёг за мусорными баками. Пройдя несколько шагов, Маша рассмотрела дырявый оцинкованный таз, в котором горел костёр. Ученик жёг свои старые этюды – это была его обычная практика.
На этот раз отбракованных работ накопилось много. Целый угол возле окна в Алёшиной комнате был завален кусками оргалита и натянутыми на подрамники пёстрыми холстами; здесь был нарисован стакан, там кувшин, имелся также гнутый алюминиевый ковшик, похожий на тот, что стоял у Маши на кухне в Королёве. Были также куски картона, покрытые бесформенными яркими мазками, среди которых с большим трудом можно было различить контуры фигур. Целью создания таких картин было раскрепощение художника, уходящего из-под от влияния правил и канонов, но рано или поздно жизнь таких картонок оканчивалась в огне. Только лишь одного сюрреалистического «Быка, бегущего по лестнице» год назад Маше удалось спасти от позорной смерти на костре. «Пока я не выработал стиль, экспрессия ничего не стоит», – говорил тогда Алёша.
Разводить костры на придомовых территориях запрещалось, но Алёша сказал, что стоит здесь уже минут двадцать, и никто ещё не сделал нарушителю ни одного замечания. Видимо, в округе не нашлось бдительного гражданина, который бы сообщил о поджигателе куда следует.
– Да что вы переживаете, Марья Александровна! – сказал ученик, вороша палкой костёр. – Даже моя мама не волнуется на этот счёт. Хотя прекрасно всё знает и видит. Вон, из окна подсматривает.
– Твоя мама просто устала с тобой спорить, – вздохнула Маша.
– Устала? – Алёша покачал головой. – Да она кого угодно дожмёт. Просто её задолбало вытирать пыль с моей кучи.
К уборке мать Алёшу не допускала, потому что сын страдал аллергией на всё подряд. В числе прочего была и реакция на пыль. Интересно, не опасно ли Алёше вдыхать дым, да ещё и пропитанный синтетическими парами прогоревших акриловых красок?
– Не, дым нормально, – сказал ученик. – Дым, копоть и сера. Это я, Марья Александровна, привыкаю к запаху адских котлов.
Он положил в костёр ещё одну работу. Маша смотрела, как с неё пузырями стекает изображение. Лист оргалита занимался постепенно. Снизу к оплывшим цветным потёкам полз бурый след. По этому следу, от самого края, надвигалась чернота с рыжей кромкой пламени – а за пламенем обнажалось ничто. Подброшенная в огонь последняя охапка альбомных набросков вспыхнула в одну секунду – и Маше почудилось, что бумага исчезла сразу, а тени карандашных линий ещё какое-то время сохранялись нетронутыми. Они рассыпались только потом, когда Алёша поворошил костёр: невидимые штрихи хрустнули, как закопчённые стеклянные трубочки, и опали.
– Знаешь, – сказала Маша, наблюдая, как ученик возвращает в огонь отброшенный ветром кусок картона, – а я ведь тоже когда-то… Жгла.
Ученик поднял на неё глаза. Шапку он надвинул на лоб. В стёклах очков отражались красноватые отблески.
– А вы что жгли?
– Всякие женские мелочи, – ответила Маша. – Платья. Туфли. Сумку одну, хорошую.
Сказать Алёше, что это была сумка «Биркин», у неё не повернулся язык.
– Зачем?
Маша нащупала в кармане приготовленную, ещё не распечатанную пачку сигарет, но тут же вытащила руку наружу и надела перчатку. Если Светлана Павловна наблюдает из окна, лучше пока не курить.
– В моём случае это была акция протеста, – сказала Маша. – Или ритуал.
Она вспомнила костёр, который запалила во дворе отцовской дачи в Репино, и покачала головой. Глупость это была, вот что. Никакой не ритуал, а самая настоящая глупость.
– Думала, если сожгу старые вещи, начну жить по-новому.
Маша смотрела на костёр, и ей казалось, что время опять смещается назад: дача, снег, кусты, торчащий из снега чёрный гробик мангала. Открытый багажник, сваленные в кучу тряпки, пёстрые, светлые, лёгкие, хранящие на себе её собственный запах, который через несколько секунд – она так долго ждала этого – превратится в гарь и пламя.
Тогда тоже была зима, подумала Маша. Вокруг костра оттаяла земля, она отчётливо чернела следующим утром, уже холодная и мёртвая, с обожжёнными пучками прошлогодней травы по периметру кривой проталины.
– И как, получилось? – спросил Алёша.
– Ты о чём?
Вопрос мальчика заставил Машу очнуться, хотя и не до конца: перед глазами всё ещё стояли обугленные куски изуродованной сумки и обгоревшая колодка, сработанная из несгораемого материала, который использует одна хорошая фирма для производства туфель.
– Начать новую жизнь.
Маша обошла костёр и встала с подветренной стороны, рядом с Алёшей.
– Одного костра оказалось явно недостаточно, – сказала она. – А вот денег после того случая у меня стало значительно меньше.
Огонь дышал – то разворачивался, то притворялся, что гаснет. Свет падал на Машино лицо. Алёша долго наблюдал за движением бликов и теней, а потом отвернулся и помешал палкой в оцинкованном тазу.
– Вас надо рисовать при свете живого огня, – сказал он. – У вас лицо становится совсем другим. Не таким, как в жизни.
– А каким?
– Не знаю. – Он помолчал. – Отчётливым. Что-то индейское в нём есть.
– Сибирское, – усмехнулась Маша. – Судя по фамилии.
– Я вас люблю, Марья Александровна, – сказал Алёша неожиданно и без перехода. – Вы знаете об этом?
Ученик смотрел снизу вверх; правым – здоровым – коленом он опирался о землю, а палкой, зажатой в руке, ворошил костёр, вернее, то, что от него осталось: красноватые угли, чёрные комки догоравшего материала.
Маша, застигнутая врасплох, окончательно очнулась от своего морока. Требовалось быстро подыскать какие-то единственно правильные слова, чтобы с честью выйти из дурацкого положения, в которое её поставил старшеклассник.
– Нет, Алёша, не знаю, – сказала она первое, что пришло в голову.
– Я и сам очень долго не знал, как это называется, – сказал ученик.
– Может, ты и сейчас… не знаешь?
– Ну я же не совсем дурак, Марья Александровна.
Он неуклюже, но очень аккуратно поднялся на ноги. Отряхнулся, поправил шапку и снова посмотрел на Машу. Она не обнаружила в этом взгляде ничего такого, чего стоило бы опасаться. Ни надрыва, ни страдания, ни агрессии, ни вызова. Казалось, Алёша был совершенно спокоен, и вид его совсем не вязался с тем, что он говорил. Словно он на уроке долго тянул руку, а теперь встал из-за парты и выдал хорошо продуманный верный ответ.
Ученик глянул на часы, потом на угли в оцинкованном тазу.
– До урока ещё десять минут. Я рад, что успел сказать.
Он отволок таз к мусорным бакам, перевернул его и ударил по дну подошвой ботинка. Угли зашипели. Алёша надел перчатки и начал сгребать руками снег из ближнего сугроба.
– Помочь? – Маша подошла ближе.
Ученик засыпал снегом остатки костра и притоптал сверху.
– Я справился. – Он отряхнул перчатки и подошёл к ней. – И с остальным тоже справлюсь. Мне от вас ничего не нужно.
