Клэр Морралл - Изумительное буйство цвета

— Ну, пойдем же! Отойди подальше от воды! — кричу я.

Я не могу его сдвинуть. Это все равно что пытаться сдвинуть каменную статую. Но я не сдаюсь. Можно же как-то до него достучаться!

Он перестает сопротивляться, и я едва не падаю.

— Китти! — говорит он. — Что это ты здесь делаешь?

Я устала кричать. Пячусь назад по осыпающимся под ногами камням, подальше от моря, надеясь, что он пойдет за мной. Услышав, что камни зашуршали и под его ногами, я останавливаюсь и сажусь у волнореза. Подтягиваю колени, и Мартин тяжело усаживается рядом со мной. Здесь стена укрывает нас от ветра и дождя, и над нами воцаряется спокойствие. Мимо проходит мужчина с приемником, голова опущена, взгляд устремлен на камни под ногами. Капли дождя стекают по его желтой прорезиненной куртке.

Я начинаю понимать, что вымокла насквозь. Волосы прилипли к щекам. Вода стекает с их концов прямо на куртку. Я чувствую, как влага доходит и до моего розового платья.

— Пора возвращаться, — говорю я. И где это Джеймс? Я пошла разыскивать Мартина, а Джеймс что-то не торопится искать меня.

— Тебе этого хочется? — говорит Мартин.

Я в нерешительности. Происходящее вызывает во мне испуг.

— Даже не знаю, — говорю я.

— Она самозванка.

Из лежащих рядом камешков Мартин начинает строить маленькую башенку. Голос его резок, он больше не плачет.

— Почему же? — говорю я. — И зачем кому-либо выдавать себя за нее? Какой в этом смысл?

Он пожимает плечами:

— Может, из-за денег.

— Каких денег?

— Тех, что она могла бы получить в наследство от бабушки и дедушки.

— Но денег же не осталось!

— Может, она об этом не знает.

Для Мартина это удивительно логично. Я начинаю играть мокрыми камешками. Их цвета вышли на поверхность. Черный и красный излучают силу и энергию, коричневый и желтый переливаются. Когда их поворачиваешь, они мерцают, меняют оттенки, как будто влага пробудила их и освободила их богатое своеобразие из сухой серой спячки.

— Должен же быть какой-то способ, чтобы это выяснить, — говорю я. — Спроси ее о тех вещах, которые сам помнишь. Посмотрим, помнит ли она.

— Она вполне могла их и забыть, — говорит он. — Да и в моих воспоминаниях может быть что-то неправильно.

Я вспоминаю те фотографии в свадебном альбоме и сравниваю их с женщиной с длинными седыми волосами. На фотографиях она выглядит высокой, грациозной, аккуратной. В выражении ее лица есть какая-то серьезность, которая мне всегда нравилась. Женщина в бабушкином доме — резкая, угловатая и, главное, разъяренная. Но за такое долгое время внешность у кого угодно может измениться.

Я начинаю гадать, могу ли я сама найти своеволие и независимость в обоих образах, в повороте головы, в линии подбородка. Действительно ли я их вижу или связь эта шита белыми нитками?

— Отец явно думает, что она настоящая, — говорю я. — Он ее узнал.

Ночное кормление. Мы с мамой вместе, одни в глубокой тишине ночи. Должно же быть что-то внутри меня, что подсознательно это помнит, что позволяет мне узнать ее в миг ее внезапного появления?

Башня Мартина разваливается, а он сидит, глядя на нее. Подбегает большой черный пудель, встает прямо перед ней и машет хвостом. Под дождем его шерсть странно обвисла. Мартин поднимает камешек и кидает его вдоль берега. Пудель бросается было бежать, но останавливается в замешательстве: никак не может решить, что же такое он ищет.

— Китти, — говорит Мартин.

— Что?

Пауза.

— Ничего.

Какое-то время мы сидим в тишине. Мне действительно хочется, чтобы пришел Джеймс, чтобы он разыскал меня. Хозяин пуделя появляется у берега, и собака, приветствуя его, бросается в воду.

— Мне было четырнадцать, когда она ушла.

Он собирается мне что-то сказать. То, что никогда не говорил раньше.

— Она вечно со всеми воевала…

Смотрю на него с изумлением.

— Я имею в виду тех, кто ко мне плохо относился. Она всегда приходила в школу, разговаривала с моими учителями, директором, детьми, которые меня задирали, их родителями. Она никогда не уступала, заставляла их во всем разобраться. Думаю, она и сама как следует побила бы детей, останься они безнаказанными.

Я вижу, что он снова плачет.

— Я и не знала, что тебя дразнили, — говорю я.

— Видишь ли… меня тогда прозвали Дуралеем. Я не мог все делать так же быстро, как остальные.

— О, Мартин! — Мне хочется обнять его крепко-крепко и сказать, что он великолепный водитель грузовика и самый лучший брат в мире.

— Так как же она могла все это делать, а потом — оставить нас и уйти? Ведь это значит бросить детей на произвол судьбы?

— Я не знаю.

— В один прекрасный день ее просто больше не стало. Я запомнил число: 21 июля, первый день школьных каникул. Мы пришли завтракать, но никого не было. Мы везде ее искали. Думали, может, она пошла в магазин, или на работу, или где-то в саду. Или опять легла.

Я увидела мальчиков, которые искали маму: выбегали в сад, открывали буфет, заглядывали под кровати.

— Мы звали ее. Думали, она играет с нами. «Сдаемся! — кричали мы. — Теперь можешь выходить». Но она так и не вышла. Никогда.

А где же была я в разгар всех этих поисков? Спала в детской кроватке или бегала на своих маленьких, только что научившихся ходить ножках, выкрикивая: «Мама, мама!»?

— Потом вернулся папа и рассказал нам об аварии на дороге.

Я наблюдаю, как дождевая вода сливается с водой моря. Чайки пикируют на воду, балансируют на поверхности и катаются на волнах. Они поднимаются и падают с беззаботной ловкостью, враждебность погоды им не помеха. И день этот, и море, и небо — серые, но сила есть и в этой прибрежной серости. Она не холодна и безжизненна, а богата и многообразна.

Представляю себе, как я просыпаюсь ночью и прислушиваюсь к дыханию Генри, потому что знаю, что мамы именно так и делают. Это та любовь, что никогда не бывает слышна детям. Происходило у нее так со мной? И знаю ли я об этом хоть одной своей внутренней, скрытой от всех частичкой или растеряла то знание за тысячи прошедших с того времени ночей?

— Почему она это сделала? — говорит Мартин с содроганием в голосе. — Как могла она оставить собственных детей?

— Не знаю.

Оставить Генри для меня было бы настолько невероятным, что я не могу представить себя в такой роли. Маргарет бросила пятерых детей. В пять раз невероятнее.

— Если даже это и она, — говорит Мартин, — то я ее ненавижу.

— Китти!

Ну вот и Джеймс, наконец-то, чуть позже, чем нужно. Он неуклюже спотыкается о камни, останавливается, оглядываясь, и кричит через определенные интервалы:

— Китти! Где ты?

— Я здесь! — кричу я, но мой голос срывается и теряется в шуме ветра.

Он останавливается и поворачивается, оглядываясь во все стороны. Я встаю и машу ему рукой; мокрая, холодная одежда прилипает к телу, липкие и соленые волосы — к лицу.

Джеймс меня замечает и сразу же меняет направление. Он решительно идет ко мне, и я остаюсь на месте. Когда он подходит, мне хочется, чтобы он на минутку сжал меня крепко-крепко.

— Ты не очень-то торопился, — говорю я.

Джеймс любезен. Он обхватывает меня руками и так крепко сжимает.

— Китти, — нежно говорит он и похлопывает меня по спине.

Мартин стоит рядом с нами. Он ничего не говорит. Лишь слегка улыбается и смотрит вдаль, на море.

Мимо проходит женщина, тяжело и злобно ступая по камням. Она похожа на ту бабушкину подругу, что была на похоронах, но я в этом не уверена, поэтому старательно к ней приглядываюсь. Она не поднимает на меня глаз. Продолжает идти, опустив вниз голову, так что я не могу определить, она это или нет.

Мы все трое поднимаемся вверх по каменным ступенькам, ведущим обратно к дороге. Здесь тише, дальше от моря. Мое розовое платье настолько потемнело, что может считаться красным; оно неприятно липнет к телу. Я гадаю, не просвечивает ли оно.

— Я ничего не пропустила? — спрашиваю я у Джеймса. — Она разъяснила что-нибудь?

— Спор продолжался еще долго, и, насколько я мог понять, она объяснила все каким-то нервным срывом. Говорит, что не соображала, что делает.

— Тогда нужно было так и сказать, правда ведь?

Мартин стоит рядом, и чувствуется, что ему очень не по себе.

— Думаю, мне лучше пойти сесть в грузовик, — говорит он.

— А если она захочет с тобой поговорить? — спрашиваю я.

— Маловероятно.

— Если попросит, мы придем за тобой, — говорит Джеймс.

— Я об этом подумаю.

Он уходит от нас, голова наклонена навстречу ветру, плечи широкие и каким-то образом так близко сдвинуты, что кажется, будто они заперты на замок изнутри.

Мы медленно возвращаемся к домику.

— Это произошло не только из-за твоего отца, — говорит Джеймс. — Все было как-то связано с Диной. Со всеми теми скандалами, что между ними происходили, и с тем, что Дина ушла. Она говорит, Дина исчезла, и они не имели ни малейшего представления, куда она ушла. Говорит, после этого все стало разваливаться. Она решила, что она слишком плохая, не достойна своих детей, что им было бы лучше без нее.