Татьяна Белкина - Всё хорошо!

Воронов, безучастно вдыхавший осенний туман, встрепенулся и закивал растрепанной головой.

— Ну вот, я скрипку одну ценную должен был сыну друга моего передать, а вместо нее в футляр свою положил. Она тоже хорошая, нет никакой разницы, если не на сцене играешь. Я вдруг подумал, что скрипка такая только для сцены, жалко ее. Я не из-за денег, правда… Не верите. Правильно не верите. Я сам себе врал и вам тоже вру. Отдал я свою скрипку Сашеньке, ну то есть жене друга. Хотя какая она уже сейчас Сашенька, Александрина Давыдовна, я ведь ее всю жизнь любил безответно, а вот теперь обманул. Скрипку-то кремонскую я, получается, украл. Всю ночь мучился, на банкете напился, а у меня, простите, язва. Днем оркестр в аэропорт, а я, извините, с язвой своей в туалете. И тут понял я, что не могу в аэропорт. Скрипку эту нельзя отсюда увозить. Она городу этому принадлежит.

Воронов шел молча. Неуверенность и зыбкость оттягивали карман, перекрывая путь к зажигалке. Сонная тетка в «ночнике» бросила пачку «Винстона», без лишних раздумий выдала фляжку «Мартеля» и даже предложила закусить шоколадом фабрики имени Крупской. От шоколада Воронов отказался, мысленно поставил себе плюс за проведенный рейд по установлению мест несанкционированной торговли крепкими спиртными напитками в ночное время и вышел на Фонтанку. Музыкант стоял на том же месте. Воронов хлебнул коньяка для уверенности и засунул руку в карман, ощущая, как она проваливается все глубже и он вслед за ней вываливается из реальности в черт знает куда. Не хватало еще утонуть в собственном кармане! Воронов нащупал дырку в подкладке и выковырял зажигалку.

— Хотите сигарету?

— Лучше коньяк, если можно.

Воронов протянул бутылку. Музыкант пил долго, маленькими аккуратными глотками, запивая туманом и закусывая снежной крупой. Затем приник к каменному парапету Фонтанки, внюхиваясь в водянистую темноту.

— Сколько рек в Санкт-Петербурге? — вдруг спросил он.

— Девяносто три, — автоматически ответил старший лейтенант, ощущая, как карман с неопределенностью становится тяжелее.

— Каждая река пахнет по-своему. Нева — дальними странами и надеждой, Мойка — роскошью и поэзией, а вот Фонтанка пахнет прошлыми грехами. В последние недели и от моих снов воняет. Они стали похожи на петербуржские реки. Однажды я прочитал у сербского писателя следующее: «В моей жизни как будто существуют два времени. В одном времени не стареешь, но вместо тела тратится что-то другое. Может быть, наше тело и наша душа — это горючее? Горючее для чего? Может быть, время — это сила, которая движет телом, а вечность — это горючее души?» Я вот и думаю, может, когда кончается время и тело больше не может двигаться, происходит пожар и душа горит на костре вечности. Поэтому люди ненавидят будущее и боятся прошлого.

— А где эта ваша скрипка? — Голова приятно прояснилась, лейтенант Воронов сделал еще глоток из неожиданно опустевшей бутылки, бесстрашно достал зажигалку и с удовольствием закурил, ощущая огромные массы времени, текущие за парапетом, как ощущают опасность в темной комнате.

— Так вот, про скрипку. Я, как полегчало, к Александрине. Там нет никого. Я погулял немного, звоню. Телефон не отвечает. Я снова к ней, а там сосед, мол, все, опоздал, голубчик, сгорела твоя Александрина, как свечка в одночасье. То есть умерла от инсульта. Я не поверил. Я ведь, знаете ли, любил ее всю жизнь!

— Вы уже говорили.

— Это я вам, молодой человек, говорил, а ей не успел. Вы не представляете, что это была за женщина, не представляете!

— Представляю. Я у нее учился. Так что со скрипкой?

— В гостинице, рядом тут.

— Не надо вам в полицию. — Лейтенант вдруг вспомнил неаккуратную кучу вещдоков у подножия Железного Феликса. — Завтра помогу вам сына Александрины Давыдовны отыскать, с ним разбирайтесь. А сейчас вам в гостиницу надо, а мне вот уже с работы звонят.

— Лейтенант Воронов слушает. Патрулирую участок, выявлена точка незаконной продажи крепких алкогольных напитков, предотвращено возможное мошенничество. Есть прибыть в отделение!

Отель «Росси» отражался в Фонтанке. Поверх него плыл силуэт грифона. Он размеренно махал огромными крыльями и величаво поднимал и опускал огромную голову. Что самое удивительное, в небе грифона не было. Старший лейтенант Воронов, длинный, как пистолет с глушителем, и виолончелист Миша Ковальский, посиневший от выпитого тумана, притулились к наросту еще не разобранной летней веранды ресторана «Фиолет». Из гостиницы выпорхнула окаблученная «ночная бабочка» в мокром манто и, пошатнувшись на высоких каблуках, упала в объятия полицейского.

— Юноша! — проворковала она прокуренно. — Я хочу подарить тебе вечность!

«Бабочке» было явно за сорок. Миша встрепенулся. Почему-то он напомнил Игорю цветок ириса с синеватой тяжелой головкой на тонком стебле, торчащем из синей вазы плаща. Каждый экзамен он приносил Александрине Давыдовне букет ирисов. Она каждый раз искренне изумлялась и сообщала, что это ее любимые цветы. Миша Ковальский взял даму за руку:

— Как чудесно вы это сказали!

Дама брезгливо стряхнула Мишину руку и удалилась. Воронов отметил, что пора проверять менеджмент отеля на причастность к сутенерству.

— Спасибо вам, юноша, — пробормотал слегка обиженный Миша и направился в номер. — А когда мне вас ожидать? Мне бы успеть до обеда, а то я снова здесь останусь, а теперь уже совсем незачем. — Ковальский заплакал.

Лейтенант Воронов записал свой личный номер на карточке отеля. Мишель Ковальский благодарно кивнул бутоном головы, стебель шеи опасно закачался.

— Портье, проводите гостя до номера и доложите о выполнении.

Ковальский протянул руку, долго тискал длинные пальцы неудавшегося пианиста и в конце концов извлек из недр плаща-вазы открытку. На открытке была афиша гастролей Бостонского филармонического оркестра в Санкт-Петербурге и портрет Ковальского с виолончелью.

С обратной стороны была надпись:

«В древнем Ханаане, недалеко от храма, находился круглый жертвенник с сиденьями вокруг него. Они предназначались для наблюдения за концом света. Считалось, что отсюда лучше всего можно будет увидеть Судный день. Так что люди тогда ожидали конца света в одной-единственной точке. И для них он был бы только концом времени, но вовсе не пространства. Потому что, если конец света виден в одной-единственной точке, это означает, что в данном случае и в данном месте отменено именно время. Это и есть конец света. Пространство освобождается от времени».

И ниже:

«Посетите Петербург — город, освобожденный от времени!»

Старший лейтенант вернулся в переулок Крылова, вошел в отделение, перекинулся издалека парой слов с дежурной, прапорщиком Оленькой, открыл одну за другой три железные двери и вернулся в свой кабинет. Феликс Эдмундович укоризненно молчал. Надо писать отчет о дежурстве. Или подождать до утра? Игорь уселся за стол, решительно положил голову на руки и закрыл глаза. Он проснется, и все окажется сном. Все равно так не бывает. Игорь стал мягко проваливаться в дремоту. Сон его пах особым запахом сцены: пыльного занавеса, канифоли, пота, духов. В кулисах стояла Александрина Давыдовна и строго смотрела на мальчика в черном костюме и белоснежной рубашке с галстуком-бабочкой.

— Не забудь про паузу перед третьей частью. Ты играешь Моцарта. Это вечная музыка. Когда мы исполняем такие вещи, мы соприкасаемся с вечностью. А это опасно, мой мальчик, нужно быть точным и очень осторожным. Ну, вперед!

Отчаянная трель не походила на Моцарта. Звонил телефон.

— Воронов, с бригадой на выезд! Ограбление в отеле «Росси», звонил портье, просил тебя лично уведомить. Ты в теме?

— Я в кабинете! Пострадавшие есть?

— Пока не ясно. Но заявителю «скорую» пришлось вызвать. Так что поторопись!

Дело, напоминающее одновременно мешок без дна и карман с дыркой, просочилось в реальность.

Старший лейтенант Игорь Воронов торопился. Он знал, что пропало в отеле «Росси». Как знал и то, что вся эта история каким-то невероятным образом связывает его с вечностью. А это опасно. Нужно быть точным и очень осторожным.

Шесть танцев со смертью

(Танцевальная сюита в двух актах и шести картинах)

Программа спектакля

«Танец мне позволяет говорить обо всем», — утверждал один из самых великих хореографов двадцатого века Морис Бежар. Я с ним категорически не согласен!

Танец не рассказывает, танец моделирует жизнь, позволяя почувствовать и понять то, что не выразить словами. Человек проживает отпущенный ему век в трех перспективах — исторической, социальной и психологической. То есть существует исторический фон, аккомпанирующий индивидуальному бытию и во многом его определяющий. Есть жесткая структура общественного устройства, которое простраивает человеческую жизнь, помещает ее свободное течение в жесткие рамки, придает форму. И есть psyche, или, если хотите, душа, трепещущая в тисках железных объятий истории, связанная кристаллической решеткой общества. Посмотрим повнимательнее на танец. Музыкальная составляющая определяет характер и тему, воля и талант хореографа создают новую форму. Но содержание несомненно зависит от исполнителя! Не будь Нижинского и Павловой, может, и не знали бы мы сегодня Фокина и Лифаря. Только psyche, раскрываясь, как цветок, заставляет сверкать грани кристалла, только с ней банальные семь нот превращаются в мощный водопад чувств и эмоций, только так любое творение приобретает неповторимый смысл и уникальную красоту.