Татьяна Белкина - Всё хорошо!

Татьяна Белкина

Моей семье

Всё хорошо!

Повести Белкиной

Аллес гут, или Дочь оккупанта

— Сколько можно приносить себя в жертву! Тем более что жертва эта никому не нужна!

«Мерседес» резко затормозил, едва не поцеловав бампер тоскливо ползущей впереди «тойоты». Антонина припомнила всех матерей неизвестного ей водителя японского авто и продолжила проповедь.

Я тупо молчала, вжатая ремнем безопасности в кожаную эргономику кресла, и ругала себя за то, что не поехала домой на метро.

— Решено!

Антонина, не отпуская руля, жестом фокусника достала айпад, бросила мне на колени и торжественно провозгласила:

— Там, в айфото, есть раздел «Кандидаты», выбирай любого. Я их накачала с разных сайтов знакомств, держу для депрессивных пациенток с заниженной самооценкой.

— Ничего себе диагноз ты мне поставила, — пробормотала я и послушно нажала кнопку. Экран засиял средиземноморским пейзажем.

Спорить с Тонькой было бесполезно. Да и сил уже не осталось — сначала больница, потом прием в Тониной клинике. Оставалось надеяться, что пробка рассосется и мы, наконец, доедем до дома. В гости не пойдет, они с Федором плохо друг друга переносят, а там, глядишь, забудет. Хотя вряд ли. За двадцать с лишним лет, прошедших с нашего знакомства на первом курсе Меда, моя лучшая подруга ни разу не бросила дела, не доведя до конца. Институт с отличием, интернатура, аспирантура, потом выучилась на менеджера и вот теперь на «мерседесе» в пробках парится, а я из своей больницы домой на метро за пятнадцать минут добираюсь. Тонька что-то там еще вещала про ценности и архетипы, а я тихонько себе фотографии смотрела. Куча красивостей с разных концов земного шара. Клуб кинопутешествий, да и только.

Машина встала намертво. Нетерпеливая автолюбительница выскочила, что-то там повыясняла, залезла обратно.

— Полный он. Авария на перекрестке. Еще метров двести ползти. Дай-ка я тебе найду.

Антонина бесцеремонно выдернула у меня из рук планшет, поколотила его наманикюренными пальцами и швырнула обратно — сзади противно взвыл чей-то сигнал. «Тойота» оторвалась от преследователя. Тонька выдала цветистый комментарий по поводу умственных способностей сигналившего и продвинулась на два метра из оставшихся двухсот.

Я взглянула на экран планшета — и сердце остановилось. На меня смотрел мужчина моей мечты — выразительные, с поволокой темные глаза, высокий лоб, открытое лицо, лукавая улыбка и копна светлых вьющихся волос. Не то чтобы я о ком-то таком мечтала, я уже как-то смирилась, что буду доживать век с бывшим мужем в соседней комнате. Правда, Федор, несмотря на штамп в паспорте, факт развода игнорировал напрочь, скидывая грязные рубашки и носки в мою корзину, доставая из холодильника все, что понравится, и поучая Илюшу. Последнее ему давалось нелегко, так как Илья уже после первого курса устроился на работу в книжный магазин и теперь даже ночью редко появлялся. По этому случаю все, что Федор хотел, но не мог поведать сыну, он вытряхивал на меня, приправляя крошками порезанного прямо на скатерти хлеба, немытыми стаканами и бардаком в прихожей. Очевидно, он считал, будто эти мелочи — ничто по сравнению с его великим благородством: он уже три года собирался оставить мою квартиру нам с Илюшей и будет собираться еще лет десять. А пока я живу в больнице, а Илья в университете и магазине.

Нет, я не про Федора, с ним уже давно все ясно. Я про супермена из Тонькиного айпада.

Наверное, вид у меня был отчаянно идиотский, потому что с водительского сиденья раздался победный возглас:

— Ага! Дело пошло!

В смущении я быстро вернулась к пейзажу и виновато взглянула на подругу. Оказалось, что клич был посвящен прорыву метров в пятьдесят. Я осторожно погладила гаджет, устремляясь назад, к мечте. Что-то было подозрительно знакомое и притом первоклассно устроенное в выданном мне фото — выверенный наклон головы, длина стрижки, направление взгляда, а главное — степень улыбки. Может, она не лукавая, а ироничная? Увязнув в рассуждениях о различии между лукавством и иронией, я пропустила кульминационный момент перекрестка и чувствовала себя неловко, так как не могла предложить никакого мнения в ответ на животрепещущий вопрос:

— Ну ты видела? Как тебе эти олени?

Аллегорическое восприятие действительности было для Тони столь естественным, что в окно глядеть я не стала.

— Ты там спишь, что ли? А, в Зигги втюрилась. Ну слава богу. Не совсем пропащая. Виза-то не кончилась еще?

Я машинально помотала головой, все еще не понимая, к чему она клонит.

— Отлично! С понедельника берешь в роддоме неделю за свой счет и едешь в Берлин. Посетишь историческую родину.

Я расхохоталась. Хотя про родину она не придумала, я действительно родилась в Германии, отец был военным. Только я сама ничего про это не помню, мне и трех лет не было, когда мы в Москву вернулись. В середине девяностых, на пике безденежья, Федор заставил обратиться в консульство Германии на предмет ПМЖ как родившейся на ее территории, на что мне вежливо ответили, что, поскольку я — дочь оккупанта, дела моего рассматривать не будут.

Тонька сердито придавила педаль, и «мерседес», едва выползший из пробки, улетел стрелой, вновь одарив меня крепким объятием роскошного кресла.

— Зря смеешься! Сказала — едешь, значит, едешь. В командировку, на симпозиум перинатологов. Я поехать не могу, у меня здесь дел не переделать. А ты съездишь, не развалишься.

— Тонька, ты неисправима. Так нельзя. А моего мнения учитывать не надо? Может, у меня семейные проблемы?

— Именно! Наконец-то доперло! У тебя семейные проблемы. И ты поедешь их решать. В Берлин. Зигги я тебе обеспечу.

— Хорошо, поеду, если надо. Но на симпозиум и без Зигги. Кстати, а кто он такой?

— Ага, зацепило! Не трусь. Все будет о’кей.

Машина подъехала к моему дому и лихо затормозила возле ободранной двери подъезда.

— Ну, пока. Никакого привета дяде Федору. Вещи складывай. План выступления сегодня на почту брошу.

«Мерседес» взвился и исчез в мокром тумане. Я поплелась домой.

Не вступая в политические дискуссии, я съела суррогатную киевскую котлету, ругая себя за безволие, и отправилась в ванную. Моя мочалка пропала, а шампунь кончился.

— Ненавижу, когда берут мой шампунь! Мне его Тоня в дьюти-фри по спецзаказу покупает, а некоторые, не будем называть их отчества, у которых и на голове-то пять жалких кустиков, выливают мою собственность на свою лысину, даже не осознавая всей низости такого поведения! Тем более я презираю тех, кто не имеет собственной мочалки! Жалкие, ничтожные личности! — Тут я заметила, что говорю вслух, а из глаз текут настоящие слезы. Да что это со мной? Разве можно расстраиваться из-за таких мелочей? — Можно! Еще как можно! — кричу я в микрофон распылителя и, нахлебавшись водяной пыли, слышу стук в дверь.

— Маш, а Маш! Ты неприлично громко себя ведешь! Нельзя ли потише?

Дверь не закрывается, замок сломан, и Федина лысина восходит в образовавшейся щели, словно неудачный прототип луны. Внезапно случается метеоритный дождь. На луну обрушиваются баночки с кремом, скрабы и гели для душа, и даже сыплется морская соль. Впрочем, как раз соли было не жалко — из проливаемых мной в тот момент слез легко можно было восполнить боезапас.

Проревевшись как следует, я заглянула в почту. Там, среди свалки сегодняшних анализов, я обнаружила, что моя сорокасемилетняя пациентка Семикобылкина, вынашивающая первую беременность, обожралась конфет и имеет в моче сахар. Еще более душераздирающую новость я узнала про семнадцатилетнюю невесту семидесятилетнего режиссера Карапузова — к девятому месяцу у нее появилось ощущение, что она еще не доросла до ребенка, и нельзя ли что-нибудь с этим сделать? Я решила, что третьей подобной новости мне не пережить и пора закрывать ящик, но тут пришло Тонькино послание с двумя вложениями. В одном — резюме и наброски к докладу, а в другом — Зигги.

Вот так я очутилась сначала в самолете, потом в такси, а потом в гостинице «Грюнпарк» на Бенауэрштрассе, которая долгое время служила подмостками для железного занавеса. Вдоль этой улицы проходила граница между Западным и Восточным Берлином, здесь в 1961 году, за несколько лет до моего рождения, была возведена Берлинская стена — символ холодной войны. Для внезапно разделенных горожан это было вполне материальным заградительным сооружением, пытаясь преодолеть которое погибли сотни берлинцев. В 1989 году стена пала, а в 2010-м останки ее были преобразованы в мемориальный музейный комплекс. Все это я прочитала на развешенных в окрестностях стендах — отель был ближайшим соседом музея Берлинской стены.