Курт Воннегут-мл - Синяя Борода
– Так что когда кто-нибудь делает что-нибудь ужасное, – сказал я, – я произвожу фленшеровку, а потом прощаю.
– Фленшеровку? Что такое «фленшеровка»?
– Это то, что китобои делали с китовыми тушами, когда вытягивали их на палубу. Обдирали шкуру, ворвань, мясо, пока не оставался один скелет. То же самое я проделываю в своих мыслях с людьми – избавляюсь от мяса, чтобы увидеть неприкрытые души. И прощаю их.
– Где же ты ухитрился набрести на такое слово – «фленшеровка»? – спросил он.
Я ответил ему:
– «Моби Дик»[89], с иллюстрациями Дэна Грегори.
* * *
Потом мы поговорили о его отце – который, кстати, все еще жив, и которому недавно исполнилось ровно сто! Представьте себе.
Китчен боготворил отца. Он сказал мне, что ни в чем не хочет с отцом соревноваться или пытаться его превзойти.
– Не дай бог, – сказал он.
– Не дай бог что?
– В чем-то его превзойти.
Китчен рассказал, что когда он учился на юридическом факультете Йеля, в университете выступал с лекцией поэт Конрад Эйкен, который среди прочего объяснил, что сыновья талантливых людей идут по стопам своих отцов, но в те из областей, где отцы отличились менее всего. Отец самого Эйкена был выдающимся врачом, политиком и донжуаном, но также мнил себя поэтом.
– Стихи его ни к черту не годились, и потому Эйкен пошел в поэты, – сказал Китчен. – Я со своим папашей никогда бы так не поступил.
* * *
А вот как он и в самом деле поступит со своим отцом шестью годами позже: во дворе своей лачуги милях в шести отсюда выстрелит в него из пистолета. Китчен был, по обыкновению, пьян, а отец пришел в бессчетный раз умолять его пойти лечиться от алкоголизма. Доказать, конечно, ничего невозможно, но этот выстрел не мог быть ничем иным, как демонстративным жестом.
Как только Китчен увидел, что, судя по всему, убил собственного отца, хотя, как потом выяснилось, тот всего лишь упал, получив пулю в плечо, то немедленно решил, что ему остается только вложить дуло себе в рот и застрелиться.
Несчастный случай.
* * *
И именно во время того рокового путешествия я впервые увидел Эдит Тафт Фэрбенкс, которая впоследствии станет моей второй женой. Аренду амбара я обговаривал с ее мужем, милым бездельником, который мне показался тогда бесполезным, но безобидным прожигателем жизни, но с которого я, когда он умер, а я женился на его вдове, всегда старался брать пример.
Словно предрекая будущее, она вышла с ручным енотом в руках. Она волшебным образом приручала любое животное, окружала всеобъемлющей любовью и беззаветной заботой все, что подавало хоть какие-нибудь признаки жизни. И со мной, отшельником в амбаре, она поступила точно так же, когда ей понадобился новый муж: приручила меня чтением стихов о природе и вкусной едой, которую она оставляла у моих раздвижных дверей. Она и первого мужа наверняка тоже приручила, и думала о нем снисходительно и с любовью – еще один неразумный зверек.
Каким именно зверьком она себе его представляла, она не говорила, но я точно знаю, кем она представляла себе меня. Она открытым текстом сказала об этом какой-то своей родственнице из Цинциннати на нашей свадьбе, представляя ей меня, выряженного в костюм от Изи Финкельштейна:
– Познакомьтесь, это мой ручной енот.
* * *
И в том же самом костюме меня и похоронят. Так сказано в моем завещании: «Похоронить себя завещаю на кладбище «Зеленый ручей», рядом с могилой моей жены Эдит, в темно-синем костюме с меткой «Сшито Исидором Финкельштейном по заказу Рабо Карабекяна»».
Ему сносу нет.
* * *
Впрочем, это еще в будущем, а вот почти все, что меня окружало, исчезло в прошлом, в том числе и Цирцея Берман. Она закончила книгу и вернулась в Балтимор, уже две недели назад.
В последний вечер, который она провела здесь, она снова потребовала, чтобы я взял ее на танцы, а я снова отказался. Вместо этого я пригласил ее на ужин в ресторан отеля «Америкэн» в Сэг-Харбор. Теперь этот городок – всего лишь приманка для туристов, но прежде там был китобойный порт. На берегу все еще стоят особняки бесстрашных капитанов, уходивших отсюда вкруг Южной Америки в Тихий океан и возвращавшихся оттуда миллионерами.
В фойе отеля лежит гостевая книга, открытая на начале марта 1849 года: расцвет китобойной промышленности, впавшей в наши дни в такую немилость. В те времена предки Цирцеи все еще обретались в Российской империи, а мои – в Турецкой, то есть, были друг другу врагами.
Мы вкусили омаров, а также умеренно выпили, чтобы развязать языки. Всем известно, что нехорошо зависеть от выпивки. Я обходился без алкоголя все то время, пока жил отшельником в амбаре. Однако накануне отъезда мадам Берман мои чувства к ней представлялись мне настолько противоречивыми, что не выпей я немного, весь ужин прошел бы в гробовом молчании. С другой стороны, после пары бокалов вести машину я не собирался, как, впрочем, и она. Было время, когда вождение в пьяном виде считалось почти доблестью, но это время прошло, прошло.
Так что я нанял одного из дружков Целесты, чтобы он отвез нас туда в родительской машине, а после ужина подобрал и отвез обратно.
* * *
Короче: мне было жаль, что она уезжает. Она привносила в жизнь возбуждение. Иногда возбуждения становилось слишком много – когда она начинала командовать, кому что делать. Поэтому ее отъезд был для меня также и облегчением, так как моя книга тоже близилась к завершению, и больше всего мне теперь хотелось тишины и покоя.
Еще короче: несмотря на несколько месяцев, проведенных вместе, мы остались приятелями. Мы так и не подружились.
Впрочем, после того, как я показал ей содержимое амбара для картошки, это положение изменилось.
Да, вот так вот: одна упорная вдова из Балтимора, перед самым своим отъездом, уговорила наконец одного армянина, старого хрыча, вскрыть запоры на дверях картофельного амбара и включить внутри него прожекторы.
И что же я получил взамен? Думаю, что у меня теперь есть настоящий друг.
33
Первое, что она сказала по возвращении домой из отеля «Америкэн»:
– По крайней мере одной заботой у тебя станет меньше. Я больше не буду донимать тебя требованиями выдать мне ключи от амбара.
– Слава богу! – сказал я.
Думаю, тогда она уже точно знала, что этой ночью так или иначе доберется до этого проклятого амбара.
– Нарисуй мне картинку, – попросила она.
– Что-что?
– Ну, ты ведь у нас такой скромный – то есть, если тебе верить, то придется предположить, что ты вообще ничего не умеешь.
– Кроме маскировки. Вы забыли про маскировку. Я так хорошо умею наводить маскировку, что заработал для своего взвода похвальную грамоту от президента.
– Ладно, маскировка.
– Мы так хорошо наводили маскировку, что половину объектов, скрытых нами от противника, с тех пор так никто и не может найти!
– Ну и неправда.
– У нас праздник, так что естественно, что многое из сказанного сегодня правдой не является. Таковы правила приличия.
* * *
– Ты что, хочешь, чтобы я с собой в Балтимор взяла целую кучу неправды о тебе?
– Всю правду обо мне вы уже наверняка выведали, с вашими удивительными детективными способностями. А сейчас мы просто приятно проводим вечер.
– Я так и не знаю, умеешь ли ты рисовать.
– Это совершенно неважно.
– А тебя послушать, так это – фундамент всей твоей жизни. Ах, да, еще маскировка. Из тебя вышел поганый коммерческий художник, из тебя вышел поганый серьезный художник, и из тебя вышел поганый муж и отец. Твоя великая коллекция живописи оказалась у тебя случайно. Но ты все время с гордостью возвращаешься к одному и тому же: ты, черт возьми, умел рисовать.
– В самом деле, – сказал я. – Я никогда об этом не задумывался, но теперь, когда вы об этом заговорили, похоже, что так оно и есть.
– Так докажи.
– Да ну, невелика заслуга. Я же не Альбрехт Дюрер. Я умею рисовать лучше вас, лучше Шлезингера и кухарки, лучше Поллока и Терри Китчена. Мне от рождения был дан такой талант, но меня бесполезно даже сравнивать с великими рисовальщиками прошлого. Мной восхищалась сначала средняя, а потом старшая школа в поселке Сан-Игнасио. Живи я на десять тысяч лет раньше, мной, вероятнее всего, восхищались бы обитатели пещер Ласко, в нынешней Франции. Их запросы в отношении техники рисунка были, полагаю, того же порядка, что и у жителей Сан-Игнасио.
