Курт Воннегут-мл - Синяя Борода
«КАРАБЕКЯ'Н, -а, м. (от фамилии Рабо Карабекяна, амер. художника XX в.). Крах репутации и уничтожение результатов работы кого-л. вследствие собственной глупости или неосмотрительности. Полный к.».
34
Когда я отказался нарисовать мадам Берман картинку, она воскликнула:
– До чего же упрямый мальчишка!
– Упрямый старичок, – поправил я, – который из последних сил цепляется за честь и достоинство.
– Хотя бы скажи, из какой области то, что в амбаре, – подкатила она снова, – животное, растение или неживая природа?
– И то, и другое, и третье.
– А какого размера?
Я сказал чистую правду:
– Восемь футов высотой и шестьдесят четыре в длину.
– Опять обманываешь, – заключила она.
– Ну, разумеется, – сказал я.
Там, в амбаре, находились восемь секций натянутого загрунтованного холста, помещенные встык, каждая размером восемь на восемь футов. Как я и сказал ей, они таким образом составляли сплошную поверхность длиной в шестьдесят четыре фута. С обратной стороны я сбил их вместе и подпер брусом. Вышло что-то вроде изгороди, установленной вдоль центральной оси амбара. Эти же самые секции некогда сбросили с себя краску и пленку, став из самого великого самым жалким моим творением. Они побывали картиной, украсившей, а впоследствии запятнавшей вестибюль штаб-квартиры компании GEFFCo на Парк-авеню: «Виндзорская голубая №17».
* * *
Вот как вышло, что они вернулись ко мне, за три месяца до смерти Эдит.
Их обнаружили замурованными в наглухо запертом помещении на самом нижнем из трех подвальных этажей небоскреба Мацумото, бывшего прежде небоскребом GEFFCo. Приставшие к холстам там и сям ошметки «Атласной Дюра-люкс» позволили их опознать пожарному инспектору страхового отдела «Мацумото», исследовавшему глубины недр на предмет опасности самовозгорания. Путь инспектору преградила стальная дверь, и никто понятия не имел, что там за ней.
Было получено разрешение дверь взломать. Инспектор был женщиной, причем, как она сообщила мне по телефону, не только первым инспектором женского пола, нанятым компанией, но также и первым инспектором с черным цветом кожи.
– Поймали двух зайцев, – сказала она и засмеялась.
Она очень мило смеялась. В ее смехе не было ни злобы, ни издевательства. Она заручилась небрежным одобрением «Мацумото» вернуть мне по прошествии стольких лет мои холсты исключительно потому, что ей не хотелось, чтобы они оказались на помойке.
– Никому, кроме меня, нет дела, что с ними станет дальше, – сказала она, – так что теперь вы мне скажите, что делать. Только забирать их вам придется самостоятельно.
– Как же вы поняли, на что вы наткнулись? – спросил я.
Она училась на медсестру в Скидмор-колледже, объяснила она, и в качестве одного из немногих предметов по выбору[94] посещала семинар любителей живописи. Она получила диплом, как и Дороти, моя первая жена, но вскоре бросила работу, потому что врачи, по ее словам, обращались с ней так, как обращаются с тупыми рабами. Работать ей приходилось много, платили мало, а дома ее ждала племянница, сирота, нуждавшаяся в еде и заботе.
Преподаватель на семинаре показывал им слайды знаменитых картин. На двух из них была «Виндзорская голубая №17» – до и после самоуничтожения.
– Я ему сердечно благодарен, – сказал я.
– Мне кажется, он просто старался нас немного развлечь, – сказала она. – Весь остальной материал был невозможно серьезный.
* * *
– Так нужны вам эти холсты или нет? – спросила она.
Я долго молчал, и она наконец сказала:
– Алло? Алло?
– Да, простите, – отозвался я. – Вы мне задали, казалось бы, простой вопрос, но для меня-то он вовсе не прост. Для меня это как если бы вы позвонили мне ни с того ни с сего, в самый обычный день, и спросили меня, взрослый ли я уже или нет.
Если в таких безобидных вещах, как секции натянутого холста, мне чудились страшилища, если они будили во мне чувство – да, стыда, но и ярости по отношению к этому миру, заманившему меня в ловушку, где из меня сделали неудачника, посмешище и так далее, что ж, значит, я еще не стал взрослым, хотя и дожил до шестидесяти восьми лет.
– И какой будет ответ? – сказала она в трубку.
– Подождите, я вот-вот его услышу, – ответил я.
Эти холсты ни для чего не были мне нужны – по крайней мере, я так считал. Я всерьез полагал, что никогда в жизни больше не возьму в руки кисть. С другой стороны, с их хранением никаких трудностей не возникнет, места в амбаре достаточно. Могу ли я спокойно спать, если мое позорное прошлое находится от меня в двух шагах? Кажется, да.
Я услышал, как мой голос ответил ей:
– Прошу вас, не выбрасывайте холсты. Я позвоню на склад «Мой милый дом», они заедут, как только смогут. Напомните мне, как вас зовут, чтобы им знать, к кому обратиться.
И она сказала:
– Мона Лиза Трипингэм.
* * *
Установка «Виндзорской голубой №17» в вестибюле позволила GEFFCo раструбить, что эта компания, несмотря на почтенный возраст, держит руку на пульсе последних достижений в области не только технологии, но и искусства. Пресс-секретарь[95] надеялся, что появится возможность также превознести размер картины – если не самой большой в мире, то уж по крайней мере самой большой в Нью-Йорке, что-то вроде того. Однако оказалось, что прямо здесь, в черте города, уж не говоря обо всем мире, имеется несколько фресок, превосходящих по площади 512 квадратных футов моего творения.
Тогда он решил заявить, что картина эта является рекордсменом среди произведений искусства, которые можно повесить на стену – умолчав, что на самом деле на стену повесили 8 раздельных секций, скрепленных зажимами. Но и это у него не вышло, потому что в городском краеведческом музее нашлись три сплошных полотна – хотя и сшитых из отдельных кусков – не уступающих моему по высоте и на целую треть длиннее! Странные это были полотна – в каком-то смысле первые попытки создать кинофильм. На каждом конце находилось по валику. Холст можно было сматывать с одного из них и наматывать на другой. В каждый момент зрителям была открыта только узкая полоска. Эти свитки из Бробдингнега были украшены изображениями заснеженных гор, широких рек и девственных лесов, бескрайних пастбищ, на которых паслись стада бизонов, и пустынь, где достаточно нагнуться – и в руках у тебя окажутся бриллианты, рубины, золотые самородки. Так выглядели Соединенные Штаты Америки.
Бродячие проповедники колесили с подобными картинами в прежние времена по всей северной Европе. Пока их помощники разматывали холст с одного конца и сматывали с другого, они призывали работоспособное и работящее население разделаться со старушкой Европой и застолбить за собой тучные, чудные владения в Земле Обетованной – владения, раздаваемые почти задаром.
Негоже настоящему мужчине сидеть дома, когда вместо этого он мог бы насиловать девственный материк.
* * *
По моему заказу восемь секций холста были очищены от следов осквернившей их «Атласной Дюра-люкс», перенатянуты и заново загрунтованы. Я поместил их, сияющие белизной возвращенной девственности, в амбар – вернул в состояние, предшествующее их превращению в «Виндзорскую голубую №17».
Жене я объяснил, что это чудачество – попытка изгнать демонов несчастливого прошлого, символическое возмещение ущерба, нанесенного моей краткой карьерой художника мне самому и другим людям. На самом же деле это была попытка облечь в слова то, что в слова не облекается: как и откуда возникает картина.
Длинный, узкий столетний амбар являлся необходимой ее частью, как и белая-белая белизна.
Как и мощные прожекторы в утопленных в крышу полозьях, заливавшие белоснежные площади мегаваттами энергии. Из-за них холсты казались мне еще белее, чем то, на что вообще способен белый цвет. Эти искусственные солнца я велел установить, когда получил заказ на «Виндзорскую голубую №17».
– Что ты теперь собираешься делать? – спросила милая Эдит.
– Я закончил картину, – ответил я.
– Тогда подпиши ее.
– Если я подпишу ее, она испортится. Если муха сядет на нее, она испортится.
– А название у нее есть?
– Да, – ответил я, и тут же на ходу выдумал название, пространное, как у книги Шлезингера об успешных революциях:
