Курт Воннегут-мл - Синяя Борода
– И вот, чтобы познакомиться наконец с настоящей жизнью, – заключил Шлезингер, – он и выбрал одну из тех немногих сфер человеческой деятельности, в которых волей судьбы был безнадежным профаном.
Китчен примерно то же самое и сказал своему собеседнику.
– Живопись – это мой Эверест, – сказал он.
Эверест тогда еще не был покорен. Это случится только в 1953 году, примерно в то же время, что и похороны Финкельштейна и его персональная выставка.
Пожилой джентльмен откинулся на спинку стула. По всей видимости, этот ответ пришелся ему по душе.
Но потом он, по моему мнению, уж слишком перешел на личности и начал расспрашивать, обладает ли Китчен собственными средствами или же его семья оказывает ему помощь на протяжении столь сложного восхождения. Мне было известно, что Китчен станет весьма состоятельным человеком, если переживет отца и мать, но что его родители отказались поддерживать его деньгами в надежде, что это заставит его стать наконец юристом, или заняться политикой, или пойти работать на биржу – где его ожидал гарантированный успех.
Мне хотелось, чтобы Китчен ответил пожилому джентльмену, что это не его дело. Но Китчен вместо этого все ему подробно рассказал – и когда он закончил, на его лице было выражение, означающее готовность к следующему вопросу, каким бы он ни оказался.
Вот какой был следующий вопрос:
– Вы, конечно, женаты?
– Нет, – сказал Китчен.
– Но вы, по крайней мере, предпочитаете женщин?
Это он спрашивал человека, который незадолго до конца войны махал членом на чемпионском уровне.
– В настоящий момент, – сказал Китчен, – женщинам от меня не будет никакого толка, как не будет его и мне от них.
Старик встал.
– Благодарю вас, что вы так вежливо и откровенно поговорили со мной, – сказал он.
– Не за что, – отозвался Китчен.
Пожилой джентльмен удалился. Мы некоторое время строили догадки, кто он такой и чем занимается. Помню, Финкельштейн отметил, что понятия не имеет, откуда он сам, но что костюм у него из Англии.
* * *
Я сказал, что назавтра мне нужно будет взять машину напрокат – поехать подготовить дом к переезду моей семьи. Кроме того, мне хотелось еще раз поглядеть на снятый мною амбар для картошки.
Китчен спросил, можно ли ко мне присоединиться, и я сказал: «Давай».
А в Монтоке его дожидался краскопульт. Судьба!
* * *
Прежде чем уснуть на своей койке той ночью, я спросил у него, что он думает о личности загадочного джентльмена, подвергшего его таким внимательным расспросам.
– У меня есть одна совершенно безумная идея, – сказал он.
– Какая?
– Я, конечно, могу ошибаться, но кажется, это был мой отец. Выглядит, как папа, говорит, как папа, одевается, как папа, отпускает едкие шутки, как папа. Рабо, я смотрел за ним в оба и все повторял про себя: «Или это очень ловкая подделка, или это в самом деле человек, который произвел меня на свет». Послушай, вот ты умный, Рабо, и ты мой лучший и единственный друг. Скажи мне честно: если он всего лишь старательно прикидывался моим отцом, как ты думаешь, на кой ему это могло бы быть нужно?
32
Но к нашему с Китченом роковому путешествию я взял напрокат не машину, а грузовичок. Вот вам судьба: если бы я не взял грузовик, Китчен бы сейчас вполне мог работать адвокатом, поскольку никакого способа впихнуть краскопульт в тот автомобиль, который я собирался взять, не было.
Время от времени, хотя, видит Бог, время это наступало недостаточно часто, я пытался придумать что-нибудь, что немного скрасило бы жизнь моей жене и моей семье в целом, и примером может служить этот грузовик. Я собирался хотя бы вывезти из нашей квартирки холсты, поскольку бедную Дороти от них буквально тошнило, даже когда она была в остальном здорова.
– Ты случайно не собираешься развесить их в новом доме? – спросила она.
Что я как раз и собирался. С просчетом ситуации на ход вперед у меня всегда были проблемы, но я ответил ей:
– Нет.
И тут же разработал новый подход – поместить картины в амбар для картошки. Впрочем, этого я вслух не сказал. Я еще не набрался достаточно храбрости, чтобы сообщить ей об амбаре. Но она каким-то образом уже проведала. Она также каким-то образом проведала, что я купил прошлым вечером себе, Китчену и Художникам X, Y и Z по сшитому на заказ костюму наилучшей работы, из наилучшего сукна.
– Сунь их в свой амбар, – сказала она, – и засыпь сверху картошкой. Картошка нам всегда пригодится.
* * *
Если подумать, сколько сейчас стоят некоторые картины из того грузовика, перевозить их надо было бы не в нем, а в бронированном лимузине в окружении полицейских машин сопровождения. Для меня они и тогда представляли некоторую ценность, хотя и далеко не такую. Так что я все же не решился поместить их в затхлый амбар, где сроду не находилось ничего, кроме картошки, а также земли, бактерий и грибков, которым так нравилось к ней липнуть.
Вместо этого я снял чистое, сухое помещение, с дверью и замком, на складе «Мой милый дом». Арендная плата за это помещение съела за многие годы значительную часть моих доходов. Дурная привычка помогать своим приятелям-художникам, попавшим в передрягу, любой суммой денег, до которой я мог дотянуться, а в уплату принимать картины, со мной тоже осталась, но по крайней мере Дороти не пришлось больше наблюдать последствия этой привычки. Все до одной картины, отданные мне с тех пор за долги, отправлялись из мастерских нищих художников прямиком в «Мой милый дом».
Когда мы с Китченом выносили из квартиры последние полотна, она сказала нам вдогонку:
– Чем мне нравятся Хэмптоны, так это тем, что время от времени там встречаются указатели с надписью «Городская свалка».
* * *
Если бы Китчен полностью вжился в роль Фреда Джонса, позволив мне играть Грегори, он сам вел бы грузовик. Однако он был без всякого сомнения пассажиром, а я – его шофером. За свою прежнюю жизнь он привык к услугам шоферов, и поэтому даже не задумался, прежде чем забраться на правое сиденье.
Мы говорили о моей семейной жизни, о войне, о Депрессии, о том, насколько мы с Китченом были старше по сравнению с остальными ветеранами, вернувшимися с войны.
– Осесть и обзавестись семьей мне полагалось уже много лет назад, – сказал я. – Но я же никак не мог этого сделать, находясь в правильном возрасте. Да и женщин я никаких тогда не знал.
– А в кино ветераны как раз нашего возраста, или старше, – сказал он.
Это правда. В кино редко показывали тех младенцев, на долю которых выпала самая тяжелая военная работа, бои на местности.
– Ну да, – сказал я, – при том, что большинство актеров никогда на войне не бывали. И в конце изматывающего съемочного дня, где на площадке гремели холостые выстрелы и массовка отплевывалась томатным соком, они возвращались домой к женам, детям и личным бассейнам.
– Через пятьдесят лет молодежь так и будет представлять себе нашу войну, – сказал Китчен. – Старики, холостые патроны и томатный сок[88].
Так оно и будет. Так оно и есть.
– Из-за кино, – предсказал Китчен, – никто не захочет верить, что воевали-то как раз младенцы.
* * *
– Три года, вычеркнутых из жизни, – сказал он о войне.
– Я-то завербовался, не забывай, – отозвался я. – Так что из моей – все восемь. Так и улетучилась молодость, и я бы, черт возьми, желал получить ее обратно.
Бедная Дороти. Она думала, что вышла за зрелого, чадолюбивого отставного офицера, а получила вместо этого предельно самовлюбленного безалаберного обормота лет девятнадцати!
– Ничего не могу поделать, – сказал я. – Моя душа прекрасно знает, что мое мясо плохо себя ведет, и ей стыдно. Но мое мясо все равно плохо и глупо себя ведет.
– Чего-чего? Твое что?
– Моя душа и мое мясо.
– Они у тебя что, раздельно?
– Да уж надеюсь, – сказал я. Потом засмеялся. – Не хотел бы я, чтобы мне пришлось отвечать за свое мясо.
Я рассказал ему, наполовину в шутку, наполовину всерьез, как я представляю себе души людей, включая и свою собственную – как гибкие трубки наподобие ламп дневного света. Единственное, на что способна такая трубка – получать известия о том, что происходит с мясом, а повлиять на него она никак не может.
– Так что когда кто-нибудь делает что-нибудь ужасное, – сказал я, – я произвожу фленшеровку, а потом прощаю.
