Курт Воннегут-мл - Синяя Борода
– Я хочу оставить о себе память в этом здании, пока оно мне еще принадлежит, – объяснила она, – и ротонда – лучшее для этого место.
– Сначала я хотела нанять женщин и детей, чтобы они расписали стены картинами жизни в концлагерях, видами на бомбардировку Хиросимы и сценами посева противопехотных мин. Может, еще добавить парочку ведьм на костре и древнюю забаву – скармливание христиан хищникам. Но теперь мне кажется, что подобные вещи в каком-то смысле только распаляют мужчин, толкают их к еще большей жестокости, к новым разрушениям, как бы говорят им: «Ага! Мы сравнялись могуществом с богами! Ничто и никогда не может остановить нас от самых ужасающих действий, если нам хочется совершать эти самые ужасающие действия». Так что твоя идея, Рабо, гораздо лучше моей. Мужчины станут приходить в мою ротонду, и ничто на уровне их глаз не станет им потворствовать. Стены возопят к ним: «Конец! Конец!».
* * *
Так было положено начало второй по значимости коллекции картин американских абстрактных экспрессионистов – после моей собственной, которая в тот момент как раз превращала меня и мою жену в нищих, постоянно требуя оплаты места на складе. Никому эти картины не были нужны даже задаром!
А Мэрили выдала мне заказ сразу на десять из них, не глядя, по моему выбору, по тысяче долларов за штуку!
– Это что, серьезно? – спросил я.
– Контесса Портомаджоре всегда говорит серьезно, – ответила она. – Благородства и денег у меня теперь не меньше, чем у всех предыдущих обитателей этого дома, так что я приказываю, а ты подчиняешься.
Я и подчинился.
* * *
Она спросила, придумали ли мы уже имя для нашей шайки, и выяснила, что нет, не придумали. Общее название нам дали через какое-то время критики[82]. Она сказала, что нам нужно назвать себя «Бригада Бытия», поскольку мы возвращаемся к началу всего, когда еще не было создано такое понятие, как сюжет.
Мне эта идея очень понравилась, и по возвращении я попытался склонить к ней остальных. Но ничего не вышло.
* * *
Мы все говорили и говорили, пока за окном не стемнело. Наконец она сказала:
– А теперь тебе пора уходить.
– Почти то же самое ты сказала мне в день Святого Патрика четырнадцать лет назад.
– Надеюсь, на этот раз ты не забудешь обо мне так же скоро.
– Я никогда не забывал о тебе!
– Но ты забыл обо мне беспокоиться.
– Клянусь честью, контесса, – сказал я и встал, – никогда больше я этого не забуду.
И больше мы ни разу не виделись. Впрочем, мы обменивались письмами. Одно из ее писем я раскопал в своих архивах. На нем стоит дата 7 июня 1953 года, через три года после нашей встречи. Она упрекает нас, что мы так и не выполнили обещания изображать на картинах ничто – что она с легкостью различает на каждой из них хаос.
Я ответил ей телеграммой. У меня осталась копия:
ХАОСА БЫТЬ НЕ ДОЛЖНО ЗПТ ПРИЕДЕМ ЗАКРАСИМ ТЧК СГОРАЕМ СТЫДА ТЧК СВЯТОЙ ПАТРИК
* * *
Сводка событий из настоящего: Пол Шлезингер добровольно сдался в психиатрическое отделение армейского госпиталя в Риверхэд. Я тут ничего не мог поделать с его телом, которое продолжало выбрасывать в его кровь вредные химические соединения, и он постепенно становился угрозой и для себя самого. Мадам Берман вздохнула спокойнее, как только он смылся.
Пусть уж за ним приглядывает Сэм, его дядюшка.
31
Мне в жизни кое-чего приходится стыдиться, но больше всего мое бедное сердце разрывает моя полная несостоятельность в качестве мужа доброй и храброй Дороти, и вытекающее из этого отчуждение плоти и крови моей, Анри и Терри, от их отца, то есть меня самого.
Знаете, что записано напротив имени «Рабо Карабекян» в великой Книге Судного Дня?
«Солдат: отлично.
Муж и отец: барахло.
Серьезный художник: барахло».
* * *
Как только я вернулся из Флоренции, расплата не заставила себя ждать. Добрая и храбрая Дороти и оба моих сына слегли со свежим вариантом жестокого гриппа – еще одного послевоенного чуда. Был вызван врач, который осмотрел их и обещал прийти еще раз, а соседка сверху взяла на себя их питание. Все сошлись на том, что до тех пор, пока Дороти не встанет на ноги, я буду в доме только мешаться, и что мне лучше было бы провести следующие несколько ночей в мастерской, которую мы с Китченом снимали – с видом на Юнион-сквер.
Если бы нам только догадаться тогда, что правильнее было бы мне провести там следующие лет сто!
– Я сейчас уйду, но сначала я хотел бы поделиться с тобой хорошей новостью, – сказал я.
– Что, мы не переезжаем в этот чертов дом в этой богом забытой дыре?
– Нет, не это. И тебе, и детям там обязательно понравится – там океан и совершенно чистый воздух.
– Значит, кто-то предложил тебе работу в тех местах?
– Нет.
– Но ты хотя бы собираешься ее там искать, – сказала она. – Ты возьмешь свой диплом управляющего, в который мы все так много вложили, и будешь с ним в руках обивать пороги до тех пор, пока какая-нибудь приличная компания не возьмет тебя в штат и у нас не появится надежный источник дохода.
– Радость моя, дай мне договорить, – сказал я. – Во Флоренции я продал картин на десять тысяч.
В нашей подвальной квартирке хранилось столько огромных полотен, что больше всего она напоминала чулан для театральных декораций. Картины я принимал в качестве оплаты за долги. Поэтому моя жена выдала вот какую шутку:
– Ну, тогда тебя скоро посадят. У нас их здесь и на три доллара не наберется.
То есть, со мной она была так несчастна, что у нее даже прорезалось чувство юмора. Когда я на ней женился, ничего подобного за ней не водилось.
* * *
– Я думала, тебе уже тридцать четыре года, – сказала она. Ей самой было всего двадцать три!
– Мне и есть тридцать четыре года.
– Тогда веди себя соответственно. Веди себя как женатый мужчина с детьми, которому стукнет сорок, прежде чем он успеет оглянуться, и тогда никакой работы, кроме раскладывания покупок по пакетам в магазине или заправки машин на бензоколонке ему уже никто не предложит.
– Как-то излишне категорично, тебе не кажется?
– Это жизнь такая категоричная, а не я такая категоричная. Рабо, куда делся тот человек, за которого я вышла? У нас же были такие разумные планы, на такую разумную жизнь. И тут ты встретил этих… этих оборванцев.
– Я всегда хотел стать художником.
– Меня ты об этом в известность не поставил.
– Я раньше не знал, что это возможно. Теперь знаю.
– Поздно! И для мужчины с семьей – слишком опасно. Проснись! У тебя хорошая семья, чего тебе еще нужно? Всем остальным этого достаточно.
– Если ты меня любишь, то могла бы и поддержать меня как художника.
– Я тебя люблю, но я ненавижу твоих дружков и твои картины, – ответила она, – и когда я представляю себе наше будущее, мне страшно за себя и за малышей. Рабо, война уже кончилась!
– Это ты к чему? – спросил я.
– Больше не надо делать ничего безумного, великого, опасного и безнадежного, – сказала она. – Медалей у тебя и так хватает. Завоевывать Францию уже не обязательно.
В последнем предложении содержался намек на нашу высокопарную болтовню о переносе столицы мирового изобразительного искусства из Парижа в Нью-Йорк.
– Они ведь были за нас, – добавила она. – Почему же ты собрался на них войной? Что они тебе такого сделали?
Этот вопрос застал меня уже за дверью квартиры, поэтому в завершение нашего разговора ей пришлось повторить то, что сделал в отношении меня Пикассо – то есть, захлопнуть за мной эту дверь и запереть ее.
Мне было слышно, как она там заплакала. Бедная, бедная девочка.
* * *
Время было уже к вечеру. Я отправился с чемоданом в нашу с Китченом мастерскую. Китчен спал на своей койке. Прежде чем будить его, я оценил, чем он был занят в мое отсутствие. Он изрезал все свои творения опасной бритвой с рукояткой из слоновой кости, доставшейся ему от деда со стороны отца, бывшего председателя правления Нью-Йоркской Центральной железной дороги. Мир искусства нисколько не обеднел в результате его действий. Я, естественно, подумал: «Просто чудо, что он собственные вены не перерезал вдобавок».
Передо мной открывался вид на прекрасного, крупного, спящего представителя белой расы, способного, подобно Фреду Джонсу, послужить моделью для иллюстрации Дэна Грегори к рассказу об идеальном американце. И когда мы с ним выходили на люди, мы в самом деле смотрелись как Джонс и Грегори. Более того, Китчен выказывал мне при этом такие же знаки уважения, какие Фред оказывал Грегори – просто возмутительно! Фред-то действительно был туповатым добродушным олухом, в то время как мой распростертый приятель закончил юридический факультет в Йеле, и вполне мог бы стать профессиональным пианистом или теннисистом.
