Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

Настоящей ночной жизнью дохнуло лишь у метро на Садовом — свет здесь почти вытеснил тьму, продрогшие продавцы предлагали цветы, фрукты, всевозможную снедь и питье. Сновала никогда ничего не боящаяся молодежь, меж них проскальзывали напуганные жизнью безликие обыватели постарше, заставляли глядеть на себя нищие, полоумные, несчастные старухи и старики и рядящиеся под таковых хитрые попрошайки; крикливо одетые нувориши блестели, что надраенный пятак, — лица сливались в пульсирующее, меняющееся мгновенно пятно калейдоскопа. Многие меж тем и покупали — кто килограмм, кто и без счету, наваливая на весы традиционной российской горкой — пока хватит гирек, а кто выбирал аккуратно две-три фруктины — детям. Привычные беляши из невесть какого мяса мирно соседствовали с призывно упакованными гамбургерами, сработанными из такого же невообразимого исходного продукта. Все кругом пошло и вкусно предлагало себя. Малышня вожделенно пересчитывала денежки, глядя неотступно на жвачку за стеклом. В Волиной школе обладатель жвачки считался королем — фантики собирались, и коллекция стоила в те далекие годы целое состояние.

Остоженка за Садовым кольцом была уже прилична и тиха. Квартиры, подъезды, дома, откупленные под офисы или частное жилье, отличались чистым стеклом, новыми рамами, хорошей штукатуркой и плотной побелкой. Самые респектабельные конторы, правда, предпочитали прятаться в глубине и уж вовсе сияли новизной, проявившей стиль и замысел старых архитекторов. Красивыми, нестандартными, уютными улочками Воля двигался к Новому Арбату. Он не замышлял маршрут заранее. Старая, но заметно подновленная Москва бахвалилась перед ним укромными уголками, что знал и любил с детства.

Но вот вынырнуло серое, казенное пятиэтажное здание: козырек над входом на тумбообразных ногах-колоннах, скульптурные портреты российских писателей в медальонах над верхним этажом — школа. Господи, как же она мучила все десять лет: давила, уничтожала — жвачка, джинсы и Битлы были лозунгами необъявленной войны. Работать тут не учили, но научили думать — всему вопреки, назло, да подарили, слава Богу, английский, что сам влез в уши за годы зубрежки. Школа и породила американский миф. Избавляться от него было тяжело, правда, хот-доги и гамбургеры тому незримо способствовали.

Ревущий, залитый светом Новый Арбат Воля решил пронырнуть подземным переходом, но здесь играл целый оркестр: ударник, труба, саксофон, электрогитара и фано — Чигринцев на секунду притормозил, а услышав знакомое, и вовсе встал — чуть в стороне от веселящейся толпы, окружившей играющих.

Здесь, в этом самом переходе, за день до приезда в Москву Никсона менты забрали всю их компанию в кутузку за латаные джинсы и длинные волосы. После в школу прислали бумагу — директор долго читал мораль, по скучающему его лицу было видно — в сказанное он уже сам плохо верил.

Лабухи были немолоды — лет от тридцати до сорока пяти — пятидесяти, но отрабатывали летящие в гитарный футляр денежки с веселым кайфом. Играли Битлов, и школа, ненавистная школа представилась вдруг в ином свете. С ходу, без остановки ребята переключились на «Хава Нагилу», многие начали пританцовывать. Саксофонист в экстазе закрыл глаза и откинул голову.

Легкой походкой Воля вышел из перехода, поймал такси и отправился домой.

На другой день, дав согласие друзьям-монументалистам на работу по отделке питерского ресторана, засветло выехал на Ленинградскую трассу и остаток дня и всю ночь гнал без роздыху. О своем исчезновении предупредил одного Аристова.

Часть пятая, или Эпилог

Дорогой, дорогой Волюшка!

Много раз пыталась заговорить с тобой, но все срывалось — вот пишу. Хочу верить, что ты скоро прочтешь здешнее письмо (на случай, правда, заготовлю копию и оставлю у Аристова в Москве). Милый Витька, а я — конечно же, стерва, но мне ни капельки его не жаль.

Решилась и хочу объяснить — тебе. Тетушка и Витька, верно, поймут по-своему, если не поймут, Бог с ними. Романтизм загнал меня в Бобры, или действительно еще раз захотелось взглянуть — в детстве мы жили тут часто. Только здесь папа становился естественен и так волшебно необычен, как вы не знали, да и знать не могли.

Нагляделась, убедилась, довольно, но как же красиво зимой — встала на старые лыжи, полдня ходила по лесу — все, все, все так люблю!

Сережа отпустил меня одну — Запад научил его невероятной тактичности, может статься, это врожденное, только мне не верится. Я устала. От назойливости, соучастия-сочувствия окружающих — всю жизнь под микроскопом: дочь Дербетева, ни шагу своего. Физически тяжело от грязи, тараканов, политики, что лезет в уши, преследует с пеленок — недосказанная боль собачьи преданных глаз. Маска, игра, вспомни хоть похороны. Всем на все наплевать. Милый мой, почему я должна жалеть или ненавидеть, почему должны вечно жалеть меня? Ты пожалел — чувствую, знаю, и… первый раз в жизни благодарна.

Сережа хорош тем, что строг к жизни, состоятелен, мужчина до мозга костей, он готов к ответственности — такое здесь редкое качество, что раньше мне не встречалось, хотя… о тебе умолчу — всегда напарывалась на шизоидальное самокопание: стресс — депрессия, восторг — ужас плюс спад и сопли — хорошие свойства пылкого любовника, но не мужа. Мне хочется расстоянья, дистанции, истерическая близость сидит в печенках — Запад, кажется, это умеет, а Сережа впитал. Тут утрачен стиль — утрачен надолго, если не навсегда, большинству это нравится.

Филфак, лингвистика, институт — «свой круг», проторенная дорожка — никогда не нравилось всерьез, лучше честно вязать макраме. Свою лямку Золушки я оттянула, я нашла башмачок — на свадебное путешествие предложена Мексика: пирамиды, жаркое солнце, сомбреро, текила, горы, кактусы, море. Свой бизнес в Москве Сергей сворачивает окончательно — начинается частная жизнь. Он умен, начитан, как большинство технарей, но железная воля и расчет заставляли его самообразовываться с систематическим упорством. Он знает несколько языков — тут действительно природный талант, он в меру музыкален. Что до литературных пристрастий — он пишет с детства, но, как признался сам, жажду тщеславая утолил удачами в бизнесе. Быть может, Сергею не хватает истинной поэтической струны, но слог его взвешен (к слову о стиле); ему удается метко и изящно выразить мысль: самурайское развлечение, что может позволить себе лишь самурай, кому все это теперь еще нужно? А я не птица Феникс, чтоб постоянно гореть и не сгорать, — хватит! Ольга сперва попыталась отговорить — мы поплакали — она согласилась.

Ты думаешь, что мною движет расчет. Ты не прав, милый Волюшка, — мне спокойно с Сергеем, я действительно так думаю.

И еще — Дербетевы тут обречены (никаких обобщений, говорю только о нашей семье), не надо ни кладов, ни сказок, ни вымышленной воображеньем страны, жесткая правда проста — я не способна родить. Здесь не способна.

Что бы ни говорили врачи: циники, романтики, реальные специалисты, — если у меня есть шанс, а он, кажется, есть, он возможен только на Западе. Здешней медициной сыта по горло — особенно после папиной болезни. Нет желания, нет и денег. Те, что достались в наследство, упали на голову, принимать не хочу, не могу, не имею права, считай дурой — не возьму ничего старого, хотя бы и причитающегося по крови.

У меня всегда было много претензий к этой крови — теперь нет, не знаю, даже горда ею — она теперь просто есть, она моя. Наконец-то спокойное понимание греет душу — мы бедны, но горды, как любил цитировать папа. Мама, та просто жила: любила и тянула лямку. Его же цитаты, Господи, — сплошная игра в бирюльки, бесконечный пасьянс: сойдется — не сойдется.

Сошлось. Срослось. Здесь, сегодня, в Бобрах. Боря со своей хозяюшкой мил, глуп, чужд, настырен, родной, что перебирать слова. Загадывать не стану, но молюсь, надеюсь, верю, на то моя, наконец, воля. Сползать в пропасть со страной или выползать из нее — стыдно, противно, душит бессильная злоба, а я же не злая, не злая.

Волюшка, дорогой, приглядывай, пожалуйста, за Бобрами — один ключ у Бориса, другой у Витьки (мамин и папин), свой увезу как сувенир. Три ключа к одному дому — папины штучки, узнаешь? А где-то ведь болтается, верно, и Ольгин экземпляр… Ключи от фамильного замка. Игра… О квартире больно теперь думать — решится.

Всегда слышала: понять — значит простить. Пойми.

Загляни в томик Пушкина на полке под платяным шкафчиком, все, что найдешь, — твое или ничье: остатки, дербетевский клад.

Папино имя я вписала на мамин памятник — так он хотел. Подумать только…

VALE, ET ME AMA![1]

Твоя Татьяна

Ресторан сдали под Новый год, бригада отправлялась в Москву. Чигринцев позвонил Аристову: Княжнин с Татьяной две недели как улетели в Америку на Рождество. Сам Витька собирался отбыть в первых числах января, уже имел визу и билет.