Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

Загляни в томик Пушкина на полке под платяным шкафчиком, все, что найдешь, — твое или ничье: остатки, дербетевский клад.

Папино имя я вписала на мамин памятник — так он хотел. Подумать только…

VALE, ET ME AMA![1]

Твоя Татьяна

Ресторан сдали под Новый год, бригада отправлялась в Москву. Чигринцев позвонил Аристову: Княжнин с Татьяной две недели как улетели в Америку на Рождество. Сам Витька собирался отбыть в первых числах января, уже имел визу и билет.

— Таня очень просила тебя съездить в Бобры, по возможности немедленно, — несколько раз повторил Аристов, — письмо под салфеткой на холодильнике.

Меж страничками пушкинского однотомника лежали: дарственная на Бобры, заверенная по форме у нотариуса, документы на владение землей и тридцать семь стодолларовых бумажек — княжнинские деньги — остаток, дербетевский клад.

Еще и еще раз перечитал письмо, подбросил в печку дров — не закрывая дверцы, глядел, как огонь медленно поедает промерзшие ольховые дрова. Сказка состоялась, сказка имела продолжение — документ, зажатый в руке, выдерживал любые прочтения. Скомкав, бросил письмо на стол, вышел на крыльцо. Падал снег. Чистота полей подчеркивала безмолвное напряжение леса. В низине, за тускло блестящей, незамерзшей середкой реки, сосновые боры, казалось, растянулись до самого края света.

Зима в Бобрах стояла пока мягкая, невероятно снежная. Ванькина «школьная» дорожка в Щебетово, накатанная санями, натоптанная валенками, утром походила на начинающий проступать фотоснимок — серая, чуть просевшая тень на свежей белизне, только на редких подъемах поземка вылизала блестящие, утрамбованные плеши. Дорожка в Щебетово, тропка к Бориной мамане — самогонная змейка по краю поля: сын и отец регулярно отлучались из дома.

Гришка с Чекистом отбыли с месяц назад. Где-то в это же время промелькнула Татьяна. «Три дня побегала по полям, заскучала и ускакала назад, видно, вспомнила покойного батьку, они тут любили гулять вдвоем», — прокомментировала ее неожиданный налет Валентина. Все Борино семейство было несказанно радо приезду Чигринцева — праздник с гостем становился похож на настоящий Новый год.

С утра тридцать первого Валентина занялась тестом, салатами, холодцом, мужикам вышел наряд на рубку дров и топку бани. Чтоб как-то занять себя, сговорились коптить сало и большой кусок просоленной свинины. Боря был трезв и деловит, Ванюшка, понятно, мешался под ногами, Валентина причитала — суматоха подготовки, главная составляющая праздника, объединила всех. Да еще так ярко светило солнце, морозец выстудил воздух, прочистил легкие — наст нестерпимо искрил, дышалось легко и свободно. Дрова рубили долго — впрок, исправляли Борину осеннюю недоделку. С полдня, затопив баню, сели на лавочку покурить.

Тут-то Борис и поведал сногсшибательную новость — он продал землю. Вскоре после чигринцевского отъезда надуло ветром московских охотников, богатых и серьезных.

— На двух джипах приехали — в самые Бобры прорвались, что твой трактор!

Место им понравилось. Вмиг и решили — Боря отводит им землю, зимой заготавливает лес, весной со щебетовскими мужиками ставит избу-пятистенок, баню и за мизерную плату назначается совместно егерем-сторожем.

— Все документы уже оформлены — у них это быстро, специальный человек приезжал, все по закону, — уважительно произнес Боря.

Деньги выдали в рублях, хотя предлагали доллары, он отказался.

— На кой мне? Солить? Я их только по телевизору и видал.

Переубедить его было невозможно, в конце концов он даже вспылил, нервно повысил голос:

— Что ты как моя баба — на наш век хватит, всю жизнь их за ничто держал! Куплю Ваньке мотоцикл, будет в школу ездить, и всего делов!

Словом, был в полной уверенности, что отхватил куш. Так оно и было — появилась зримая забота: москвичи посулили протянуть настоящую дорогу и телефон.

— Гришкиной ловле теперь конец, — констатировал Воля.

— Душегуб-то, как же, всех бобров из речки перетягал — теперь, раз я егерь, его песенка спета. — Он откинулся на спинку скамейки, мечтательно сощурил глазки — ну точно сытый кот на печи, — на лице расплылась самодовольная улыбка. — Документ мне выправят! Впрочем, попросят по-соседски, я глаза закрою, не изверг же, но с бобрами — крышка, они в книгу занесены, — важно добавил Борис и кивнул сыну: — Что, Ваня, поохотимся?

— Ты наохотишься, — в голосе парня звучала материнская интонация, — сперва трактор собери, на чем лес возить станешь?

— Деловой, — лениво заметил Боря. — Не боись, пригонят новый, тут теперь такая жизнь закрутится. — Он сладко потянулся.

— Рот, рот открой, когда с неба галушки забесплатно начнут падать, пропустишь! — не удержался Воля.

Борис миролюбиво процитировал в ответ телерекламу:

— Чтоб усе так жили!

Возразить ему было сложно. К вечеру залезли в баню.

Воля, поддавая пару, покрикивал на мужичков:

— Кончилось ваше мытье, привыкайте к жару, москвичи париться любят!

— Мы ко всему привычные, — отозвался Борис, но не стерпел и, пригнувшись, убежал в предбанник.

Но вот включили телевизор, расставили на столе тарелки — Валентина наготовила на целый полк. Чигринцев привез копченой колбасы, хорошей водки, специально для хозяйки вишневый ликер и две бутыли «пепси» для Ваньки.

Выпили, накинулись на еду и, ублаженные, чистые после бани, слушали Борины мечтанья — Валентина так вся и светилась и, осаживая завравшегося, но обыкновению, мужа, на деле жадно ловила красивые слова — новая, еще не начавшаяся жизнь сулила новые надежды. Расчувствовавшись, желая объять своим счастьем и Ванюшку, она ласково положила свою большую и теплую руку на его плечо, запела «детскую» песенку, единственную, верно, что помнила:

Прилетит к нам волшебникВ голубом вертолетеИ бесплатно покажет кино,С днем рожденья поздравитИ, наверно, оставитНам в подарок пятьсот эскимо!

Не утерпел и Борис, схватил старый аккордеон, заиграл, путаясь, сбиваясь, но от того только больше расходясь: пьяненький, розовощекий, он весь отдавался празднику, гостю, семейному миру.

С первым ударом часов открыли настоящее шампанское, Волин подарок, налили даже Ванюшке, и тот, не утерпев, не чокнувшись еще, завопил: «Ура! С Новым годом!»

Высыпали на крыльцо, где Чигринцев заранее расставил китайские фейерверки. Ванька защелкал зажигалкой — шипя, разбрасывая огненные брызги, полетели в небо шутихи, закружилось, осыпая снег фиолетовыми искрами, огненное колесо. Боря вытащил ружье, пальнул в небо сигнальным патроном. Яркая красная точка ушла ввысь, вспыхнула, медленно качаясь, поплыла к земле, запустив в ближайшую округу фантастические тени.

— Глядите, глядите! — закричал Ванька. За лесом, в Щебетове, ответили: три, четыре красных огонька вспыхнули в далеком небе и погасли. Упала темнота, только над коровником светила слабая ночная лампочка да падал мелкий снег.

Возбужденные, вернулись к столу, но больше глядели новогодний «Огонек» по телевизору, чем ели. Боря незаметно набрал дозу и скоро засопел прямо на диванчике. Лицо его помягчело, глубокие морщины разгладились. Воля посмотрел на него, поправил свесившуюся с подушки голову.

— Добрая же душа по природе, — сказал с откровенной теплотой.

— Всякая душа по природе добра, — вздохнула Валентина, накрывая мужа теплым одеялом. — Всегда б такой был. — Она мечтательно поглядела Чигринцеву прямо в глаза, до слез благодарная за его слова.

В этом простом, бесхитростном доме Воле было хорошо — праздник удался на славу.

Утром Чигринцев не стал дожидаться назойливого Бориного визита с обязательной опохмелкой. Спешно проглотил вчерашние Валентинины пироги, запил чаем, затропил по чистому полю лыжню — подмороженный ночью наст держал хорошо.

Снегопад поутих. Солнце накрывали редкие тучки, ветер студил лицо. Воля легко вышел на старую пылаихинскую дорогу. В лесу ветер стих, только покачивал верхушки высоких елей. Бугристый снег был присыпан местами сухой скорлупой шишек, поломанными веточками, мертвой, облетевшей хвоей, на нем отчетливо читались ночные следы.

Две наглые сойки подозрительно ощупали его лазурными глазками, свалились со своих насестов, истеричными голосами оповещая о вторжении чужака. И, раз прилипнув, долго не оставляли, суматошно треща в темно-зеленых кронах далеко впереди. Чигринцев не собирался охотиться, даже не взял у Бориса ружье, впитывал благословенный покой, уверенно продвигался вперед. Замедлял темп, лишь когда приходилось перебираться через упавшие стволы. Загнутые кончики широких охотничьих лыж взметали невесомый пух, колеблясь, он искрился в солнечных лучах. На сердце было легко. Упругой бамбуковой палкой он сбивал с елок снежные шапки, затаив дыхание, следил, как падающая лавина взрыхляет ночной нетронутый слой. Облегченные лапы грациозно взмывали вверх, махали хвоистыми крыльями на прощанье. Он ударил палкой по наклонившейся осинке — промерзшее дерево, содрогнувшись, звонко ответило на весь лес и осыпало его колючим, целительным душем. На середине пути Чигринцев встал передохнуть, пар от дыханья клубился перед лицом. Сбросил рукавицы, умылся студеным и колким снегом. Вопреки всем ожиданьям, его тянуло заглянуть в Пылаиху, хотелось навсегда изгнать испытанный там животный страх.