Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев
Сориентировался точно — залитая солнцем длинная поляна открылась взору с того же места, что и осенью. Так же нетленно стояли остатки липовой аллеи, но сегодня, знакомые, не навевали печаль — липы как липы — черные тени на белом снегу. Куда страшней, например, выглядела большая раскидистая береза: вклинившись в строй темно-зеленых елей, она разбивала однотонную стену опушки, — корявые, голые ветви, серо-белые, в черных нарывах отслоившейся бересты угловатым зигзагом разбегались на однородном заднике, как хищный, завершающий иероглиф на затухающем экране. Незаметно пошел снег — «мухи», как называла его Валентина. Уследить за полетом одной снежинки не удавалось даже в детстве — неожиданно глаз терял избранницу, переключался на другую, уходил в сторону, взмывал, падал в яму, вновь терял и вновь находил, но уже третью, четвертую, сороковую, и наконец, вытерев рукавицей слезинку у самой переносицы, можно было начинать все сначала, с великой, несказанной радостью. И так без конца.
Очнувшись, он проморгался для пущей убедительности, заскользил вдоль изгибающегося рукава поляны — в голоруких деревах, заметенная по окна сугробами, стояла знакомая церковь. С колокольни, громко хлопая крыльями, сорвалась пара лесных голубей, потянула в сторону Падушевского болота.
Прямо на лыжах вошел в дверной проем, ступая по смерзшейся кирпичной крошке, прислонился к стене и закурил. Бесцельно прочертил острым концом палки свой вензель на полу — «В», пожирающее прямую арабскую четверку, поковырял кирпич обвалившейся печки, поскреб замазанный дымоход, в шутку, но со всего размаха, как копьем, ударил по кладке. Кирпич зашатался. Тогда он ударил еще и еще, плохой, бедный раствор не держал, крошился — несколько кирпичей блоком упали внутрь, обозначив неровный черный прогал. Скинул мешающие лыжи, любопытствуя, заглянул внутрь и понял, скорее сперва почуял — в дымоходе устроили специальную нишку, самодельный сейф, и в нем, примятый упавшими кирпичами, лежал аккуратно перевязанный бечевкой холщовый мешочек.
Чигринцев выхватил его, как печеную картошку из огня, подскочил к окну, на свет, рванул полуистлевшую льняную веревку. В мешочке лежала тугая пачка бумажных денег. Разных: широких и поуже, ярких, многоцветных, кричащих, и купюр построже и повесомее; перед глазами прыгали нули — бесконечные тысячи и миллионы времен безудержной инфляции и разрухи. Он лихорадочно принялся сортировать — самыми старыми оказались две «катеньки», николаевские сторублевки с императрицей Екатериной, чудо граверного искусства, новенькие банкноты, бережно, видно, хранимые, неразменные — явное когда-то богатство. Остальные — ворох дензнаков начальных лет советской власти — свидетельство истерической экономики. Затем шел целый блок билетов, обновленных в реформу двадцать четвертого, — тогда меняли охапками, за новый рубль давали пятьдесят тысяч бумажек двадцать третьего или пятьдесят миллиардов любой «старой» макулатуры. Самыми поздними были три десятки, меченные тридцать первым годом.
Не нужное никому сокровище отражало ужас запрятавшего их обывателя — его смятение, неверие в новую власть, его униженность и, несмотря на все, тлеющую надежду, ведь спрятал же, не оклеил стенку вместо дорогих обоев.
Три десятки тридцать первого были последние в пачке, лежали с самого верху, похоже, их отрывали от сердца, спешно закладывали в схорон вместе с ненужными цветными фантиками. Как же звали того попа, о котором говорила щебетовская колдунья? Имя забылось — вспомнил только, что собирал с округи на новую крышу, успел ли покрыть?
Чигринцев затолкал пылаихинский клад в мешочек, ткнул за пазуху ватника. Встал на лыжи, не оборачиваясь, проложенной лыжней направился к дому. Снег шел сильный и ровный, верхние части веток лиственных деревьев покрылись белыми полосками, подчеркивающими черные изломанные линии, что делало пейзаж похожим на дешевую линогравюру.
5Белые хлопья присыпали лыжню, оставив местами лишь синюю тень. Какое-то время Воля шел в полном безмолвии — тупо передвигая ноги, изредка поднимая голову. В низине, на окраине длинного Падушевского болота, заметил ондатру. Растянувшись на льду около темной полыньи, водяная крыса отдыхала, но вдруг потянула носом воздух, осмотрелась по сторонам и нырнула в воду. Чигринцев, улыбаясь, помахал ей вслед.
Там, где не было воды, болото и втекающий в него ручеек заросли ивняком. Широкая тропа, разветвлявшаяся на узенькие тропинки, делила пространство пополам. Она напоминала глубоко врезанную в снег колею — по обеим сторонам высились сугробы. Ивняк служил зимним пастбищем лосям — веточки и кора на многих деревьях были обглоданы. В тихую погоду все здесь должно б было напоминать раскинутую сеть: так густо — вдоль и поперек — ископычивали его кормящиеся животные, но снег уничтожил давние следы. Мелкие деревца подальше стояли частоколом, за ними ничего уже не было видно.
Чигринцев разглядел большое углубление в снегу — лосиную лежку и запорошенные следы: зверь недавно покинул свое место. Воля представил себе, как где-то поблизости, в глубине мелких стволов, чуть сойдя с тропы, он стоит, большой, горбатый, черный, коровьи глаза привычно напряжены, глядят назад — туда, откуда пришел.
«Интересно, что его спугнуло?» И только подумал, как сразу и различил широкую лыжню и ямочки собачьих следов рядом — охотник спустился по склону совсем недавно. Он появился из самой глуши леса, лыжи примяли наст на бугорке за большой сосной. Собака выдала круг, но вернулась к хозяину. Владелец широких лыж взял решительно вправо через болото в противоположную зверю сторону. Старой дорогой на Бобры побрезговал — может, решил срезать путь?
Выходит, лось его не заинтересовал, и это казалось странным; собака, судя по следу, была большая, приученная к загонной охоте.
Так, размышляя, втянулся в ходьбу и не заметил даже, как поутих снег. Солнце проглянуло, когда вышел на большое поле — неубранные скирды стояли беспорядочно, осенью они с Гришкой зарывались в них с ночи, караулили слетающихся на жнивье тетеревов. За ближайшим перелеском были Бобры.
Чигринцев выбрался на дорогу — долго и радостно впитывал в себя белесую ширь, искрящуюся под холодными косыми лучами.
— Эге-гей! — сбоку, от леса раздался окрик — на опушке нарисовался Борис в темном ватнике, легкой вязаной шапчонке, знакомая улыбка светилась на небритом, помятом лице.
— Ходил, значит, деревья смотреть на строительство, — доложился он еще издалека.
— Никто тебе не попадался? У болота человек с собакой прошел.
Улыбка сразу с него слетела.
— С собакой? Не знаю, может, щебетовский. — В голосе не было уверенности. — Мало ли чего кому надо, пойдем домой.
— Лося спугнул, а по следу не пошел, странно, согласись?
— Лося… Не знаю, не знаю…
Похвастаться кладом Чигринцев не успел.
Из кустов на дорогу вынырнул крупный серый пес, отдаленно напоминающий кавказскую овчарку, молча уставился на них. Боря мгновенно застыл как вкопанный и вдруг торопливо перекрестился.
Вслед за собакой на дорогу выбрался человек, от одного вида которого кровь разом застыла у Чигринцева в жилах. Длинная серая хламида, отороченная по краям лисьим мехом, такой же, свалявшийся, воротник, остроконечный малахай, каких никто уже не носит. Кожаный ремень с пороховницей на одном боку и широкий кинжал в ножнах на другом и невероятной давности тяжелое и длинноствольное ружье, похоже, еще кремневое. Узкое, изможденное лицо, лихие офицерские усы, сверлящие, черные навыкате глаза.
Человек медленно и устало подходил к ним. Собака фыркнула, подалась поближе, недобрым глазом следила за Борисом и Чигринцевым.
— Здравствуй, здравствуй, барин, — каким-то не своим, елейным голосом пропел Борис, поклонился, рванул с головы вязаную шапчонку, принялся нервно мять ее в руках.
Чигринцев не мог вымолвить слова.
Охотник встал метрах в пяти от них, расправив плечи. Глаза его наконец ожили, в них блеснул живой огонек.
— Здравствуйте, мужики! — как ни в чем не бывало поприветствовал их. — За дровами ходили?
— Мы? За дровами, да, — поспешил ответить Борис.
— Как нынче урожай? Почему солому с поля не свезли? — властно спросил, почти гневно.
— Доверху все набили, барин, скоро начнем прибирать, — на голубом глазу солгал Боря.
— Это хорошо, все, значит, в порядке? — Голос вопрошавшего помягчел. — Сеете, пашете, а у меня вот свои заботы. — Он вздохнул. — Волков много видали?
— Не видно пока, раз как-то выли, — деловито, совсем уже успокоившись, заметил Борис.
— Выли, значит, есть. Ладно, идите, мне в другую сторону надо. Ругай, вперед! — скомандовал собаке на лесок через дорогу, повернулся, пошел прямо по целине и исчез, как провалился, в густом еловом буреломе.
