Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
В конце концов, это партийное поручение! И огромное отличие для простого рабочего, доверие партии, и он не имеет права, просто не смеет бежать от этого, как мальчишка. Вообще этот товарищ прав во всем, хотя язык у него без костей, а ручишки словно из воска. Ну, да люди разные бывают. Не у всякого лапы как лопата, с такой кожей, что хоть картошку скреби. Полак — образованный и вполне приятный человек, а тебе, Пепик, надо привыкать и к другим людям, чем те, кто до сих пор тебя окружали. Когда-нибудь у всех руки станут как бархатные, того и добиваемся!
Доехал до завода на трамвае, по грязному тротуару пробежал до проходной, придерживая шляпу, чтобы не сдуло сильным ветром. Когда шел через двор, кто-то его окликнул:
— Эй, Патера! На свадьбе свидетелем побывал?
Патера не оглянулся на шутника, взбежал по лестнице в раздевалку, снял свой воскресный костюм, аккуратно повесил на плечики. Цех уже издалека приветствовал его гулким грохотом, особым запахом металла и пыли. Наконец-то дома! Поздоровался со всеми, подняв палец к кепке, ткнул кулаком Пепика, который, сидя на корточках, копался в ящике с инструментами. Здесь объяснялись жестами, кивками головы; не пройдет и минуты, как пневматический молот Патеры застучит короткими очередями по серебряной плоскости дюраля, — тррра, тррра! — вытряхнет все заботы из его души, прогонит гнетущую растерянность, все заглушит металлическим своим голосом. Здесь ты как на фронте, в оглушающей атаке, где тонет все, что есть в тебе слабого и робкого! И некогда в этом копаться, тебе хорошо тут, чувствуешь свою силу и ловишь себя на том, что под этот мужественный грохот, отдающийся в голове, насвистываешь какой-то назойливый мотивчик.
Рядом, с короткими перерывами, жужжит электродрель Пепика, вонзаясь острием в дюраль, сыплется из-под него на цементный пол серебряная пыль. Вот Пепик поднял глаза, ощупал тебя серьезным, вопросительным взглядом. Ничего, ухмыляется про себя Патера, пускай помучается от любопытства! Только в перерыве, когда уселись рядышком на деревянный ящик и принялись жевать, вперив взгляды в одну точку на полу, Пепик не утерпел:
— Ну, что? Чего они от тебя хотели-то?
— Не свались на пол, Пепик! Хотят сделать меня директором одного завода. — И Патера, как ни в чем не бывало, положил в рот очередной кусок отбивной.
Пепик недоверчиво провел пальцем под чумазым носом.
— А ты что? Согласился?
Патера пожал плечами. Тщательно закрыл крышкой свою жестяную коробочку с едой, сунул ее в карман.
— Еще нет. Обмозговать надо. Посоветуй, Пепик, что делать?
Пепик, полуоткрыв рот, довольно глупо таращился на него — Патера, как бы утешая, хлопнул его по мускулистой спине:
— Если соглашусь — возьму тебя с собой! Пускай будет там у меня хоть одна знакомая физиономия… Ладно, не хмурься! Все ведь это еще… не того!
Вот так. И нарушено славное рабочее настроение, всегда объединявшее их. Нет, они по-прежнему работают вместе, но втиснулось между ними что-то, как бы туча нелегких раздумий. Пепик с яростным упорством сверлил отверстия. Ах ты черт, как все изменилось! И это теперь, когда мы так хорошо сыгрались! И зачем они придумали такое… Пепик работал молча, стиснув зубы, словно был перед ним противник тяжелого веса, а не холодный гладкий металл. Ну, если Патера согласится — пойду с ним, решил про себя Пепик. Но тут же вспомнился ему боксерский клуб, скакалки, медицинболы, закаляющие грудную клетку тяжелыми ударами, освещенный квадрат ринга и то великолепное волнение, от которого сбегаются слюни под языком в ожидании гонга и команда, когда ты ринешься из своего угла, охваченный жаждой боя, — и опять заколебался. Руки опустились.
Остаток смены прошел в молчании. После гудка Патера пошел в партком. Сидел за круглым столом, смолил сигарету за сигаретой, настолько погрузясь в свои мысли, что как бы отсутствовал на заседании. Директор!.. А что скажет на это Власта?
Заседание затянулось допоздна — обсуждались важные вопросы заводской жизни, рассматривались заявления о вступлении в партию, в числе прочих — Пепика. Только тут Патера высказался, хотя в этом и нужды не было — Пепик пользовался всеобщим доверием. За последние дни парторганизация разрослась, пора было подумать о ее разделении, об избрании новых бюро. Стали называть имена, обратились и к молчаливому Патере.
— Что с тобой, Йозеф? Сидишь нынче как пенсионер. Возглавишь бюро у вас в заклепочном, если предложим твою кандидатуру?
Патера очнулся, оторвал взгляд от окна, за которым уже стемнело, задавил окурок в пепельнице. И заговорил. Так и так, товарищи, кому же еще рассказать об этом, как не вам… Он говорил тихо и серьезно, поделился с ними своими опасениями, стараясь ничего не упустить. Вот как обстоят у меня дела, товарищи!
Он кончил, и настала тишина — люди обдумывали услышанное. Потом завязался оживленный разговор. У Патеры сложилось впечатление, что он их вовсе не удивил; он слушал товарищей, легонько кивал головой, и было ему хорошо среди своих. Взгляд его скользил по лицам — о каждом из них он мог бы рассказывать часами.
— К примеру, Машек. Послушать только, какие ехидные вставляет он замечания — любит поддеть, хитрец! Вот он сейчас рассуждает:
— Чего там! Подумаешь, директор… Ясное дело, соглашайся. Но только партия посылает тебя туда не для того, чтоб ты там свои косточки покоил, это, брат, работенка — ого! Думаю только: как бы ты там нос не задрал, бывает, что и сам не заметишь, — так я говорю? И уж придется тебе набить свою башку разными ученостями, чтоб не погореть…
Патера уловил под этими словами привкус зависти — и усмехнулся. Смотри, Славек, не поддавайся честолюбию, знаю, вообще-то ты парень что надо и честный коммунист, но на этом масле можешь и поскользнуться! — думал он, глядя на говорившего Машека.
Адамек, постукивая карандашом, старался успокоить Батьку, который нетерпеливо ерзал на стуле и все перебивал медлительного Етелку. Всякий раз, как тот заговорит, Батьку приходилось придерживать — его взрывчатая натура не выносила мешкотности этого добряка, который с трудом ворочал языком.
— Чего боишься, Йозеф! — взорвался Батька, едва Етелка захлопнул рот. — Чик-чик ножницами — и готово дело!
Шлифовальщик Батька, лохматый, жилистый, с вечно нахмуренными бровями, всегда все решал мгновенно, Адамеку часто приходилось умерять его пыл:
— Да погоди ты, егоза! Все-то тебе сразу чик-чик — и готово! Ты не портной, а шлифовальщик, так что поосторожней с ножницами!
Все засмеялись — знали излюбленный оборот Ферды Батьки, которому все хотелось «чикнуть» без долгих раздумий.
Потом еще говорили Дрвотка и старый Говорка — Патера знал их всех, всем верил, как себе самому. Все такие разные — у каждого свои недостатки и достоинства, взгляды, привычки, нелегкий жизненный опыт, — и все же были они словно из одного, хорошо замешенного теста. Каждый со своей точки зрения смотрел на задачу, вдруг вставшую перед ними высокой горой, но в конце концов приходили к единому мнению.
Адамек кратко подвел итог:
— Что ж, по-моему, колебаться тут нечего, хотя это и трудная задача для Патеры… Что я могу сказать? Соглашайся, Йозеф! Так должно быть. Я тебя знаю! Ты еще молокосос, может, и споткнешься где, да башка у тебя варит, книжки читать умеешь, умеешь и видеть все, что творится вокруг. Нам нынче ждать некогда! Одно заруби себе на носу: наши головы ничуть не глупее прочих, а потому бояться тебе нечего. Орешек-то крепкий, но в конце концов — а мы-то на что и те товарищи, которые будут там? Обопрись на них да на партию — и обязательно справишься. А нам, конечно, придется найти другого председателя, ведь незаменимых нет. Вот так!
Поздним вечером возвращался Патера домой. По полупустому вагону трамвая гуляли сквозняки, Патера озяб, но не обращал на это внимания.
Товарищи не сказали ничего нового, ничего такого, чего он не знал бы и раньше. Одно он чувствовал определенно: он не один! А это, в сущности, и было все, в чем он сегодня нуждался. Вот так: становишься сильнее от силы других! — думал он, блуждая глазами по строчкам газеты, которую не успел еще сегодня прочитать. И было ему хорошо.
На темной галерее Патера увидел женскую фигурку, которая только что вышла из их передней. Женщина показалась ему знакомой, и Патера обратился к ней:
— Вы ищете кого-нибудь?
— Да, доктора прав Бриха. Я стучала, но его, видимо, нет дома.
— Удивляюсь. Я его всегда слышу по вечерам: ходит по комнате или заводит граммофон. Пойдемте, попробуем постучать еще раз.
Он взялся за ручку двери, дверь подалась. На ночном столике горела лампа, но комната была пуста.
— Наверное, он где-нибудь недалеко, — пробурчал Патера, обращаясь к темной фигурке за его спиной. — Хотите подождать?
