Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
— Я в этом не виноват, — бормочет Казда. — И ты мне уже в тысячный раз напоминаешь об этом, Индржих. Не сам же я выдумал себе эту болезнь!
— В тысячный или не в тысячный, а смердят они по-прежнему, — не без горечи, но тоном самоотречения резюмирует Мизина, разыгрывая очередную сцену дружеской самоотверженности.
Мизину раздражает горькая усмешка, которую вызвали на тонких губах его друга напряженные политические события последних дней. Раздражает его и тупая преданность работе, свойственная Казде: сидит тут, как лягушка в вонючей луже, и апатично наблюдает кипящую вокруг жизнь. Анкеты, которые они нашли на своих столах, не взволновали Казду, он только иногда поглядывал на Мизину глазами, которые усталость окружила резкими кругами, — кажется, что из них только что выпал монокль, — и снова, как крот в землю, с увлечением зарывался в работу.
— Вступишь? — вдруг спросил он, не поднимая глаз.
Мизина стоял, опираясь суставами пальцев на стеклянную доску стола, и, задумавшись, сосредоточенно глядел перед собой. Вопрос Казды вывел его из раздумья. Он пожал плечами.
— Это серьезный шаг. Что ты мне посоветуешь как друг, Карел?
Казда горько усмехнулся и кивнул головой.
— Вступишь!
— Как так вступлю? Откуда ты знаешь?
— Знаю, — сказал Казда удивительно уверенным тоном и после паузы добавил, опять не поднимая головы, словно бы не отваживаясь взглянуть Мизине в глаза: — Ты этого только и ждал.
Непривычны были эти прямые слова. Мизина наклонился вперед и сдержал порывистое дыхание. Так вот он каков, этот пожиратель пилюль!
— Да, — сказал наконец Мизина, и глаза его превратились в щелки. — Вступлю, если ты хочешь знать. Я долго колебался, но ты, именно ты, помог мне решиться. Да, да, и можешь думать что хочешь. Считай, что я гонюсь за карьерой. Подозревай, подозревай! Я давно приглядываюсь ко всему, что творится вокруг. И скажу тебе, что компартия совсем не так плоха, как говорят твои партийные «братья». Я — за простой народ. А в последние дни у меня раскрылись глаза.
Казда упорно молчал, уткнувшись в бумаги и словно не слыша. Это побудило Мизину к прямой атаке.
— А ты мне скажи, зачем ты совался в эту вашу партию? Какой из тебя политик? На собрания не ходишь, только платишь членские взносы. Что тебе надо было у этих «братьев»? Наживешь теперь неприятности под старость лет. Может, даже…
— Не думаю! — встревоженно возразил Казда, дрожащей рукой кладя перо на стол. — Не думаю! Я никого не убил и не обокрал. Работаю честно, так и буду работать, пока не умру. Мне все равно, кто командует, это не мое дело. Меня никто не сможет упрекнуть даже в том, что…
— Поди расскажи им это. Скажут, что ты ради Кашалота…
— Все знают, что больше всех к нему подлизывался ты, что ты…
— Наглая ложь! — Мизина хлопнул кулаком по столу. — Клевета! И ты, мой друг, повторяешь ее… вот уж не ожидал! Этого я дождался от человека, за которого готов отдать последнюю каплю крови, ради которого…
Он не договорил, от волнения комок подкатил к горлу. Отвернувшись к окну, Мизина упорно ждал, пока друг обратится к нему со словами примирения. Но сегодня впервые не дождался. Тогда он после паузы отер платком вспотевший лоб и грустно прошептал:
— Я от всей души, Карел, а ты меня порочишь. Пачкаешь нашу старую дружбу подозрениями и напраслиной. Карьера! Нечего сказать, дождался я упрека от товарища!
— Оставь ты этот разговор, ради бога! — Казда вытащил из кармана пакетик с пилюльками, бумага неприятно зашуршала. — В партии национал-социалистов я был еще до войны и теперь выходить из нее не стану, — защищался он. — Я не из тех, кто меняет убеждения, как перчатки. В политике я не разбираюсь, ходить на собрания у меня нет охоты, да и здоровье не позволяет. Если даже я ошибался, то могу каждому спокойно глядеть в глаза. Казда не вор, он свое дело знает и в бухгалтерии всегда будет нужен. Так-то. У меня слабое здоровье. Для меня главное — покой, я не могу себе позволить волноваться. Мне нужно, чтобы меня не волновала ни политика, ни… никто вообще, понятно?
— Пожалуйста! Я больше не скажу тебе ни словечка, — холодно объявил Мизина и обиженно вскинул голову. — Кстати, начальник ты, а не я. Приказывай, — добавил он свою обычную формулу, и Казда ясно уловил оттенок насмешки в этих словах. Старик вздохнул и ничего не сказал. Приятели, как по команде, склонились над бумагами. Обоим было ясно, что их дружба с сегодняшнего дня надломилась; трещина, которую оба тщательно скрывали, стала шире, ее уже не прикрыть дырявым полотнищем показной заботы.
В тот же день после обеда Мизина понес свою заполненную анкету к Мареде. У дверей он остановился, чтобы успокоиться. Сердце у него взволнованно билось. Он опасался проявить чрезмерную ретивость, это может вызвать подозрения. Послюнив ладонь, он пригладил седые прядки на висках, поправил галстук и золотые очки и трижды постучал в дверь. Дверь сама распахнулась, и из прокуренной комнаты выплыла сморщенная физиономия Штетки. Глазки у него лихорадочно горели. Он кивнул Мизине, и тот, слегка кашлянув, бочком вошел в дверь.
Все прошло хорошо. Мареда безо всяких комментариев принял анкету, положил ее в папку и дал ему понять, что не интересуется восторженной речью, которую тот заготовил на всякий случай. Мизина вернулся в «аквариум», надел пальто и вопреки обыкновению вышел, не прощаясь и хлопнув дверью.
По дороге домой на Винограды он сделал крюк через Ригровы сады. Выпрямившись, он шагал по асфальтированным дорожкам, среди голых деревьев и кустов, и энергично помахивал тростью, которую носил больше для элегантности, чем для других целей, выкидывая на ходу всякие артикулы. Мимо проходили влюбленные парочки. Прижавшись друг к другу, они гуляли, вдыхая сырой предвесенний воздух, и не обращали на Мизину никакого внимания. Ему вспомнилась Иржина. Что-то не нравится ему ее вид, наверное, нечисто дело! Девчонка ходит — тело без души. Не иначе, завела шашни. Надо будет пробрать ее, с досадой решил он. Дрянь этакая…
Отвлекшись от мыслей о дочери, Мизина внимательно продумал свои сегодняшние действия. Он остался доволен ими, хотя в душе его шевелилось смутное беспокойство и им владели сложные ощущения человека, который только что вступил на скользкий путь, изобилующий волчьими ямами. И все-таки этот путь наверняка ведет к желанной цели!
Ну, что же. Решено!
И он энергично взмахнул тростью.
4
Резкие порывы мартовских ветров с новой силой ударили по стенам города.
В одно такое вихревое утро Патера выбежал из дому и поспешил по крутой улочке к трамвайной остановке. Тщательно выбритый, со следами зубной пасты в уголках губ, он сегодня принарядился — надел воскресный костюм, обычную кепку заменил шляпой — шляпы он не любил, но Власта была непреклонна. Мол, что о тебе подумают? Ладно, ничего не поделаешь…
Со стороны Ольшан задребезжала переполненная семерка. Патера втиснулся на площадку и, зажатый телами пассажиров, поехал, покачиваясь при каждом толчке вагона.
Что им от меня надо? Раз сто повторял он про себя этот вопрос со вчерашнего дня, но не находил удовлетворительного ответа.
Вчера, когда он после перерыва возвращался в цех, Пепик мотнул головой в его сторону и сказал:
— Слышь, разыскивал тут тебя какой-то холуй из конторы, к заместителю тебя вызывают. Зачем, не знаю, он не изволил доложить.
Патера ополоснул в умывалке руки, гребешком с выломанными зубьями причесал свой чуб и через двор отправился в административное здание. В дверях столкнулся с Адамеком, тот многозначительно взмахнул своими белесыми ресницами:
— Поспешай, Йозеф! Сдается, готовят для тебя что-то солидное!
Большего Патера от него не добился.
Заместитель директора, коренастый, с полнокровным лицом, подал ему широкую свою лапу и указал на стул. Порывшись в бумагах на столе, лаконично объяснил:
— Нда… ничего конкретного сказать не могу. Звонили из главного управления, вызывают тебя на завтра. Вот я записал на бумажке, к кому тебе явиться. Разберешь мой почерк?
Это было все, что Патера узнал на заводе.
Перед гранитным зданием на углу двух центральных улиц Патера отряхнул пальто и вошел. Он был здесь впервые. Огляделся. Заводской человек, он вырос среди дружной суеты гулких цехов, привык быть в гуще людей, и здесь ему не нравилось. Да он задохнулся бы в атмосфере канцелярии, факт!
Швейцар стрельнул в него подозрительным взглядом и указал на лестницу — мраморную, по которой водопадом стекал алый ковер, такой толстый, что ноги тонули в нем, как в вязком масле. Третий этаж налево, комната сто двадцать три. Можете воспользоваться лифтом.
Лифт Патера отверг и честно потопал по ступенькам, оглядывая стены, увешанные портретами рабочих. Как хорошо знал он такие лица — воплощение честности, смекалки и простоты! Здешние передовики ему незнакомы, но чувство такое, будто со многими он встречался. Ощутил легкий прилив гордости. А вот еще… Да это же Мрачек, Ферда Мрачек с их завода, удалой грибник из Чернокостелецка, славный парень! И работяга! Жаловался как-то: с дочкой у него неладно, последствия полиомиелита — никак не начнет ходить. А там — кого же это вывесили? Нéнадал, из их котельной! Ах, чтоб тебя, Карел! Сразу стало легче на сердце. Эх, ребята, — подумал Патера, до чего ж я рад встретить вас здесь!
