Генри Миллер - Нексус
Разгуливая вдоль упаковок «Херши», прилепившихся одна к другой, как золотые слитки, я набрел на стайку девушек. Тысячи улыбок полетели в мою сторону; я приподнял голову, чтобы получше впитать живительное дыхание нежного ветерка. Улыбки, улыбки. Как будто нет на свете смерти и жизнь не является путешествием в материнское чрево и обратно. Трепет и шелест повсюду, запах камфары, рыбных тарелок и оливкового масла… горделиво торчащие плечики, обнаженные руки, жаждущие прикосновения, мокрые ладони, увлажненные лбы, приоткрытые губы, манящие язычки, зубки, зазывающие, как рекламные объявления, глаза горящие, ищущие, раздевающие… пронизывающие и проникающие до самых глубин взгляды — одни жаждут денег, другие — плотского обладания, есть и такие, что готовы на убийство, но все выглядит так празднично, невинно, красочно — как красная изнутри, разинутая пасть льва, и все притворяются, что сегодня обычный субботний вечер, зал как зал, бабы как бабы, тишь да гладь, заплати мне, возьми меня, сожми в объятиях, как хорошо здесь, в «Итчигуми», не наступай мне на ноги, правда, здесь жарко, да, я люблю тебя, действительно люблю, ну, укуси меня еще раз, сильнее, сильнее…
Все пребывало в непрерывном движении, делались прикидки: каков рост? вес? хороша ли фигура? — тела постоянно соприкасались, на глаз оценивались размеры груди, ягодиц, талии, изучались прически, формы носа, осанка, бросались жадные взгляды на полуоткрытые губы или закрывались поцелуем… суета, трение, соприкосновения и столкновения, и всюду — лица, море лиц, море плоти, вызванное светом из мрака, словно ударом ятагана, танцующие слились, являя собой гигантское желе Терпсихоры. А над этой разгоряченной, пребывающей в движении плотью плыл густой звук медных духовых инструментов, рыдали тромбоны, млели саксофоны, пронзительно разрывали воздух трубы, музыка жидким огнем разливалась по железам. У стен зала, как томимые жаждой часовые, стояли огромные кувшины с оранжадом, лимонадом, сарсапарели, кока-колой, рутбиром [66], молоком ослиц и кашицей из увядших анемонов. А поверх всего почти неслышно работали вентиляторы, всасывая кисловатый, несвежий запах человеческих тел, аромат духов и выбрасывая их на улицу, где те растворялись в воздухе над спешащими пешеходами.
Надо с кем-то познакомиться! Ни о чем другом думать я не мог. С кем же? Я кружил по залу, но ни к кому меня не тянуло. Здесь были настоящие красотки, обольстительные, как сама любовь, однако мне хотелось чего-то другого. На этой ярмарке шла торговля телом — так отчего не повыбирать? У большинства женщин был пустой взгляд, говоривший о такой же пустой душе. (А разве может быть иначе, если имеешь дело только с тряпками, деньгами, лейблами, значками, едой, счетами — словом, день да ночь — сутки прочь. Разве нужно при этом быть еще и личностью?) Другие, подобно хищным птицам в неволе, имели тот не поддающийся определению вид, который присущ выброшенным на берег жертвам кораблекрушения.
Не шлюхи, не потаскушки, не продавщицы, но и не царицы! Некоторые стояли понуро, как увядшие цветы или жерди, задрапированные мокрыми полотенцами. Попадались и свеженькие, как полевые цветы, мордашки, они словно говорили: хотите — насилуйте, но только чтобы я этого не почувствовала. Живая приманка сотрясала пол танцевального зала, все крутилось, вертелось, бедра красноречиво отливали муаром.
В углу, рядом с кассой, стояли платные партнерши по танцам. Все чистенькие и свежие, словно только что из-под душа. Модные прически, стильная одежда. В ожидании, что их пригласят и заплатят, а если повезет, то угостят вином и накормят. Каждая мечтала, что ей повезет и сюда заявится эксцентричный миллионер, который, влюбившись до самозабвения, предложит руку и сердце.
Стоя у перил, я разглядывал их самым нахальным образом. Вот если бы я находился у «Иошивара»… Там, стоит только взглянуть в сторону таких девушек, они сразу же начинают раздеваться, подзывают тебя неприличными жестами, поощряют твой интерес хрипловатыми голосами. Но в дансинге «Итчигуми» другой стиль. Здесь ты бережно выбираешь цветок твоего сердца, ведешь ее на середину зала, ухаживаешь, целуешь, нежно покусывая розовые губки, ощупываешь, крутишь в танце, покупаешь все новые билетики, продлевающие право на партнершу, предлагаешь ей напитки, вежливо беседуешь, на следующей неделе являешься снова, выбираешь другой хорошенький цветочек, «благодарю вас», «спокойной ночи».
Музыка ненадолго замирает, и танцующие разом обмякают, как подтаявшие снежинки. Девушка в платье цвета чайной розы спешит вернуться в стайку наемных рабынь. Похожа на кубинку. Невысокого роста, складненькая, с жадным, чувственным ртом.
Я даю девушке время отдышаться, а потом подхожу. На вид ей лет восемнадцать, и, похоже, она совсем недавно вышла из джунглей. Черное дерево и слоновая кость. Она держится дружелюбно и естественно — ни заученной улыбки, ни деловитой суетливости. Как я выясняю, она тут новенькая и действительно кубинка (как чудесно!). Она не возражает против слишком тесной близости в танцах, моего откровенного прижимания et cetera[67], она еще не разучилась разделять работу и удовольствие.
Вытолкнутые в центр зала и зажатые между танцующими, мы топчемся на месте, извиваясь, как гусеницы, «дуэнья» девушки сладко дремлет, огни притушены, музыка, как продажная девка, вкрадчиво крадется от хромосомы к хромосоме. У меня происходит оргазм, и девушка отшатывается, боясь испачкать платье.
Я ощущаю себя вернувшимся в строй солдатом и дрожу как осенний лист. Могу чувствовать только одно: запах женщины, женщины, женщины. Сегодня нет смысла больше танцевать. Приду сюда в следующую субботу. А почему бы и нет?
И я действительно прихожу. На третью субботу среди «рабынь» вижу новенькую. У нее прелестная фигурка, а лицо словно высечено из мрамора, как у античных богинь. Это возбуждает меня. Она поумнее остальных — что вовсе не лишнее, и не столь алчна — что просто невероятно.
Когда она не работает, я иду с ней в кино или недорогой дансинг. Ей все равно, куда мы пойдем. Лишь бы при этом немного выпить. Нет, ей совсем не хочется напиваться, но выпить чуть-чуть — от этого поднимается настроение. Она деревенская девушка, приехала с севера штата.
В ее обществе не испытываешь напряжения. Она смешлива и всему рада. Когда я провожаю ее домой — она снимает меблированную комнату, — мы подолгу тискаемся в коридоре. Очень нервное занятие, учитывая, что жильцы бродят туда-сюда всю ночь напролет.
Иногда, расставшись с ней, я задумываюсь: почему раньше у меня никогда не было таких женщин — с легким, открытым характером, почему я вечно связывался с теми, кто все усложняет? У новой знакомой нет никаких амбиций, ничто не тревожит и не раздражает ее. Она даже не боится, по ее словам, «залететь». (Наверное, хорошо заботится о своем «гнездышке».)
Подумав, я прихожу к выводу: все дело в том, что тип женщин попроще мне довольно быстро надоедает. Становится откровенно скучно. Прочный союз с моей красоткой невозможен. Я и сам жилец из меблированных комнат и при случае не прочь поживиться за счет хозяйки пансиона.
У моей «ночной бабочки» роскошная фигура. Это чистая правда. Она, как говорится, в теле, но гибкая и стройная, с гладкой, как у тюленя, кожей. Стоит мне провести рукой по ее упругой попке, как я забываю все свои проблемы, забываю о существовании Ницше, Штирнера и Бакунина. Мордашка у нее не то чтобы красивая, но симпатичная и обаятельная. Нос, правда, немного длинноват и крупен, но он соответствует типу ее красоты и ее ликующему лону. Я понимал всю бессмысленность сопоставления двух тел — ее и Моны. Сколь ни хороши внешние данные моей новой знакомой, но ее тело остается для меня всего лишь плотью. У нее нет ничего, что нельзя увидеть, услышать или обонять. С Моной все обстоит по-другому. Каждая частица ее тела действует на мое воображение. Можно сказать, что ее личность ощущается во всем, будь то левая грудь или палец левой ноги. Все в ее теле, каждый изгиб или поворот, содержательно. Странно, ведь ее тело далеко не совершенно. Однако в нем есть гармония и тайна. Ее тело отражает ее настроение. Ей не нужно рисоваться, подчеркивать его достоинства, ей достаточно просто жить в нем, быть им.
Еще одна особенность тела Моны — оно постоянно меняется. Я прекрасно помню те дни, когда мы жили вместе с семейством доктора в Бронксе. Мы с ней принимали вместе душ, намыливали друг друга, обнимались, там же, под душем, и трахались, а по стенам, как разгромленная, деморализованная армия, бегали вверх-вниз тараканы. Хотя я безумно любил ее тело, но объективно оно не соответствовало моему представлению о красоте. Кожа на талии обвисла и лежала складками, грудь низковата, а попка слишком плоская, слишком мальчишеская. И то же самое тело в накрахмаленном кисейном платье с ткаными горошинами обладало дразнящим и влекущим шармом субретки. Полная шея, колоннообразная, как я ее называл, исторгала богатый, сочный, вибрирующий голос. За те месяцы и годы, что мы провели вместе, сколько перемен я наблюдал в этом теле! Иногда оно вдруг становилось гибким и тугим, как струна, гибким и напряженным. А потом вдруг снова менялось, и каждое новое изменение говорило о внутренней перемене, оно отражало ее душевные колебания, настроения, желания и разочарование. Оставаясь всегда желанным — такое живое, послушное, трепетное, дрожащее от любви, нежности и страсти.
