Сергей Костырко - Медленная проза (сборник)
– Секретарь райкома.
– Секретарь райкома? – удивленно вырвалось у Маруси. Она оглянулась на Соколова. – А этот молодой человек кто?
– Наш редактор.
Маруся приостановилась.
– А вы кто же будете?
– Почему «вы»?
– Да ладно, ты, – засмеялась Маруся.
– Я? Я пумовская. Соседки, – сказала Лиза.
В тот день Маруся попала домой только ночью. До позднего вечера просидели они под сосной у дороги. Лиза забыла, что ее ждут на поляне товарищи, а Маруся – что ей далеко идти. Расставались, пообещав друг другу часто встречаться.
Маруся шла домой задумчивая».
Однако автор недоволен. Он правит, он вставляет фразу, должную улучшить текст:
«Маруся с удивлением почувствовала, как от взгляда смеющихся глаз Лизы у нее становится теплее и легче в груди».
Это – уровень письма.
Следует, наверно, поговорить и о содержании романов Б-ова. А может, и не надо. Достаточно – я проверил потом, полистав его книги, – вполне достаточно аннотации:
«С большой теплотой изображены в романе его основные герои: чекист Степан Орлов, его сын Илья – комсомольский вожак, сестра Степана Елена, уехавшая строить Турксиб, его второй сын Василий, участник боев на сопках Маньчжурии. С гневом изобличает автор книги происки иностранной разведки и лагеря белоэмигрантов, стремившихся путем диверсий и шпионажа подорвать успехи первой пятилетки. В последней части романа показан крах контрреволюционного заговора, опрокинутого мощным трудовым порывом народа, строящего социализм».
Вот как бы и все. Сюжет незамысловат. Еще один железный рыцарь соцреализма. «Гвозди бы делать из этих людей…» Я не утрирую – все так, ограничься мы двусмысленной логикой музейной экспозиции. Но стоит употребить здесь слова, от которых Б-ов всегда предостерегал своих «биографов», – болезнь, инвалидность, – как сюжет обретает пугающую глубину и сложность.
Определяющим событием в жизни Б-ова стала производственная авария на строительстве, где студентом техникума он проходил практику. Рыл с товарищами котлован под фундамент нового цеха. И в уже готовый почти котлован однажды ночью выхлестнули грунтовые воды. Охотников лезть в осеннюю затопленную яму и забивать ожившие скважины не находилось. И в воду пошел Б-ов. «Воодушевленные его примером, – пишут биографы, – комсомольцы становятся рядом… укрощают стихию». Далее – жесточайшая простуда, больница, осложнения и трагическая ошибка врачей: начиналось известкование позвонков, а Б-ова, лишив его спасительного движения, укладывают в гипс. Процесс стал необратимым. Когда гипс сняли, способность двигаться сохранили только руки, вернее, кисти рук. Даже голову не повернуть. Позвоночник окаменел. Б-ову было всего восемнадцать лет.
Именно тогда он решил стать писателем. Решил жить и пером продолжить борьбу за дело Ленина – Сталина. О существовании Николая Островского он еще не знал. Решение было самостоятельным.
Цель изначально недостижимая для него. Кроме того что нужно было ежедневно, ежечасно преодолевать физическую немощь, постоянные боли и душевную угнетенность, кроме того что нужно было противостоять тяжелейшему быту – а проходил он тогда по жизни «на общих основаниях», в нищих провинциальных «инвалидных домах», – нужны были литературные способности, хотя бы минимальные. Увы. В беспомощных рабселькоровских заметках и стихах невозможно различить даже проблеск одаренности. Первоначальное литературное образование он получал за чтением «Овода», «Спартака» и «Красных дьяволят». И если судить по библиотеке в доме Б-ова, чтение художественных текстов было для него сугубо функциональным – он «учился, учился и еще раз учился». Истово отрабатывал в себе писателя. Поступил в Литинститут – для ремесла. В Иняз – для культуры. Чему он там научился, сказать трудно. Главной наукой в его жизни была наука мужества и стойкости. Здесь ему нет равных. Длительное путешествие по Средней Азии для сбора материалов было бы в те годы тяжким физическим испытанием и для здорового человека. Б-ов же проделал его неподвижным инвалидом. В начале войны Б-ов сделал все, чтобы стать военным корреспондентом. Разумеется, не получилось. Но это уже не его вина.
И всю жизнь он работал по десять-двенадцать часов. До изнеможения. Пока карандаш не выпадал из обессиленной руки.
Предаваться же мучительным размышлениям, что есть литература и что есть я в литературе, было непозволительной роскошью. Занятием самоубийственным. Писательство и вера в торжество коммунизма стали для Б-ова формой борьбы за жизнь. Единственную, которую он видел. Я бы сказал, что Б-ов представлял некую биологическую особь: «советский писатель».
Так что же, юродивый? Не думаю. Слишком просто: отклонение от нормы – и все. Нет, это не юродство. Потребность обрести некую духовную опору вне себя, обрести высший смысл существования и освятить им свою мученическую жизнь – признак нравственного, душевного здоровья. Печать избранничества, если хотите.
Почему высшим смыслом стала именно советская литература? А почему – нет? Миф этот творили не только Панферов с Павленко. Там были и Маяковский, и Пастернак, и Олеша, и Бабель, и молодой Платонов и т. д., и т. д., и т. д. До сих пор хранит обаяние романтическая (хотя и чуть парфюмерная), но писавшаяся в полную силу проза – «Кара-Бугаз» Паустовского или шедевр именно советской литературы – «Тридцать ночей на винограднике» Николая Зарудина. В таком контексте замысел романа о «дружбе ивановских ткачей с хлопкоробами Средней Азии» уже не кажется анекдотичным. Он был человеком своего времени. Человеком прямым и чистым. И, что поразительно, сохранившим свою чистоту. Судьба оберегала его. Во всяком случае, удивительно вовремя возник «крымский вариант». Внешне все просто – резкое ухудшение здоровья и предложенный медиками выбор: серия операций с сомнительным исходом или смена климата. Крым. Оказалось, что именно Крым и нужен был. Московский оттепельный воздух середины пятидесятых становился опасным для Б-ова. Что-то сгущалось вокруг, приближая появление «Ивана Денисовича» и «Хранителя древностей». Крым же по-прежнему оставался вполне советской кузницей здоровья, номенклатурным пансионатом. По утрам Ялта заполнялась людьми в пижамах, с обветренными на магаданских вышках лицами: немногословными – та еще школа – чекистами. Излюбленными героями Б-ова. Время здесь не торопилось.
Да и уровень письма областных классиков был на порядок ниже столичного. Историко-революционный пафос Б-ова не смотрелся здесь архаикой. В Крыму он шел вне конкурса – исключительность судьбы («наш Островский»), поразительная работоспособность, общественный темперамент, ну и, разумеется, Сталинская премия. Его авторитет в местной писательской организации был непререкаемым. В Крыму выходили его книги. Здесь готовился его многотомник.
Здесь построил он свой Дом. В центре города, в уютнейшем его уголке, по собственным чертежам – не дворец, но вполне просторный, с мансардой, точнее вторым этажом, с великолепным садом; весь как бы приспособленный для его работы и его славы. Сюда приходили писатели, читатели, пионеры, инвалиды за словом Учителя. Где-то там далеко, в суетной ожесточенной Москве, «молодогвардейские мальчики» использовали его имя в своих литературных играх. Здесь же была не игра – жизнь, прочная, настоящая. Здесь была его Ясная Поляна.
Мало того что Крым подарил Б-ову еще десять лет жизни – Крым подарил Б-ову то, чего, казалось бы, навеки лишила его судьба: физическое движение. Б-ов решил научиться плавать, используя подвижность кистей рук. Матросы-спасатели заносили его грузное тело в воду, опускали, и он тут же шел на дно. Его вылавливали, вытаскивали на берег, чуть ли не откачивали. И он требовал повторения. Его заносили в воду снова, и снова, и снова. Измученные, испуганные матросы пытались отговорить. «Ничего, ничего, ребята! Не робей, я не выдам», – эту фразу я услышал от экскурсовода. Его снова заносили в воду. И наступил день, когда он смог немного задержаться на поверхности. Потом он держался около минуты, потом – около пяти. А затем Б-ов плавал в воде до часу.
Мощная легенда. Во всем. И в явленном здесь мужестве, и вот в этом, советско-номенклатурном, присутствии «матросов-спасателей». Но надо помнить, что заносили они в воду не просто инвалида-сановника. Они заносили в воду лауреата Сталинской премии. А Сталинская премия – не Букеровская. Это социальный и экономический статус на всю жизнь. Возможность построить в центре Ялты двухэтажный дом и содержать на свои средства приезжающих инвалидов. И одновременно – особая ответственность за чистоту доверенного тебе имени Сталина, почти обязательность вот такой образцово-показательности. Звание обязывало… Хотя на самом-то деле ни к чему оно, конечно, не обязывало. Сталин как раз вполне трезво оценивал своих лауреатов. Выслушав жалобы нового партийного куратора над писателями на их писательские бытовые, моральные и прочие закидоны, он с мудрой циничностью обронил: «Других писателей у меня для тебя нет. Управляйся с этими». Вождь ошибался – были. Истовое служение имени Сталина питалось у Б-ова не только верноподданническими чувствами. Он принадлежал к тем, кто действительно верил в «великое дело Ленина – Сталина» и всего себя положил во имя этой веры. И счастлив был своим трудом, и даже самим своим страданием. И жизнь свою, несмотря ни на что, прожил счастливо. И умирал победителем. Рядом с его мужеством и стойкостью, с его цельностью меркнет и Маресьев. Про нас с вами я уж и не говорю, наше с вами ерничество по поводу Б-ова было бы даже не безнравственным, а попросту жалким, пошлым. Бессильным.
