Алексей Рачунь - Перегной
Кстати в этом для них появилась и выгода. Как рассказал Полоскай, раньше они всем скопом уходили на промысел, а возвращаясь, так же скопом брались за очистку. Теперь же один, тот кто дежурил, вполне управлялся с этой работой, в то время как остальные беспрерывно подносили новый цветмет. Мои новые «друзья» на глазах постигали экономику и познавали принцип разделения труда. И кто его знает, до чего они дойдут в будущем. Возможно откроют минизаводик по переработке цветного металла, разбогатеют, бросят пить и Молебная расцветет.
В конце концов история знает немало примеров, когда такие деревенские мужички, улучив момент, прикрутив хвост единственному шансу выбивались в купцы-миллионщики, становились промышленниками и воротилами. Мой родной Кумарин весь застроен на деньги таких выходцев из народа. И никакие потрясения и революции не смогли стереть их наследие: здания храмов и приютов, магазинов и лечебниц, общественных палат и особняков.
Даст бог и Молебная дождется такого расцвета, и приятно, черт возьми, будет осознавать, что толчком послужила моя скромная персона, заброшенная сюда случайным ветром, и втянутая в малоприятную историю с пропажей каких-то бобышек. Жаль только что я вряд ли все это увижу. Меня здесь не будет с первым осенним ветром. Я, как перелетная птица, уже готовлюсь встать на крыло, и улететь туда, где моей душе теплее.
Так я любил рассуждать засыпая после насыщенных и напряженных трудов по добыче хлеба насущного. Не забывал я, впрочем, и своем приюте. Все в этом мире имеет цену. Пускай зачастую она и незначительна в каком-то материальном выражении, но будь этот мир только материальным – он давно бы уже рухнул к чертям в кипящую преисподнюю. Бывает, что хватает благодарности или небольшого участия. Так почему бы мне не поучаствовать, по мере сил, в обустройстве школы.
Я взялся за крыльцо и перестелил на нем доски. После укрепил крыльцо входа в школу. Затем покрасил наличники, подтянул ставни, скосил траву вокруг школы и разровнял дорожки. Поправил забор и побелил деревья. И школа засияла какой-то неповторимой провинциальной очаровательностью. Теперь мне ни в коем разе не стыдно будет перед хозяйкой-учительницей, я сдам ей на руки хорошее хозяйство. И, все равно, каждый раз, улучив момент, я что-то улучшал и переделывал: там выдергивал из стены ржавый гвоздь, здесь вколачивал, строгал и менял подгнившие штапики в оконных рамах, протирал стекла. Без дела сидеть не получалось и учительшина библиотека, которой я поначалу заинтересовался, так и стояла нетронутой.
Вечерами, когда я топил небольшую баньку, стоящую тут же, во дворе, неизменно являлся Полоскай. Дым из трубы он видимо воспринимал как своеобразный сигнал. Мы с ним парились, мылись, а после, как водиться, распивали на веранде бутылочку самогона и чай со смородиновым листом. Я не оставлял надежды разгадать местные молёбские тайны - и полянку, и странный ветровал, да и, что уж скрывать, месторождения медных кабелей в глухой тайге тоже волновали меня, но Полоскай держался стойко, как пленный партизан. Толи опасался, что составлю конкуренцию, толи выполнял наказ Щетины.
- К чему тебе это, - отмахивался он, - ты уедешь, а нам оставаться здесь.
Я прекращал разговор. Действительно, к чему? Обычное любопытство. Меньше знаешь, крепко спишь. Но любопытство - неистребимая штука. Я начал с другого конца и, как бы вскользь, обмолвился о заведенном мимолетном знакомстве в Нагорной. А после поделился догадкой, что странная лесная певунья, которую я видел только со спины, и есть Настя. И она же меня и выхаживала во время моей болезни.
- Бабенку бы тебе тут какую подобрать – в лоб выдал сметливый Полоскай.
- Да нет, мне ж уезжать скоро, - начал оправдываться я, - я так просто, интересуюсь.
- А неча тут интересоваться, - отрезал Полоскай, - с Настькой, с этой, у тебя все одно ничего не получиться, ты для их, - он мотнул головой в сторону Нагорной - неподходящий экземпляр.
- Это почему же? - выдал я себя с головой.
Полоскай заржал.
- Хотя, ежели посудить, почему бы и нет. Чай кровь свежая тоже нужна, а не то одни выродки пойдут. - Выдал он странное умозаключение.
- Что ты имеешь в виду?
- Что я имею в виду? Что имею, то и введу. Я говорю - кровь-от у тебя свежая, не здешняя и Федос это понимает.
- А, вот ты о чем. Ерунда это все. Он такой принципиальный, неуж он кровиночку свою под чужака вот-так вот бесцеремонно подкладывать будет?
- Кто, Федос-от? А чего нет то?! Принцип... Короче, не про Федоса это сказано, понял? Вымирать поди даже динозаврам обидно было, не то что этим, православлевиям.
Мы помолчали. Наконец, Полоскай, повертев в руке пустую кружку, разлил из бутылки остатки, хлопнул и засобирался.
- Слышишь, Вовка, - спросил я его на прощание, - а чего ты все какими-то словами мудреными говоришь?
- Какими это?
- Ну, православлевия вот. Меня недавно кистецефалом обозвал.
- А, это. Это я на лето книжку у учительницы взял. "Ископаемая фауна". Очень интересная. И картинки большие. Ну пока. Я пошел.
Полоскай ушел, а я в задумчивости пил чай со смородиновым листом. Заполошенные чаинки медленно кружась оседали на дно кружки, завершая свой путь от поверхности ко дну. В небе тонкими иглами иногда мелькали, сгорая, крохотные метеоритики. Они тоже завершали свой путь. Начинался звездопад и издалека подступала осень.
8.
В один из дней накатила на меня неизъяснимая грусть. Такая, что аж шатало. Безволие и апатия – иначе и не назовешь мое состояние. Позвали меня зарубить курицу – и вот, повело. Я в первый раз за долгое время взял в оплату самогон и совершенно без причины, в одного, напился. А по утру, проснувшись, испытал острейшее дежа вю.
Лежа на топчанчике, на скомканных в беспокойном сне овчинных шкурах я услышал мелодичное женское пение. Когда-то это уже было. Правда тогда мне было намного хуже, я накануне где-то с кем-то выпил и был отчаянно плох. В деревне же самогон был отменным, а может свежий лесной воздух так действовал, и потому, проснувшись, я только слегка недомогал. Но это уже со мной было – и пение и голос. Белой горячкой дело было не объяснить и я внутренне напрягся. Пение же между тем перемежалось со шлепаньем ног по полу: кто-то хозяйски передвигался по моему пристанищу. Да где же я слышал этот чертов голос? Хозяйка, должно быть, заявилась? Господи, как неудобно-то!
Я вскочил, растер лицо ладонями, оправил одежду ибо заснул не раздеваясь, подоткнул постель и отправился в учительскую половину. Так и есть, у шкафа с книгами, присев перед чемоданом, спиной ко мне, перебирала что-то женская фигура. Ставни уже были отворены и комнату заливал свет. Хмурое утро, какие часто бывают поздним летом, лило свой тягучий кисель сквозь окна, но комната все равно преобразилась – была светлой и казалась больше своих размеров. Оперевшись на косяк, я хмыкнул.
- Спасибо, вам, Володя, - не оборачиваясь произнесла учительница, - вы очень хорошо ухаживали за школой. Это так приятно…
- Я не Володя, - произнес я угрюмо, ревнуя Полоская к своему труду.
Барышня резко обернулась. Черт побери, вот так встреча. На меня, взглядом своих синих, бездонных глаз смотрело мое недавнее Штыринское прошлое и соединяло с моим настоящим. Это была та самая особа, от которой я позорно бежал из Юрычевой квартиры.
- А кто? Тогда? Вы? – растерянно спросила она.
- В- в – виктор – неуверенно ответил я.
- А где… А что…
- Вместо него я. А где он я не знаю.
Я был ошарашен невероятностью встречи. А может быть это судьба. Да ну нафиг. Какая еще судьба?!
- А вы меня не узнали наверное, да? – С надеждою что таки да, не узнала, спросил я.
- Ну п-п-почему же. Мы уже встречались. И даже пили чай.
- Совершенно верно. Впрочем это уже не важно. Мне пора.
Я засобирался. Стал лихорадочно хватать куртку, сигареты, спички. Проверять по карманам деньги.
- Куда же вы?
- Назад, в люди, - я старался не смотреть ей в глаза, - вот, пожил тут. У вас. Опять. Подчинил кое-что. Вы уж, не взыщите, если что не так. Я старался. А теперь мне пора. Вы же с Толяном приехали? А я с ним уеду.
Кто бы рассказал, тому ни за что бы не поверил. Не бывает в жизни таких совпадений.
Когда я уже тянул на себя калитку, брякнула дверь и появилась на крыльце учительница:
- Куда же вы! Куда? Он же уехал уже, Анатолий ваш! Уж с час наверное как, он и прощаться заезжал.
Мне показалось, что над моей головой разорвался артиллерийский снаряд. Что-то оглушительно хлопнуло, а потом настала тишина. Беззвучно шумели деревья, перекатывались по дороге пучки какой-то травы, лишь внутри головы раздавалось мерное тихое шуршание – будто перетекали в песочных часах песчинки.
Впервые за все время моих похождений я впал в истерику. Вообще-то я в истерику раньше вообще никогда не впадал, так что сравнивать не с чем, но, как мне кажется, это было именно то состояние.
