Маргарет Дрэббл - Мой золотой Иерусалим

Когда Джордж получил свои таблетки для горла, мы отправились ко мне. Идти пришлось быстро — было очень холодно, а от быстрой ходьбы я начинаю задыхаться и не могу разговаривать. Так мы и шли молча. В лифте Джордж неожиданно сказал:

— Я все думал, что встречу тебя, и никак не получалось.

По его тону невозможно было понять — извиняется он или сетует. Подобно мне, он так тщательно скрывал свои истинные чувства, что в конце концов от них не оставалось и следа.

— Ты действительно не знал, что у меня ребенок? — парировала я тем же тоном.

— Откуда мне было знать? Кто мог мне сказать? — ответил он.

А я осознала еще один аспект нашей деликатной ситуации: если Джордж принял на веру, что в ту последнюю роковую ночь я была беременна, значит, он вправе решить, что у меня имелись веские причины не хотеть больше с ним видеться. Не хотеть по собственным соображениям, независимо от того, как я к нему отношусь и как он со мной поступил. Поверив в это, он мог предположить, что не он избегает меня, а я его. Словом, предположить он мог все, что угодно. В грустном замешательстве я поежилась и открыла дверь лифта. Больше всего мне хотелось узнать, что Джордж думает на самом деле. Хорошо бы заглянуть к нему под черепную коробку и посмотреть, что там происходит. Правда, кто знает, может, там царит такая же путаница и неразбериха, как у меня, и я все равно ничего не узнаю.

Я долго искала ключ, так как напрочь забыла, что оставила дверь незапертой. Опомнившись, я открыла дверь, провела Джорджа в гостиную, а сама поспешила к Октавии, которая по-прежнему сладко спала, уже без всяких признаков простуды и кашля. У меня шевельнулась мысль привести Джорджа посмотреть на нее. А вдруг, как в сказке, голос крови подскажет ему, что это его дочь. Нет, пожалуй, не стоит. Не знаю, хотелось ли мне в ту минуту рассказать Джорджу все, наверно, нет, наверно, я хотела подождать и посмотреть, какими мы оба стали. Я поплотнее укутала Октавию воздушным голубым одеяльцем и вернулась к Джорджу. Он проглядывал корректуру моей статьи о Спенсере[47] и, когда я вошла, поднял глаза и сказал:

— Похоже, ты вовсю печатаешься. Я то и дело наталкиваюсь на твои статьи.

— Правда? — удивилась я, потому что мои статьи почти всегда публиковались в изданиях, предназначенных для узкого круга специалистов. — Значит, ты много читаешь, — сказала я.

— Порядочно, — ответил Джордж, но распространяться на эту тему не стал.

— Теперь приходится писать ради денег, — объяснила я. — Пыталась удержаться — вообще-то я этого не одобряю, — но деньги есть деньги. Октавии нужны и цинк, и касторка, и витамины. Дети кого хочешь заставят делать то, что тебе самому противно.

Я подошла к шкафчику в углу и стала вынимать из него стаканы и припасенные Лидией к Рождеству напитки. Среди них оказалась непочатая бутылка виски. Наполнив стаканы, я села рядом с Джорджем.

— А тебе идет иметь детей, — сказал он. — Ты отлично выглядишь. Даже при ярком свете.

— Приятно, что тебе так кажется.

— Недавно я встретил Джо Харта. Вы с ним все еще видитесь?

— Да, частенько встречаемся то тут, то там. Он ухаживает за девушкой, которая живет у меня.

— Вот как! Значит, ты с ним рассталась?

— По правде говоря, у нас с ним ничего и не было. — Уж эту-то частичку правды я могу ему открыть, решила я. — Хотя он мне нравится.

— Раньше ты обходилась без жильцов. Ты всегда жила одна.

— Да, видишь, все меняется. Пришлось войти в компанию. Надо на кого-то оставлять дочку.

— И деньги нужны.

— Да, и деньги тоже. Но, знаешь, я не слишком нуждаюсь. — И боясь, что он представит себе мое материальное положение в мрачном свете, я начала рассказывать про свою диссертацию, про мое новое место и блестящие перспективы. Объяснив, как развивается моя карьера, я почувствовала, что пора поинтересоваться его делами, и приступила к дознанию, но Джордж отвечал уклончиво, как всегда.

— Да в основном занимаюсь все тем же, — неопределенно отозвался он на мои расспросы.

— Почему бы тебе не переменить работу? — не утерпела я. — Взялся бы за что-нибудь другое. Неужели тебе не надоело?

— Когда мы виделись с тобой в последний раз, ты говорила то же самое, — ответил Джордж. — Не понимаю, почему мне должно надоесть? За мою работу платят более чем достаточно. Чего ради мне ее менять?

— Мог бы пойти на телевидение, — сказала я. — Там еще больше платят.

— Ну не намного, — возразил Джордж. — И кроме того, на телевидение меня не тянет.

— А тебе бы пошло у них работать, — сказала я, не в силах переключиться на другую тему. — Ты бы здорово смотрелся на экране. У тебя лицо как раз подходящее — длинное и худое. Ты бы отлично выглядел. А я бы могла не только слушать твой голос, но и лицезреть тебя.

Я говорила правду, хотя ему это и в голову не могло прийти. Мне действительно хотелось бы видеть его на экране.

— Вот уж никогда не рвался на телевидение, — терпеливо повторил Джордж. — Этот ящик только жизнь портит. От него никуда не деться. С чего тебе так загорелось, чтобы я шел на телевидение?

— Я же сказала, — доверительно ответила я, — хочу сидеть и смотреть на тебя.

— Может, лучше тебе самой пойти на телевидение? Тогда я бы сидел и смотрел на тебя.

— Нет, я не собираюсь этим заниматься, — ответила я. — У меня есть дела поважнее.

— Вот и у меня тоже, — возразил Джордж. — Почему ты думаешь, что у других их нет?

Наступило молчание. Я отхлебнула еще глоток виски и задумалась, что делать дальше. Казалось, мы с Джорджем зашли в тупик, из которого нам никогда не выйти, ни одному из нас не найти выхода, вот и придется сидеть в этой западне, навеки отчужденными, навеки связанными. Меня, возможно, такое положение и устроило бы, но я знала — долго пребывать замороженными и зачарованными нельзя, столь хрупкие связи не выдержат, растают, для них губительно само дыхание бурлящей вокруг жизни. Если ни один из нас не сделает шага навстречу другому, нам ничего не останется, как разойтись. Словно две рыбы, застывшие в замерзшей реке жизни, мы в молчании глядели друг на друга сквозь плотную непроницаемую воздушную стену и не двигались. Через некоторое время, когда само молчание уже грозило обернуться решительным шагом, Джордж заговорил:

— Что у тебя с волосами? — спросил он. — Начали седеть?

Я дотронулась до головы и кивнула. Так оно и было.

— Все тревожусь, — пояснила я. — Вот до чего эти тревоги меня довели.

— Из-за чего же ты тревожишься? — спросил он с участием, словно не заметил мой шутливый тон, а беспокоился только о белых нитях у меня в волосах.

— Из-за всего, — ответила я. — Из-за всего решительно.

— Расскажи, — попросил он.

— Да нечего рассказывать, — ответила я, подумав об Октавии. И, сама того не желая, окунулась в воспоминания — вспомнила, как вначале, в самые первые месяцы, хваталась за телефонную трубку, чтобы позвонить в Дом радиовещания и попросить позвать Джорджа, как с трудом удерживалась, чтобы не пойти в паб, где он любил бывать, как заставляла себя не бродить по улицам, где его можно было встретить; как, лежа в больнице, ловила в наушниках его голос; как плакала и не спала ночами, как жаждала разделить с ним радость, которую приносила мне Октавия, и горе, в которое повергла меня ее болезнь, как я все-таки выстояла, уцелела сама и уберегла его от всех забот и печалей, и в заключение подумала, что не представляю, как теперь начать рассказ о том, что было. — Правда, нечего, — повторила я. — Дочка долго болела и довольно серьезно, но теперь ей лучше.

— Ах, вот что! — сказал Джордж. — Сочувствую. А что с ней было? Что-нибудь опасное?

— Да нет, ничего опасного, — отозвалась я. — Просто я всегда из-за всего волнуюсь, вот и все.

— Нет, тебе, видно, здорово досталось, — настаивал Джордж. — Ты похудела. Но тебе это идет.

— Ничего, мне жаловаться не приходится, другим достается гораздо больше, правда? На что мне жаловаться? Лучше расскажи, как ты?

— Да нечего рассказывать, — ответил Джордж. — Ничего интересного. Год выдался неважнецкий, но, слава Богу, прошел. Мне хочется узнать про тебя, рассказывай ты. Как твои родители? Еще не вернулись из Африки? Они ведь в Африку уехали?

— Нет, не вернулись. Решили поехать в Индию. Они предполагали вернуться, но все переиграли и отправились в Индию.

— Как им там нравится?

— Еще не знаю, они только что уехали.

— Вот путешественники! — сказал Джордж. — Я и сам подумываю, не махнуть ли за границу.

— Зачем тебе?

— Сам не знаю, — улыбнулся Джордж, глядя в стакан. — Переменить обстановку. Встряхнуться. Может, подвернется что-нибудь интересное. Меня ведь здесь ничего не держит.

Он поднял глаза на меня, и мне показалось, как уже не раз бывало, что вот сейчас он в чем-то признается, чем-то поделится, что-то скажет, и эти слова уже нельзя будет сбросить со счетов. Я чувствовала, что могу вот-вот сорваться, как тогда в больнице, когда все цивилизованные способы общения мне изменили. Я была близка к тому, чтобы удариться в слезы, перейти на крик, и покрепче вцепилась в ручки кресла, чтобы не кинуться к Джорджу: мне хотелось упасть перед ним на колени и взывать к его снисходительности, жалости, нежным чувствам и не знаю, к чему еще, только бы он остался со мной, только бы мне не сидеть одной со счетами и квитанциями, не тосковать по нему так нестерпимо. В голове у меня одна за другой складывались фразы вроде: «Я люблю тебя, Джордж», «Не бросай меня, Джордж». Я представляла себе, что случилось бы, если бы какая-нибудь из них прозвучала вслух. Я гадала, какой урон она нанесла бы.