Маргарет Дрэббл - Мой золотой Иерусалим

Маргарет Дрэббл

Камень на шее

Мой золотой Иерусалим

Камень на шее

Пер. И.Разумовская, С.Самострелова

Мне всегда было свойственно странное сочетание уверенности в себе и трусости, оно отмечало, а можно даже сказать — определяло весь мой жизненный путь. Взять хотя бы тот случай, когда я в первый раз решилась провести ночь с мужчиной в гостинице. Мне тогда было девятнадцать — возраст, вполне подходящий для таких приключений, и, само собой, я не была замужем. Я и сейчас не замужем, что немаловажно, но подробнее об этом позже. Если мне не изменяет память, моего партнера звали Хэмиш. Впрочем, память мне нисколько не изменяет. Зачем уж так самоуничижаться? Ведь я ценю в себе уверенность, а вовсе не трусость.

Мы с Хэмишем приехали в Лондон из Кембриджа в конце семестра, перед самым Рождеством. Заранее все продумав, мы сообщили родителям, будто семестр заканчивается на день позже, чем на самом деле; хотя прекрасно понимали, что им и в голову не придет ничего выяснять, а если и придет, то не такие они ушлые, чтобы оценить значение полученной информации. Итак, мы прибыли в Лондон поздно вечером, взяли такси и прямо с вокзала отправились в намеченную гостиницу. Все было идеально рассчитано, мы даже заранее заказали себе номер, в чем вряд ли была необходимость, ведь облюбованная нами мишурно-шикарная гостиница в центре города предназначалась именно для таких вылазок. На соответствующем пальце у меня красовалось колечко от занавески. Во избежание путаницы мы решили не прибегать к псевдонимам, а воспользоваться настоящей фамилией Хэмиша — Эндрюс, она была достаточно неприметной. В свое время каждый из нас отдал дань дешевым романам, поэтому мы прекрасно представляли опасности, которыми чреваты подобные авантюры, и держались с известным апломбом. Мы явились в гостиницу, поставили чемоданы, снабженные подобающими наклейками, и подошли к конторке за ключом. Тут-то я и опростоволосилась. Неизвестно, почему меня пригласили расписаться в регистрационной книге. Теперь я знаю, что таких правил нет, жены нигде расписываться не должны, мне, видимо, предложили это сделать из-за сомнительного статуса гостиницы или потому, что, слоняясь вокруг с виноватым видом, я напрашивалась на особое внимание. Как бы то ни было, придвинув к себе книгу, я начертала в ней собственную фамилию! «Розамунд Стесси» — крупно и четко вывела я старательным детским почерком под изящно-неразборчивой подписью Хэмиша. Я даже не поняла, что наделала, пока не отдала книгу девушке-администратору, а та, взглянув на мою подпись, сердито вздохнула и спросила:

— Интересно, что вы хотите этим сказать? В ее тоне не было ни упрека, ни издевки, ни злости — только усталое раздражение, и я поняла, что создаю ей лишнюю работу. По ошибке написав правду, я застопорила всю их налаженную систему. От меня ждали, что я солгу, я и собиралась солгать, но по каким-то глубоко коренящимся фрейдистским причинам забыла. Пока девушка указывала на мою оплошность Хэмишу, я в мрачном отчаянии стояла рядом, сознавая свою вину. А ведь я вовсе не хотела ничего осложнять. Хэмиш попытался спасти ситуацию, натужно пошутив насчет новоиспеченности нашего брака. Девушка не улыбнулась в ответ, прекрасно понимая, в чем дело, взяла книгу и со словами: «Ну хорошо, пойду спрошу» исчезла за дверью, а мы с Хэмишем так и остались стоять бок о бок, хотя глаза наши вряд ли были прикованы друг к другу.

— Черт возьми, — наконец произнесла я после затянувшегося молчания. — Извини, дорогой, я как-то не сосредоточилась.

— По-моему, это не имеет никакого значения, — ответил он.

Так оно и было. Через несколько минут девица вернулась без книги и, по-прежнему без всякого выражения на лице, сказала, что все в порядке, и дала нам ключ. Наверно, моя фамилия так до сих пор и значится в их книгах в столь компрометирующем соседстве, и это, как всегда и все, что со мной связано, создает мне совершенно ложную и необоснованную репутацию, ведь мы с Хэмишем даже не спали друг с другом, хотя чуть ли не каждый день в течение целого года думали, что вот-вот начнем. Мы снимали номера в гостиницах, оставались ночевать друг у друга в общежитиях отчасти ради смеха, отчасти потому, что нам хотелось побыть вместе. В те годы для людей нашего возраста такие эскапады были уже вполне возможны и допустимы. Поступая так, я воображала, что диктую любви собственные условия — люблю, как и когда мне хочется. Тогда я еще не понимала, как беспощадна жизнь, еще не знала, что не успеешь спохватиться, а судьба уже сложилась, и в то время, как мы полагаем, будто сами формируем обстоятельства своей жизни, они становятся нашей тюрьмой и формируют нас. В неведении, по наивности я строила сама себе клетку, и когда, повзрослев, поняла, что натворила, уже ничего нельзя было исправить.

Пока мы с Хэмишем целый год любили друг друга, не занимаясь любовью, мне было невдомек, что я создаю макет всей своей будущей жизни. Можно найти множество причин нашего воздержания — страх, целомудрие, невежество, отклонение от нормы, но факт остается фактом — «синдрому Хэмиша» впоследствии было суждено повторяться до бесконечности с возрастающей частотой и все меньше затрагивать сердце, так что в конце концов сама идея любви умерла во мне чуть ли не в тот же день, как я полюбила по-настоящему. Если говорить, что один успех всегда сменяется другим, то неудачи — тем более. Я удачлива в своей работе, так что на успехи в другом рассчитывать не приходится. Мой роман с Хэмишем я помню хорошо, хотя сейчас уже не могу с уверенностью сказать, почему мы расстались. Так уж случилось, вот и все. Вообще-то в этой истории нет ничего интересного, кроме того, что по ней можно судить о моей неопытности — как практической, так и эмоциональной. За что бы я ни бралась, кроме работы, все кончалось бесплодно. Бесплодной оказалась и моя попытка ликвидировать плод любви, она классически иллюстрирует, какой у меня характер, не говоря уже обо всем прочем.

Это случилось через несколько лет после эпизода с Хэмишем. Обнаружив, что беременна, я пережила нечто большее, чем обычные в подобных случаях неверие и шок, и, разумеется, не могу удержаться от подробного изложения причин. Мне не с кем было посоветоваться, так что оставалось только — в который раз! — руководствоваться сведениями, почерпнутыми из туманных рассказов более опытных подруг или из бульварных романов. При этом мне и в голову не приходило, что следует обратиться к врачу. Я даже не представляла себе, как это делается, поскольку много лет ничем не болела. И к тому же предчувствовала, что если отважусь на поход к доктору, меня там отчитают, как школьницу. А мне в моем тогдашнем настроении мало улыбалось выслушивать упреки, поэтому я затаилась и решила, что надо попробовать провести мероприятие самостоятельно. Целый день я, потная от страха, просидела в Британском музее, уставившись ничего не видящими глазами в Сэмюэля Дэниэла[1] и размышляя насчет джина. Я слышала, будто джин оказывает какое-то действие на матку, и хороша еще хина или нечто подобное. В сочетании с горячей ванной иногда удается достичь искомых результатов. И я подумала, уж коли другие девушки проходят через это, почему бы и мне не попробовать? А вдруг повезет! Я не представляла, сколько джина нужно выпить, но меня томило зловещее предчувствие, что понадобится целая бутылка. Такая перспектива расстраивала меня и с физической, и с финансовой точек зрения. Я уныло думала, что на джин придется потратить два фунта, и от этой мысли мне становилось совсем тошно. Однако я не могла притвориться, будто такая сумма мне не по карману, к тому же по сравнению с другими способами этот был довольно дешевый, так что, мрачно перелистывая Дэниэла, я решила попробовать. А пока я перелистывала, мне в глаза бросилась очень подходящая для моей диссертации метафора, которую я тут же записала. Вот уж поистине: не везет в любви — везет в работе. «В судьбе мужчины любовь не основное, для женщины любовь и жизнь — одно», — считал Байрон[2]. И ошибался.

По дороге домой я забежала в магазин за джином. Когда я взяла из рук продавца завернутую в белую папиросную бумагу бутылку, мне страстно захотелось, чтобы эта покупка предназначалась для более веселого случая. Сжимая бутылку в руке, я шагала по Марилебон-хай-стрит, поглядывая на витрины, и думала, что, может статься, я в последний раз любуюсь дорогими фруктами, шоколадными зайцами и всякими милыми старинными безделушками. Меня куда больше устроило бы, если бы я в последний раз любовалась платьями для будущих мамаш. Район, в котором я тогда жила, наводняли магазины для женщин в интересном положении и для младенцев, что в свете предстоящих мне событий было совсем некстати. На каждом шагу я оказывалась лицом к лицу с укоризненно взирающей на меня фигурой с белыми стеклянными волосами, которая изящно демонстрировала какой-нибудь роскошный наряд для беременных. Глядя на эти витрины, я еще крепче сжимала в руке горлышко бутылки, и когда свернула на свою улицу, сердце мое исполнилось решимости.