Маргарет Дрэббл - Мой золотой Иерусалим

Спускаясь в лифте, я старалась понять, чем объясняется их умопомрачительная приветливость, и сначала даже заподозрила, что оба были слегка навеселе, но потом сообразила, отчего они так расположились ко мне — я попросила их об одолжении! Я нуждалась в помощи, а ничто так не согревает душу, как возможность помочь ближнему без всякого ущерба для себя. У меня и в мыслях нет умалять отзывчивость моих соседей, они на самом деле были добры, и соседка совершенно искренне осведомлялась о здоровье Октавии, непонятно только, от кого она могла узнать о ее болезни. После того вечера оба они неизменно относились ко мне с большим участием и заботой, всегда расспрашивали о моих успехах, о дочке, а когда, наконец, появилась на свет моя книга, даже приобрели ее и упросили дать автограф, хотя вряд ли поэзия шестнадцатого века была их излюбленным чтением. И приобретение книги, и уговоры выпить с ними в канун Рождества свидетельствовали об одном: об их отзывчивости и душевной доброте. Если бы я чаще обращалась к другим за помощью, я давно обнаружила бы, что люди добрее, чем я думаю.

На улице было холодно а клубился легкий туман. Машины у тротуара покрылись блестящей изморозью. Я шагала быстро, стремясь поскорее вернуться. Воодушевленная своей удачей у соседей и тем, что все-таки отважилась к ним обратиться, я чувствовала себя почти счастливой, к тому же теперь, когда я начала действовать, мне представлялось, что у Октавии наверняка нет ничего серьезного, просто режутся зубы и легкий насморк. Должна признаться, что мне нравятся ночные аптеки, поскольку им, как ночным барам, кафе, аэровокзалам и круглосуточным прачечным-автоматам, присущ ореол таинственной необычности. Как и следовало ожидать, в аптеке была очередь, так что я некоторое время простояла в тускло освещенном помещении, вручила свой рецепт и уселась ждать, когда приготовят лекарство. Посреди аптеки красовался большой, окруженный скамьей аквариум с тропическими рыбками. Я сидела и наблюдала безостановочное навевающее сон кружение рыб в их стеклянной темнице, размышляя, спят ли они когда-нибудь. Проведя таким образом несколько минут, я отвернулась от аквариума и вдруг услышала, как кто-то окликает меня:

— Розамунд!

Я подняла глаза и увидела Джорджа. Он стоял надо мной, ласково и неуверенно улыбаясь, а я, попытавшись подняться, вдруг убедилась, что ноги меня не слушаются.

Кажется, я довольно долго ничего не могла произнести, но в конце концов ухитрилась выдавить:

— Господи, Джордж, это ты!

Слишком давно я его не видела, слишком много о нем думала, слишком сильно разбередил он мою душу — и вот, застигнутая врасплох, я была не в силах взять себя в руки. Я тупо сидела, глядя на него снизу вверх, и улыбалась, а сама замирала от ужаса — вдруг он сейчас снова исчезнет, и я останусь одна, вдруг он куда-то спешит или просто не захочет разговаривать. Я должна была его удержать! Мне хотелось попросить: «Посиди со мной», но во рту пересохло, и я не могла выговорить ни слова. Так что я глядела на него и улыбалась.

— Розамунд, — снова сказал он, — я тебя так давно не видел! Я уж думал, ты переехала. Ведь чуть ли не два года прошло.

— Почти, — проговорила я.

— Ты чего-то ждешь? — спросил он, и я, кивнув, прошептала:

— Жду, когда приготовят лекарство.

— И я тоже, — сказал Джордж и сел рядом со мной. Сел сам, по своей доброй воле. Я немного пришла в себя и обрела дар речи.

— А с тобой-то что? Ты болен?

— Нет, здоров, ничего серьезного, — пояснил он. — Просто горло у меня шалит, надо все время его умасливать.

— Ты и в Рождество работаешь? — спросила я.

— Угадала.

— Я-то знала, что ты никуда не уехал, слышала тебя по радио. Так что, хоть мы и не встречались, я знала, что ты где-то здесь.

— А я тебя один раз даже видел, вот только окрикнуть не мог, — сказал Джордж. — В метро. Мы ехали в разных вагонах, но через стекло мне было хорошо тебя видно. Я помахал, но ты не обратила внимания.

— Я тебя не видела, — сказала я.

— Я так и понял.

Мы оба замолчали, и я подумала, что, наверно, мне уже приготовили мой пенициллин.

— Пойду узнаю, не готово ли мое лекарство.

— А что с тобой? Неужели заболела? — спросил Джордж и не успела я ответить, как он быстро добавил: — Знаю, знаю, спрашивать у леди, что ей понадобилось в аптеке, не положено.

— Нет, я здорова, — сказала я и, поднявшись, постояла, вглядываясь в его узкое лицо на фоне терпеливо снующих в аквариуме ярких рыбок.

— Ты очень торопишься, Розамунд? — спросил Джордж. — А то, может, зайдем куда-нибудь, выпьем, отметим Рождество?

Я замерла в восторженном предвкушении грядущего и секунду тешила себя надеждой на то, что может последовать дальше.

— Нет, мне надо домой, — ответила я и быстро продолжала, торопясь, с одной стороны, оправдаться, с другой — облегчить переход к дальнейшим объяснениям. — Видишь ли, у меня дочка дома одна…

Я так часто отказывала под тем же предлогом другим, что не сразу сообразила, как это должно прозвучать здесь и для него. Я не предполагала, что открою свой секрет именно так, хотя как следовало его открыть, никогда серьезно не думала.

— У тебя дочка? Да что ты! — удивился Джордж. — Я не знал, что ты вышла замуж.

— А я и не вышла, — улыбнулась я, на этот раз уже вполне уверенно, ведь мне удалось благополучно войти в свою прежнюю роль — роль особы, меняющей возлюбленных как перчатки, рожающую детей от кого попало, делающей, что ей вздумается и ничуть от этого не страдающей. Джордж блестяще, как всегда, подхватил эту мою подачу с полуслова. Сделав соответствующую гримасу, он проговорил шутовским тоном, вульгарным и пошлым, как у жеманной дамы, отчего я пришла в полнейший восторг.

— Ну, Розамунд! Ты даешь!

— А дочка у меня — прелесть, — заявила я, чувствуя, как меня охватывает неудержимая веселость.

— Не сомневаюсь, — сказал Джордж. — Как может быть иначе, раз она — твоя дочь? Вполне естественно.

— Почему бы тебе не забежать к нам? Увидишь ее, — предложила я. — Пойдем, у меня найдется, что выпить. Я должна поскорее вернуться, а то она одна в квартире. Я буду очень рада, если ты к нам заглянешь.

По тому, как Джордж смотрел на меня, было ясно, что он согласится, иначе я ни за что не стала бы его приглашать.

— С удовольствием! — сказал он. — Очень мило с твоей стороны. Ведь столько времени прошло.

И он бросил на меня быстрый загадочный взгляд, в его словах, мягких и невинных, скрывалось так много, и он так явно меня ни в чем не винил, ничего против меня не имел, что я растаяла от облегчения. Глядя на Джорджа, я подумала, что его можно назвать даже красивым. Будь он поплотнее, он безусловно был бы красивым мужчиной.

— Ты сегодня блестяще выглядишь, Розамунд, — сказал Джордж, как мне показалось, только, чтобы что-нибудь сказать. — Если можно так выразиться, красивее, чем когда-нибудь.

— Просто здесь темно и ты плохо меня разглядел, — отозвалась я. — Увидел бы ты меня при дневном свете — я совершенно замотана.

— Ну что ты! Правда, я и сам уже сдаю — старею.

— По-моему, выглядеть старым тебе не грозит, — возразила я. — У тебя нестареющий тип лица.

— Да здесь же ничего не видно, — сказал он, — при этом освещении.

— Пойду-ка я за своим пенициллином. Наверно, он готов. Подожди меня.

— Это тебе придется подождать меня, — заметил Джордж. — Мое-то лекарство еще не готово. Так что возвращайся и будем ждать вместе.

— Идет, — согласилась я.

Я всегда предпочитала ждать сама, не любила, когда ждут меня. Подойдя к своему окошечку, я получила пенициллин для Октавии и вернулась к Джорджу.

— Сколько же твоей дочке? — спросил он, как только я села рядом с ним. И со скоростью, поразительной для человека, не ладящего с цифрами, я мгновенно сообразила, что лучше не говорить правду — это менее чревато последствиями — и посему объявила, что Октавии одиннадцать месяцев, хотя до столь зрелого возраста ей надо было еще расти и расти. Сказала и тут же испугалась, правильно ли поступила, ведь теперь, если я захочу когда-нибудь открыть истину, выпутаться будет трудно. Кроме того, если Октавии одиннадцать месяцев, выходило, что я провела ночь с Джорджем уже будучи беременной. Вся история слишком осложнялась, и казалось, что за прошедшие с той ночи месяцы истина где-то затерялась навсегда. Я смотрела на Джорджа и с трудом верила, что между нами на самом деле когда-то что-то было. Он выглядел просто неспособным на это: мягким, тонким и женоподобным, как в тот раз, когда я увидела его впервые, а тогда я не сомневалась, что он увлечен Джо. Мне всегда, но естественно в меньшей степени, было трудно представить себе прежние чувства при встречах с другими, когда-то интересовавшими меня мужчинами. С Хэмишем, например, моей первой любовью. Он куда-то исчезал года на два, а потом мы стали часто встречаться, так как он тоже время от времени захаживал в Британский музей. Столкнувшись с ним в первый раз, я смутилась и растерялась — мы ведь расстались далеко не друзьями. Однако, выпив вместе кофе, мы быстро снова нашли товарищеский тон, позволяющий с приятностью обсуждать как поэзию, так и старых приятелей. Но я никак не могла отделаться от недоумения — неужели мы действительно когда-то так хорошо знали и даже любили друг друга? Мы могли пить с Хэмишем и его женой кофе с пирожными, и вдруг на меня находили поразительно явственные воспоминания о его зубах, губах, об его обнаженном теле. Желание тут было ни при чем — меня давным-давно не влекло к Хэмишу. Скорей это походило на необъяснимые темные порывы, когда так и тянет поразить окружающих: раздеться догола в переполненном вагоне метро или броситься с верхнего яруса вниз в театре. Наверно, во мне оживал страх, а не желание. Я знаю, что другие женщины ничего похожего при встречах с прежними возлюбленными не испытывают. Вероятно, это лишний раз доказывает, что я серьезно не в ладах с сексом.