Маргарет Дрэббл - Мой золотой Иерусалим
Клара же, как ни старалась, так спрятаться не могла. В глубине души она лелеяла слабую надежду, что когда-нибудь ей за все воздастся, когда-нибудь она окажется там, где сможет победить. Поэтому она упорно, осторожно сама себя растила и в результате именно благодаря уму, за который родной город так завистливо отталкивал, так угрюмо отвергал ее, оказалась, сама не веря в такую милость, в Лондоне. Когда ей прислали чек на Государственную стипендию за первый семестр, она несколько минут стояла, уставившись на него, осмысливая этот факт — а напечатанное на чеке было фактом, — окончательно подтвердивший ее одинокую веру в то, что их прежний образ жизни вовсе не единственно возможный в Англии. Конечно, не единственный, если кто-то где-то полагал, что умным людям за их ум стоит платить. Теперь мать могла осуждать ее сколько угодно — деньги оставались деньгами, их получение избавило трудолюбивую Клару от последних сомнений. Вот здесь, у нее в руке, девяносто фунтов, более того, она будет их получать снова и снова, регулярно, и это не причуда власть предержащих, это плоды целенаправленной государственной политики. Временами Клара стыдилась этих денег, будто зарабатывала их благодаря обладанию каким-то отвратительным изъяном, как если бы была цирковым карликом, или «самой толстой в мире дамой», или женщиной с волосатой грудью. Она так и не научилась просто радоваться своим дарованиям, они оставались не целью, а средством; они не были даром свыше, а лишь давали право требовать своего. Однако с годами Клара стала смелее пользоваться этим правом, ибо если наличие ума и было изъяном, то вовсе не таким редким и не таким безобразным, как она думала, и множество людей не видели в нем ничего страшного. А имя — что ж, наверное, и оно кого-то устроит, нужно просто найти кого; Кларе оставалось лишь попасть в те края, где, в отличие от Нортэма, никто не заметит, что она не такая, как все, или где, хотелось верить, этому будут даже рады.
Она знакомилась с людьми, и довольно удачно, хотя среди них иногда бывали, за неимением лучшего, и не самые подходящие. Умение ориентироваться пришло не сразу, и ко времени встречи с Денэмами Клара уже училась на третьем курсе; впрочем, следовало признать, что, повстречай она их раньше, зеленой восемнадцатилетней выпускницей, ни во что не посвященной и до всего жадной, она вряд ли разобралась бы, кто перед ней: в то время абсолютно все, кроме земляков из Нортэма, казались ей равно блистательными, ее ослепляло и обескураживало исходящее от них труднообъяснимое очарование. Даже пойми она тогда, что Денэмы здесь — избранные, это ровно ничего бы не дало, она бы все равно лишь смиренно восхищалась и молча завидовала. Когда же Клара на самом деле столкнулась с ними, ей уже исполнилось двадцать два, и необходимый минимум слов, интонаций и жестов был освоен; она уже имела какое-то представление о мире, к которому принадлежали Денэмы. Иногда она думала: а что если бы она их не заметила? Могло ли этой встречи, столь много давшей и определившей, по случайному ее недомыслию не произойти? Хотелось думать, что нет, что сама неизбежность вела ее своей железной рукой, но в то же время не давала покоя мысль, что на самом деле она, Клара, чуть было не прошла мимо.
Ибо истина заключалась в том, что первый взгляд, брошенный на Клелию, ничего ей не сказал. Мучаясь воспоминаниями об этом историческом событии, Клара не могла в него поверить: в свете последующих впечатлений оно представало обвинением в чудовищной слепоте. Не хотелось допускать и мысли о случайности, на которую наводил этот первый взгляд, оказавшийся таким близоруким. Оглядываясь назад, Клара чувствовала себя словно человек, который, встретив свою единственную любовь, свою судьбу, прошел мимо нее, не узнав, потому что торопился утолить жажду или решил в тот день пораньше лечь спать. Впрочем, Кларино неведение длилось недолго — времени от первой встречи до прозрения прошло бесконечно мало. Но все-таки прошло, и это было ужасно. Клара предпочла бы, чтобы в то мгновение, когда они встретились и увидели друг друга, ее пронзило молнией; чтобы можно было сказать: да, я нашла то, что искала, а если нет, значит, этого просто не существует.
Она прощала себе такой недостаток проницательности лишь потому, что их первая встреча произошла в обстоятельствах настолько экзотических и сумбурных, что у любого голова пошла бы кругом. Клелию она впервые увидела в артистической уборной; в таких местах Кларе раньше бывать не приходилось. Здесь все было настолько в новинку, что она не сразу разобралась, кто есть кто, хотя приведший Клару молодой человек заботливо представил свою гостью всем по очереди, а значит, надо думать, и Клелии тоже, однако Клара ничего не помнила — ни улыбки, ни рукопожатия; первое соприкосновение бесследно изгладилось из памяти; она часто пыталась его восстановить, и не раз они вдвоем с Клелией старались вернуть это грустное, сладкое, ностальгическое воспоминание, но оно исчезло навсегда. Клара лишь помнила, что в ту минуту ей было важнее всего не перепутать, кого из присутствующих она только что, десять минут назад, видела на сцене, чтобы знать, кому сказать, как ей понравился вечер. Она решила, что того требует этикет, хотя понятия не имела, что положено говорить в таких случаях; и решила правильно — она поняла это, когда всем ее представлявший Питер стал вежливо вторить ее словам, при том, что, пока они сидели в зале, высказывался совсем иначе.
Клара доверяла Питеру: он часто бывал в подобных местах, он же и привел ее в этот театр; он умел, если надо, ничем не выдать своего мнения, и Клара восхищалась этим, но еще больше тем, что свое мнение у Питера всегда имелось; сама же она, неискушенная, не располагала никаким мнением по поводу виденного действа — это был вечер современной английской поэзии, и Клара не считала себя вправе судить о подобных вещах. Да, она слушала, и слушала внимательно, но ничего не могла сказать ни о самих стихах, ни об их исполнении. Услышанные стихотворения делились для нее на длинные и короткие, на простые и малопонятные, она смогла бы даже выделить среди них описательные, любовные и политические, но не более того. Дома, в Нортэме, ей часто доводилось слышать расхожее суждение: «Я в этом не разбираюсь — что мне нравится, то и хорошо»; и она не понимала, как такое может быть: ей всегда казалось, что нравиться или не нравиться может только то, в чем ты разбираешься. Во французской литературе Клара немного разбиралась и рискнула бы, не без колебаний, сказать, что Золя ей нравится больше Гюго, но английскую литературу она знала плохо. И даже понимая, что можно, не обладая особыми знаниями, оценить хотя бы исполнение стихов, она этого сделать не пыталась: в декламации она смыслила не больше, чем в футболе, и ей бы в жизни не пришло в голову решать, кто читал стихи лучше — тот, кого представили как Эрика Харли, или тот, кого звали Сэмюэл Уизден; с таким же успехом она могла бы сравнивать искусство владения мячом у Дэнни Бланшфлауэра и Стенли Мэттьюза.
Зато смотрела Клара во все глаза. Она нечасто оказывалась в театре и весь вечер с любопытством наблюдала за четырьмя исполнителями: все четверо были настоящими, пишущими поэтами, но вместо того чтобы каждому читать свои стихи, они раздали их друг другу — наверное, из каких-то высших соображений, а не просто шутки ради, — добавив немного еще неизвестно чьих. Клара заметила, что творчество Маргариты Касселл было представлено скудно, хотя выступала она гораздо больше других, и по совершенно очевидной причине: исполнительским искусством она владела явно лучше, нежели поэтическим. На Маргариту Касселл было приятно смотреть, она была красива, одета в изящное платье, ее было хорошо слышно, и все же Клару не покидало подозрение, что именно для украшения ее и пригласили — чтобы не дать соскучиться профанам вроде нее самой, и эта мысль существенно портила ей удовольствие. Неприятно, когда тебе нравится что-то, на самом деле того не стоящее. К счастью, Питер делился своими соображениями, служа Кларе ориентиром в бескрайней пустыне ее чисто познавательного интереса. Она заметила, что его реакция помогала ей хотя бы смутно определить свои собственные симпатии, вялые ростки которых едва проклевывались; когда Питер шептал, что Денэм, на его взгляд, великолепен, а Харли, наоборот, ужасен, она улавливала в себе вполне определенный, хотя и слабый ропот: как же так, ведь Эрик Харли читает четко, ясно, выразительно, а Денэм — монотонно и сухо! Впрочем, может, именно это и делало его великолепным.
Питеру было легче — он, в отличие от Клары, чувствовал себя как дома; он сам писал стихи и к тому же, как утверждал, был знаком с самим Сэмюэлом Уизденом. Именно это обстоятельство в первую очередь и заставило его пригласить сюда Клару: приятно показать, что ты на дружеской ноге с теми, кто печатается. Питер знал, что на Клару, в отличие от других его девушек, это произведет впечатление, она сумеет должным образом оценить его причастность к поэтическому миру. Он не ошибся: Клара настолько прониклась уважением, что перед тем, как идти, даже посмотрела кое-что из сочинений Сэмюэла Уиздена. Это оказалась непритязательная городская лирика, где герой, молодой человек в дешевом костюме, бродил по паркам и вокзалам, и воображение уже нарисовало Кларе образ неприметного и чувствительного любителя велосипедных прогулок; она была приятно удивлена, когда увидела, что настоящему Сэмюэлу Уиздену подошел бы скорее не велосипед, а мотоцикл — поэт был жизнерадостный, в кожаной куртке и со стильной стрижкой. Клара в подобных случаях с удовольствием обманывалась в своих ожиданиях. На придуманного ею Сэмюэла Уиздена гораздо больше оказался похож Эрик Харли, одетый в изрядно поношенный костюм и писавший крайне сложные, малопонятные и вычурные стихи; читал он с сильным американским акцентом, из-под которого пробивался северный, такой знакомый выговор. Единственной, отголоски чьей славы докатились до Клариных краев, оказалась Маргарита Касселл, и выглядела она так, как и положено выглядеть выступающей на сцене поэтессе: красивая женщина средних лет, вызывающе броская, резкая и раскованная. На ней было светлое платье из блестящего вышитого шелка, и стихи она читала с огромным чувством, но, когда Питер наконец прошептал Кларе на ухо, что читает она плохо, Клара подумала: да, она сразу поняла, это настолько мило, что хорошо быть просто не может, но была тем не менее благодарна миссис Касселл; пусть плохо, зато глаз радует, иначе на этой, скучной голой сцене с тусклым абстрактным задником и неотлаженными световыми эффектами взгляду было бы не на чем задержаться.
