Маргарет Этвуд - Постижение
Она висит в воздухе, а я смотрю, смотрю, наверное, час или больше; но потом она падает и оживает, по воде широко расходятся круги; теперь это опять обыкновенная рыба.
Я подхожу к забору и действительно вижу следы ног, две ступни рядышком, отпечатанные в грязи. Дыхание у меня убыстряется: значит, правда я его видела. Но следы маленькие, с пальцами, я вставляю в них свои босые ноги, и оказывается, они — мои.
Глава двадцать шестая
Вечером сооружаю себе новое логово, поглубже в лесу, и лучше его маскирую. Есть я не ела ничего, но напилась из озера, лежа на животе у самой воды. Ночью мне снится сон про них, какими они были живыми, когда начали стареть; в моем сне они сидели вдвоем в лодке, в нашем зеленом каноэ, и гребли к выходу из залива.
И проснувшись утром, я понимаю, что они ушли насовсем, вернулись в землю, в воздух, в воду — где они там были, когда я их вызвала. Запреты отменены. Я могу теперь идти куда угодно, в дом, в огород, могу ходить по дорожкам. Я — последнее живое существо, еще оставшееся на острове.
Но они здесь были, я в это верю. Я видела их, и они со мной говорили, только на другом языке.
Есть мне уже не хочется, но я все равно плетусь к дому, влезаю в окно и открываю жестянку с желтыми бобами. Я избрала жизнь и этим обязана им. Сажусь, скрестив ноги, на лавку у стены и ем бобы, прямо пальцами из банки, беру понемножку, сразу много — вредно.
Какой-то хлам на полу, битая посуда. Неужели это я натворила?
Здесь были Дэвид и Анна, спали в дальней комнате, я их помню, но как-то смутно и с тоской, как вспоминают тех, кого знали когда-то давно. Они теперь живут в большом городе, в другом времени. Помню и его, не мужа, теперь гораздо отчетливее, и не испытываю к нему больше ничего, только печаль. Да он для меня ничего важного и не олицетворял, просто нормальный мужчина, среднего возраста и средних достоинств, в меру эгоистичный и умеренно добрый. Но я не была подготовлена к умеренности, к ее бессмысленной жестокости и лжи. Мой брат заметил, опасность с самого начала. Уйти с головой, присоединиться к воюющим — или погибнуть. Но ведь есть, наверно, и другие выходы?
Скоро придет осень, потом зима; листья пожелтеют к исходу августа, а уже в первых числах октября начнет падать снег и будет идти и идти, покуда не достанет до окон, а то и до крыш, и замерзнет озеро. А может быть, еще до этого закроют шлюзы и вода подымется, я буду следить, как она прибывает день ото дня, возможно, они из-за этого и приезжали на моторке, не поймать меня хотели, а предупредить. Да и все равно я не могу оставаться здесь до бесконечности, припасов не хватит. Огород долго не прокормит, банки и бутылки придут к концу; а связь между мною и производством прервана, у меня нет денег.
Если они приезжали за мною, то по возвращении сообщат, что видели меня, что им, во всяком случае, так показалось. А если не за мною, то ничего никому не скажут.
Можно будет взять то каноэ, что спрятано на болоте, и проплыть эти десять миль до деревни на веслах прямо сейчас или завтра, когда я поем и наберусь сил. А оттуда — снова в город, навстречу распространяющейся американской опасности. Американцы действительно существуют, они наступают, на них надо как-то найти управу, не исключено, что их можно, если быть настороже, изучить, предугадать и остановить, при этом им не уподобляясь.
Нет больше богов, которые бы мне помогли, они снова сомнительны и абстрактны, как Иисус. Они отступили обратно в прошлое, в глубину мозга, это одно и то же. Больше они мне никогда не явятся, я не могу себе этого позволить; отныне я должна буду жить как, все, определяя богов по их отсутствию, любовь — по ее беспомощности, силу — по поражениям, самоотречениям. Жаль мне их, но они дарят только одну истину, протягивают только одну руку.
Нет полного спасения, восстания из мертвых, отче наш, матерь наша, молюсь я, спуститесь ко мне, но бесполезно: они уменьшаются, они вырастают, становятся тем, чем когда-то были, — людьми. А я в это почему-то не верила, эта экстремистская наивность у меня — от них.
В первый раз пытаюсь представить себе, каково им жилось: как наш отец, охраняя нас и себя, в разгар войны изолировал свою жизнь в суровом краю, каких усилий ему стоило сберечь свои иллюзии здравого смысла и доброго миропорядка; а может быть, он их и не сберег; как наша мать коллекционировала погоду и лица своих детей, тщательно, ничего не пропуская, и это помогало ей обходить другое, боль и одиночество и что там еще она пыталась одолеть, что-то из забытой предыстории, чего я никогда не узнаю. Они теперь оба недостижимы, они принадлежат себе еще больше, чем когда-либо.
Ставлю наполовину опустошенную жестянку на стол и иду через комнату, осторожно выбирая, куда ступить босыми ногами, чтобы не по стеклу. Отворачиваю зеркало от стены; в нем отражается некое существо, ни зверь, ни человек, без шкуры, только в грязном одеяле, голова вобрана в плечи, глаза, как голубые ледышки, глядят из глубоких орбит, губы сами собою шевелятся. Стереотип: солома в волосах, бессмысленное бормотание или безмолвие. Надо, чтобы было с кем разговаривать и чтобы были слова, которые поддаются пониманию; это и есть, по определению, противоположность безумства.
Теперь главная опасность — лечебница или зверинец, куда нас помещают, целые виды или отдельных индивидуумов, когда мы больше не способны к борьбе за существование. Они ни за что не поверят, что перед ними естественная женщина, женщина в своем природном виде, для них она — загорелое тело на песчаном пляже, вымытые волосы, колышущиеся, как шарф, а не это существо: лицо, перепачканное грязью, в потеках, с исцарапанной шелушащейся кожей, волосы стоят дыбом, как ворс на коврике в ванной, утыканные сучками и листьями. Модная картинка на новый лад.
Я рассмеялась, и звук, который у меня вырвался, похож на предсмертный писк убиваемой то ли мыши, то ли птицы.
Глава двадцать седьмая
Прежде всего — не стать жертвой. Иначе все бесполезно. Мне придется пойти на попятный, отречься от прежнего убеждения, что будто бы я бессильна и что поэтому своими действиями никому не способна причинить боль, — обман, более вредоносный, чем любая правда. С играми в слова, с играми на выигрыш и проигрыш покончено. Сейчас у меня нет партнеров, но их придется выдумать, прятаться больше невозможно, иначе — смерть.
Сбрасываю одеяло и вхожу в свою разоренную комнату. Здесь моя одежда, изрезанная ножом, но все-таки надеть можно. Одеваюсь с трудом, пальцы незнакомы с пуговицами; я возвращаюсь в свою эру.
Но с собой из отдаленного прошлого пяти прожитых ночей я приношу его, первобытного путешественника по времени, которому предстоит всему учиться, сейчас в образе золотой рыбки в моем животе он проходит стадии своего водяного развития. В его протомозговой ткани уже протягиваются словесные борозды, нехоженые тропы. Не Бог, и, может быть, его вообще не существует, даже это не наверняка, я точно еще не знаю, рано. Но я его постулирую, если я умру, умрет и он, если я лишена пищи, он тоже голодает. Может быть, он самый первый, первый настоящий человек; его надо родить, пропустить в мир.
Когда приходит моторка, я нахожусь в огороде. Это не Эванс, это лодка Поля, широкоскулая, тихоходная, выкрашенная белой краской, он сам ее построил. Поль сидит на корме у древнего мотора; а на носу — Джо.
Выхожу в калитку и скрываюсь за деревьями, за белыми стволами берез вдоль тропы. Я не тороплюсь, не убегаю, просто надо быть осторожной.
Мотор выключен, нос лодки тыкается в мостки, Поль стоя работает веслом, подтягивает лодку; Джо вылезает — подвязывает чалку и делает несколько шагов от берега. Он зовет меня по имени, потом, переждав немного, кричит:
— Ты здесь?
«Здесь? Здесь?» — отзывается эхо.
Он, должно быть, пережидал все это время в деревне, те, кто приезжали сюда искать, могли сказать ему, что видели меня, или же он сам был среди них. И остался, когда Дэвид и Анна уехали в своей машине, а может быть, он вместе с ними поехал в город, а потом вернулся на попутных или пешком, неважно — важно, что он здесь, посредник, посол, явился ко мне с предложением: плен в любой форме, новая свобода?
Я наблюдаю за ним, моя любовь к нему бесполезна, как третий глаз или как неосуществленная возможность. Если я пойду за ним, придется вести разговоры, бревенчатые хижины устарели, больше невозможно поддерживать мнимый мир, просто, избегая друг друга, как было раньше, нам придется начать сначала. Для нас будет важно заступничество слов; и мы, наверно, потерпим неудачу, рано или поздно, более или менее болезненную. Это нормально, так оно теперь всегда бывает, и я не знаю, стоит ли, и не уверена, что на него можно положиться, а вдруг его подослали и это обман? Но он не американец, это я теперь вижу, он вообще никто, он только наполовину сформировался, вот почему я ему доверяю. Довериться — значит разжать кулаки. Я подаюсь вперед, навстречу требованиям и вопросам, хотя ноги мои еще не двигаются.
