Маргарет Этвуд - Постижение
Глава двадцать пятая
Снова день, тело мое выныривает из сна. То, что я слышу, — это звук мотора, катер, нападение. Времени почти нет, когда я проснулась, они уже вошли в залив, сбавили скорость и готовятся пристать к мосткам. На четвереньках выбираюсь из своего логова, на спине у меня одеяло, коричневая маскировочная клетка. Бегу, пригибаясь, дальше в лес и, упав на живот, заползаю в чащу орешника, откуда можно смотреть.
Наверно, их прислали на охоту за мной те, остальные, попросили их, а может быть, они из полиции; или же это просто экскурсанты, любознательные туристы. Эванс, конечно, рассказал в магазине, и теперь знает вся деревня. А может быть, война началась, вторжение, это американцы.
Доверять им нельзя. Еще примут меня за человека, за голую женщину, завернутую в одеяло. Возможно, что они именно за ней и приехали, если она ничья, бегает на воле без хозяина, почему не взять ее себе? Они не поймут, что я такое на самом деле. Но если догадаются, то застрелят меня, проломят мне череп дубиной, подвесят за ноги на дереве.
Выбираются на мостки из лодки, человек, наверно, пять их там, мне плохо видно, не различаю лиц, мешают травинки и листья. Но я чую их тошнотворный запах, пахнет непроветренными помещениями, автобусными остановками и табачным дымом, засаленная плюшевая обивка внутри рта, привкус медной электропроводки и денег. Они красные, в зеленый квадратик и синюю полоску, я не сразу спохватываюсь, что ведь это не кожа, а флаги, Настоящая их кожа над воротничками — белая, выщипанная, только сверху — кустики волос, как мех с проплешинами, или зацветшая колбаса, или павианий зад. Они эволюционируют и находятся на полпути к машине, избыточная плоть атрофирована; прохудилась и гниет, как аппендикс.
Двое из них подымаются от воды по ступеням к дому. Они разговаривают, речь их слышна отчетливо, но достигает моих ушей лишь в виде бесформенных звуков, как иностранное радио. Говорить они могут либо по-английски, либо по-французски, но я не узнаю ничего похожего на язык, знакомый и слышимый с детства. Вот они кряхтят, скребут подошвы, пролезли в дом — может быть, в дверь, а может, через разбитое окно. Слышен скрежет стекольных осколков под сапогами. Один из них засмеялся — как спицей по грифельной доске.
Остальные трое задержались на мостках. Раздается крик: верно, нашли мою одежду, один, я вижу, опускается на колени. Джо это или нет? Стараюсь представить себе, как выглядит Джо. Но не все ли равно, он мне не поможет, он будет на их стороне; наверно, это он дал им ключи.
Те двое выходят из дому и, топая сапогами, спускаются обратно на мостки. Их ненастоящие шкуры свободно болтаются на плечах, хлопают на ветру. Столпились все вместе, громко, визгливо стрекочут, как магнитофон, включенный не на ту скорость, всполошно размахивают вилками и ложками, которыми оканчиваются их конечности. Может быть, решили, что я утопилась, на них похоже.
«Тихо!» — велю я себе и закусываю руку, но не могу сдержаться, смех все равно прорывается, неожиданно для меня самой. Я тут же смолкаю, но поздно, они меня уже услышали. Резиновые подошвы, прогрохотав по мосткам, спрыгивают на песок, пуленепробиваемые головы устремляются ко мне, кто же это может быть? Дэвид и Джо, Клод из деревни, Эванс, Малмстром-лазутчик, американцы, человеки, они здесь, потому что я отказалась продать дом. Он не мой, он ничей, говорю я им, вам незачем меня убивать. Кроличья тактика: замри, быть может, тебя не заметят, а нет — так беги!
Между нами изрядная дистанция, к тому же я босиком. Бегу неслышно, ныряю под ветви, забираю в сторону, к тропе на болото, там каноэ, я должна добраться первая. На открытой воде они в своей моторке могут меня обойти, но, если я скроюсь на болоте среди корней и мертвых стволов, они меня не достанут, они должны будут брести по топи, грязь там жидкая, она засосет их, как бульдозеры. Треск у меня за спиной, грохот их сапог, завывание человеческой речи, электронные сигналы, которыми они между собой обмениваются, гукают, они изъясняются цифрами — голос разума. На бегу они лязгают металлом о металл, обвешанные оружием, одетые в листы железа.
Но они побежали в обход и теперь сближаются, пять железных пальцев, сжимающихся в кулак. Поворачиваюсь и бегу по тропе назад. Есть еще другие приемы, например влезть на дерево, но нет времени и нет дерева подходящей высоты. Спрятаться за валунами — это да, но только ночью, а не сейчас, да и валуны не попадаются, все ушли глубоко в землю, когда понадобились мне. Остается одно: бежать; хотя я молюсь, сила оставила меня, все оставило меня, даже солнце не на моей стороне.
Сворачиваю к озеру, берег здесь крутой, отвесный, почти один песок. Добегаю доверху и съезжаю вниз, коленом и локтем прорыв в песке два желоба, надеюсь, они не заметят следов. На спине у меня одеяло, не белеет нигде ни пятнышка, лицом прижимаюсь к обрыву, к древесным корням, торчащим из песка. Корни витые, это кедр. Одну ступню я поранила, и локоть тоже, чувствую, как кровь сочится из ран, будто древесный сок.
Лязг и крики проносятся надо мною, удаляются, затем опять начинают приближаться. Я не двигаюсь, главное — не выдать себя. Они сошлись вместе в лесу, разговоры, смех. Может быть, они захватили с собой еду, корзинки и термосы, может быть, для них это нечто вроде пикника. Мое сердце сжимается и разжимается, я прислушиваюсь.
Вдруг меня словно в бок толкает звук включенного мотора. Вылезаю наверх и прячусь за частоколом стволов; если остаться на обрыве, они могут увидеть меня с воды. Стук мотора, нарастая, вырвался из-за мыса, они проносятся внизу подо мной, близко, камнем можно докинуть. На всякий случай пересчитываю головы: пять.
Так уж они устроены, не могут никого оставить в покое, не могут допустить, чтобы у других было то, чего нет у них. Сижу на высоком берегу и зализываю царапины; шкура у меня пока еще не выросла, рано.
Пробираюсь обратно к дому, укоряя богов, хотя они в общем-то спасли меня, иду хромая, кровь сочится из раны на ступне, но уже не так обильно. А что, если они понаставили капканов? Пожалуй, лучше не возвращаться в логово. Звери, попадаясь в капкан, отгрызают себе лапу, чтобы освободиться, способна ли я на это?
У меня не было времени ощутить голод, даже сейчас он существует как бы вне меня, он не настойчивый. Похоже, что я привыкаю к нему, скоро смогу совсем обходиться без пищи. Позже пройду тропой, которая ведет через лес, там в конце есть каменный мыс, поросший черничником.
Когда я подошла к сараю, страх, моя волшебная сила, снова дает себя ощутить: ступням из земли передается какое-то беззвучное гудение. Мне запрещено ходить по дорожкам. Все, к чему прикасался металл, осквернено, топор и мачете расчищали тропы, порядок создается ножами, Его работа была неправильной, в действительности он был их соглядатаем, изучал деревья, считал и давал имена, чтобы затем другие могли разравнивать и копать. Теперь он это, конечно, уже понял. Я схожу с дорожки, протоптанной подошвами, и спускаюсь к озеру по откосу.
Он стоит у забора спиной ко мне и смотрит в огород. Вечерний солнечный свет косо сквозит между стволами на холме, падает на него, одевая оранжевой дымкой, он весь колеблется, как под водой.
Он осознал, что вторгся сюда непрошеным гостем, его дом, ограды, костры и тропы — это все акты насилия. И вот теперь его собственный забор не допускает его, как ложка не допускает любовь. Он хочет, чтобы этому пришел конец, чтобы все ограды пали и лес потек обратно в те места, которые расчистила его мысль: репарации.
«Отец», — говорю я.
Он оборачивается, и это вовсе не отец. Это — тот, кого мой отец здесь видел, кого рано или поздно неизбежно встретишь, если пробудешь здесь в одиночестве слишком долго.
Я не пугаюсь, мне пугаться нельзя, это слишком опасно; он смотрит на меня какое-то время своими желтыми глазами, волчьими глазами без глубины, но светящимися — такими бывают глаза зверей ночью в свете автомобильных фар. Рефлекторы. Он не одобряет меня, но и не осуждает, он говорит мне, что ему нечего мне сказать, кроме того, что он — вот он.
Потом его голова откидывается в другую сторону одним неловким движением, почти обламывается на плечах: я его не интересую, я часть пейзажа, что угодно — дерево, скелет оленя, скала.
И я понимаю, что вижу перед собой, правда, не отца, но то, чем он теперь сделался. Я ведь знала, что он не умер.
Из озера выпрыгивает рыба.
Выпрыгивает идея рыбы.
Выпрыгивает рыба, вырезанная из дерева, с крапинками краски на боках; или нет, рыба с рогами, нарисованная красным на отвесном каменном обрыве, дух-покровитель. Она повисает в воздухе, живая плоть, ставшая иконой, он опять изменил облик, возвратился в воду. Сколько разных обличий он может принимать?
Она висит в воздухе, а я смотрю, смотрю, наверное, час или больше; но потом она падает и оживает, по воде широко расходятся круги; теперь это опять обыкновенная рыба.
