Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Но я уже знаю, что можно крепко зажмурить глаза, а потом открыть — и уже не будет цыганки, и только не надо никому говорить про нее, потому что про нее никто ничего не знает.
С годами проще и понятнее становился мир.
И если и делалось порою страшно, то страх этот возникал изнутри — пугало несоответствие своей памяти с памятью других.
Однажды брат ходил рыбачить со своим приятелем Юркой Клепиковым, они что-то заловили, но наш кот Матрос съел всю рыбу, и они утащили его, чтобы казнить. Мне все понятно, и я ищу их, чтобы объяснить, что рыбу можно ловить руками, когда она, высунувшись из воды, смотрит на тебя. Я нахожу брата и Юрку возле калитки забора. Калитка голубая. Калиткою Юрка Клепиков давит нашего кота Матроса, а брат держит кота и не дает ему вырваться.
Я рассказываю им сквозь слезы, может быть, самое тайное, что надо в тайне и сберечь, но оказывается, что они знают это, они смеются и непонятно говорят:
«Русло рвут у реки не каждый день», — и давят, давят голубой калиткою кота Матроса.
Я им не верю, что они знают, о чем я говорю, но больше ничего нельзя сказать, потому что там, в засыпанном землею и битым кирпичом доте, куда мы заползали на четвереньках, чтобы забрать позабытые игрушки, безобразные клочья шерсти и были… котом Матросом…
И так и остаются слова: «Русло рвут…», чтобы, позабытыми, вернуться назад в тот день, когда окончится детство.
Сейчас я точно знаю, что детство кончается, когда перестаешь ощущать движение времени и начинаешь сам двигаться вместе с ним. Мир становится обычным. Если видишь дом, то видишь его целиком, видишь и соседний дом, мир заполняется, в нем нет пустоты, и ничто не исчезает бесследно.
Труднее было научиться так же смотреть на людей…
Тот же Юрка Клепиков: он то дрался, то дружил с братом, однажды я слышал их тайный разговор.
Юрка плакал и ругал отца. Брат утащил из дома банку молока, Юрка выпил молоко и остался ночевать у нас на сеновале, а больше я не видел его, он исчез навсегда, и только на сеновале, в душной полутьме, жутковато темнело примятое сено.
На смену траве приходит снег, на смену счастью приходит знание.
Снова углубляли русло реки, и в воздухе стоял сладковатый и душный, как в пустой конфетной коробке, запах динамита.
Мучительный запах детства…
Стоило закрыть глаза — и видел: рыбы, высунувшись из воды, смотрели на нас и не уплывали, когда мы ловили их руками.
Но уже кончилось детство, и, открывая глаза, я видел на ребячьем пригорке цыганку Лизу. Опершись на клюку, она стояла на пригорке и смотрела на реку, усеянную разноцветными моторками, — по два, по три баркаса рыбы привозили в тот день мужики.
А дерево Рая? Куда же исчезло с пригорка оно?
Только мать догадалась, о чем говорю я…
— Ты о бараевской березе? — спросила она. — Ее же несколько лет назад в грозу свалило…
1978
Афоня с большой желтой папкой
Пивной ларек стоял высоко над платформами.
Внизу шумели торопливые электрички, здесь же все было тихо, подолгу стояли в медленной очереди за пивом и вели неторопливые разговоры. Дела латиноамериканских стран и транспортные проблемы Токио одинаково волновали посетителей ларька. Весьма странные люди блистали здесь эрудицией, но все они, как только появлялся Афоня, скучнели, становились ординарными.
Афоня, станционный дурачок, нигде не работал и, наверное, поэтому совсем не интересовал местную власть. Штрафуй его, не штрафуй — Афоне это было глубоко безразлично.
— Я птица! — говорил он начальнику линейного отделения милиции. И действительно, как у птицы, у него ничего не было… Только потрепанная желтая папка. Но и папка почему-то не интересовала милиционеров, и, покормив Афоню, они изгоняли его обратно в овраг.
А ведь когда-то Афоня имел квартиру, жену и должность. Но от должности он отстал, когда догадался, что рожден птицей; жена сама ушла от него, не в силах больше наблюдать за превращением человека в птицу, а квартиру Афоня сжег.
По этому поводу мнения расходились. Одни считали, что дом Афоня сжег по пьянке, другие объясняли это нравственным прозрением, которое случилось с Афоней.
По их словам, получалось, что в то утро, под бодрые звуки утренней зарядки, Афоня развел в своей комнате костер, а потом пошел будить соседей.
— Горим, граждане! — миролюбиво сообщил он им и исчез в неизвестном направлении, зажимая под мышкой большую желтую папку.
После этого Афоню пробовали посадить в сумасшедший дом, но там своими безумными речами о просторах российских он так засмущал обслуживающий персонал, что двое врачей скоро подали на расчет, а остальные как-то странно завздыхали, поглядывая на карту страны, висевшую в приемном покое, и главный врач сокрушенно развел тогда руками и, чертыхнувшись, выпустил Афоню на волю.
Афоня уже и жил, как птица. Пропадал всю зиму и только весной, по зеленой траве, возвращался в овраг.
Самые невероятные истории неизбежно связывались с его именем, и, если бы он был героем хотя бы половины их, ему бы при жизни полагался памятник от людей вольных профессий нашей Родины.
Я помню, как один пьяный мужичок объяснял жене исчезновение старинных стенных часов, которые ему поручено было отвезти в Ленинград отремонтировать.
— Понимаешь, — говорил он, — милиция! Ну, мы и попрятались, кто куда… А когда уехали фуражкины, вылез. И, понимаешь, нету уже часов… Продал их Афоня за десятку.
Жена опустила воинственную дубину, и рассказчик воодушевился.
— Как так?! А он мне: к чему, говорит, тебе часы? Живи вольно, как птица. Костры жги. Гнезда вей на деревьях. А время и по солнцу увидишь… — Замечтавшись, пьяный икнул, но тут же испуганно спохватился и продолжал: — Я кричать, а они, сволочи, уже вторую бутылку открывают. Ну, не стерпел я… Как лев, на них бросился. Отстоял свою долю…
Он замолчал и безнадежно спросил:
— Не веришь, да?
Все в этой истории было ложью. И близко в тот день милиция не подходила к буфету. Но слишком велика была несуразность Афони.
— Иди уж, — проговорила жена и легонько подтолкнула мужа к дому.
Так и жили… Днем пили в буфете или искали необходимые для этого рубли, а ночью спали в густых лопухах оврага. Дурной пример, это всем известно, заразителен.
А на другой стороне оврага стоял пионерлагерь, и директор его, возмущенный не стихающим по ночам пением, настоял, чтобы овраг засыпали мусором.
Афоня спал на самом дне, но все-таки умудрился выкарабкаться оттуда первым и долго кричал с крылечка свои безумные речи.
— Смотрите! — вопил он. — Гинут гнезда птичьего племени! Гибель кругом! Смотрите!
Люди с испитыми лицами вылезали из оврага и, матюгаясь, выковыривали мусор из спутавшихся волос.
Шоферам потом объявили по выговору, и на том дело и кончилось. Дождь смыл с лопухов пыль — по-прежнему зазывающе зеленели они.
Но вот Афоня с этого дня стал меняться. Он уже не ночевал в овраге и только днем ненадолго появлялся у ларька.
Серебрилась, текла в разные стороны его борода.
— Ну и ну! — удивлялись у ларька. — Не Афоня, а член Государственной думы.
— А что, — отвечал Афоня. — Будь я членом Государственной думы, так небось ничего бы и не понадобилось. Вывез бы всех за город, а оттуда пускай своим макаром добираются — кто куда раньше успеет.
— Афоня! — хохотали мужики у ларька. — Опомнись, Афоня. Ведь так спортсмены всю власть захватят!
— Ничего… — успокаивал мужиков Афоня. — Хуже небось не будет…
И еще крепче прижимал к себе желтую папку.
Эта папка привлекала всеобщее внимание, и наконец ее выкрали у Афони. Выкрали просто так. На спор. Посмотрели и выбросили, потому что ничего интересного там не оказалось — только бумага, исписанная с обеих сторон какими-то непонятными значками, ни на буквы, ни на интегралы не похожими.
После этого и пропал Афоня. Будто провалился сквозь желтые листья, в ту осень особенно щедро разбросанные по земле.
Наверное, надо рассказать, почему этот ларек привлекал к себе внимание халявщиков всех окрестных селений и станций. Причина была более простой, чем можно предположить, — он открывался в шесть утра, и перед работой даже жители отдаленных районов успевали здесь опохмелиться. Они приезжали сюда на первых электричках и ждали продавщицу. Скоро, белая и толстая, появлялась и она.
Но вот привилегию отменили, и ларек быстро заглох.
Нет, не те, не те люди собирались здесь, не было уже прежнего блеска странности и неординарности.
Скоро и я уехал отсюда и снова попал почти случайно. Уже давно пришла пора уезжать из этих краев, но не было денег, — в глухом отчаянии скитался я по пригородам Ленинграда и однажды случайно заехал на эту станцию.
На бугре, рядом со стареньким ларьком, построили новый, сверкающий стеклом и краской. Но, как и раньше, прикрыв лицо кепкой, дремал рядом с ним человек.
