Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Вспыхнула спичка.

— Ого-го! И ни шиша не разглядишь тут. Одна вода. Поехали вперед, на берег.

— А это не остров?

— Ну и хрен с ём, что остров. Не в воде же сидеть. Остров, дак костерок хошь разведем… Да и огонек-то все равно там — впереди.

Семен стегнул коня.

— Эх, в кобылу-твою-маму… Н-но-о-о!.. Нн-нн-у-у-у!.. Эй, чтоб тебя спучило!

Колоколец верещал, будто издеваясь: тому лишь бы звенеть, а где, неважно. Гнедко перебирал в воде ногами, храпел от натуги — торчать в воде и самому, пожалуй, надоело, — но вырвать колеса из засосавшего их дна так ему и не удалось.

— Вот, пропастина!

— Давай сойдем, — предложил Костя.

— Утонуть захотел — дак сразу и ныряй! Здесь по пояс, а чуть в сторону — и яма, может. Не утонешь, дак простудишься — не июль месяц. Да и пловец-то из меня… не надо жернова на шею.

— А мы сначала по оглобле, а там прыгнем. Морда Гнедка почти над берегом, ты не заметил?

— И верно, а, — оживился Семен. — Чё за деревня, хошь узнам. А то паршиво как-то на душе и не спокойно, когда есть-то ты вроде есть, а где вот есть… подумать даже страшно… Ну если Чалбышево, дак и к куму сразу, а у него найдется чем, поди, согреться.

— А конь?

— Да хрен с ём! Конь. Сам раз заехал, пусть стоит. А рассветат, и выташшым… Еще-то глубже вряд ли засосет?

Придерживаясь сначала за круп и холку коня, затем — за хомут и дугу, они прошли по оглобле.

— Посветь-ка, а, — сказал Костя, готовый прыгнуть.

Семен зажег спичку, поднял её над головой. Костя примерился и прыгнул.

— Ну как, нормально?

— Да нормально.

— Не зыбко?

— Нет, твердо.

— Ты отошел? Посторонись-ка, то сшибу же…

— Давай, давай… Не зацепись там за хомут.

— Ох-ха, а склизко-то! Фу ты, а ноги-то как затекли.

Костя отыскал на слух Семена и помог ему подняться.

— Пойдем?

— Пойдем. Я только руки сполосну.

Заржал Гнедко. Эхо куда-то понеслось, ударяясь впотьмах обо все встречное. Собаки, услышав его, залаяли дружнее.

— Залез, паршивец бригадирский, сиди теперь тут до утра, своей мозгой-то покрути… ум бы тебе — ну, хошь бы бабий… Костя, ты где?

— Да вот он я. Ну и куда?.. На лай собачий, а? На огонек ли?

— Собаки-то со всех сторон… На огонек уж лучше. Огонек — тот все на месте, а собаки… ненадежно.

Прислушиваясь к шагам друг друга, они стали подниматься по склону, не теряя из виду желто-красный маяк, который для них будто и засветил не ложившийся до сей поры хозяин.

— Гора.

— Гора-а.

— Крутая вроде.

— Да, крутая.

Преодолев подъем, они приблизились к «маяку» — свету, цедившему покойно из окна.

— Сейчас мы, парень, все узнам. Не спят еще вон люди добрые.

— А может, только что поднялись?

— Может. Постой-ка тут.

Наткнувшись на изгородь палисада, Семен перелез через нее и, пробравшись сквозь какие-то кусты, судя по запаху — смородины, прильнул к оконному стеклу. Во дворе заскулила собака: она, мол, дома, она не спит, а стережет дом, и в палисад — туда еще, мол, можно, а вот в ограду только суньтесь.

Свет горел в другой комнате, на кухне, вероятно, по стене которой моталась тень от суетившегося там человека, похоже, женщины. Разобрать было трудно, так как лампа, скорей всего, стояла на шестке, скрытом от Семена казенкой.

— Блины собирается варганить, — сообщил Семен.

— Баба? — поинтересовался Костя.

— Ну не мужик же. Баба. Да еще какая — в теле.

— А может, и оладьи, — пошутил проголодавшийся Костя.

— Может, и оладьи. Тесто в чашке месит.

— Вовремя мы в гости подоспели.

— Ага. Как угадали прямо. Вдова бы, дак…

— Погреться бы, не до вдовы уж.

Козанками пальцев Семен постучал по стеклу и позвал:

— Хозяйка!

В проходе, ведущем из кухни, загородив собою свет, выросла фигура и, не переставая мешать что-то в чашке, направилась к окну.

— Идет, — сказал Семен. — Грудь, как… прямо… но… колышется.

— Угу, — ответил Костя, бряцая — продрог, промокший-то — зубами.

— Кто там?! — спросила женщина.

— Свои, деушка. Путешественники.

— Чего надо?

— Скажи-ка нам, что за деревня это, милая… Мы с другом малось заблудились…

Окно, порвав с треском полосы наклеенной к зиме бумаги, резко вдруг распахнулось.

— Кто, кто-о-о!!

— Путе… — Семен почувствовал, как лицо его залепило чем-то сырым и тёплым.

— Пут-тешественн-ннички! Свинья ты нескребенная! Заблудились малось! Я вот счас вас выведу! Я покажу вам счас, что это за деревня! Вы ее разом у меня узнаете! Кобели приблудные! Несчастные пропойцы! Я счас ухватом-то…

Семен выскочил из палисадника довольно быстро, расторопней, чем в него забрался.

— Костя! Костя! Где ты?! Это…

Костин топот слышался уж далеко внизу.

С горы неслось:

— Штобыч бы вас параличом обоих распластало! Ноги бы вам там повывертывать, в потемках-то! Пьют, пьют — и захлебнуться все никак не могут, проклятые! Я ему, вшивцу, к лету седня кепку новую купила! Фига вот тебе — не кепка! Лучше бичам отдам, чем на тебе ее увидеть!..

Семен на бегу вытирал с лица, нюхал и стряхивал с пальцев тесто, слушал, как впереди шумел водою Костя, и отрывисто, словно отбивал кому-то телеграмму, соображал:

— Тесто кислое — Кум любит оладьи — Кепка — Кепку жалко — Куртюмка — Вшивец — Костя уже переплыл — Не научился в детстве плавать — Конец света…

В Ялани запели петухи.

1976

Николай Коняев

Из цикла рассказов «Дерево»

Третье начало — дерево. Постоянная природа его — поддаваться сгибанию и выпрямлению. Создает кислое.

Дерево Рая

Назвать дерево именем — этот несомненный буддизм был близок и понятен нам…

Да и что было в детстве?

Отец — тяжелое, низкое небо; мать — полоска земли, прижатая свинцовой тяжестью к воде; вода — я и мои сестры…

Еще?

Глухие, нехоженые леса, там пусто и холодно, и больше нет на земле пространства, только на ребячьем пригорке — дерево по имени Рая.

Но летом солнце согревало нас и нашу землю, и мы бродили по мелководью и ловили руками высунувшихся из воды рыб.

Что это?

Мечтание или память?

Рыбы смотрели на нас и не уплывали, а река, усеянная разноцветными лодками, пахла душновато и празднично, как коробка из-под конфет.

Тогда не нужно было ни вспоминать, ни думать… Замерзшие, мы вылезали на ребячий пригорок и играли там. На пригорке стоял дот, полузасыпанный битым кирпичом и землей.

Но нам хватало и оставшегося места, и мы не сгибаясь входили внутрь и, припадая у пулеметной щели, смотрели на реку — тяжелая осенняя вода плескалась совсем рядом.

Еще в пулеметную щель был виден угол дома, что стоял на берегу. Дом принадлежал железноногому бакенщику Клепикову, и на его изгороди — красное с белым — висел спасательный круг.

Но дом возникает в памяти странно… Только угол его, только зеленые ставни на окнах, только прясло забора со спасательным кругом, и все…

Видимо, мир существовал тогда кусками.

Была трава, дерево по имени Рая, валуны на ребячьем пригорке, с реки дул холодноватый с клочьями октябрьского дождя ветер, и вдруг, откуда-то из пустоты, — голос матери.

Мать звала нас домой.

И мы уходили, а когда возвращались назад, не было уже и угла клепиковского дома и невозможно было войти в дот, чтобы забрать позабытые там игрушки. Мы становились на четвереньки и заползали в дурно пахнущую темноту, но там не было игрушек, только дохлая кошка — безобразные клочья шерсти в темном сыром углу.

Страх не прошел, даже когда я догадался, что между голосом матери и возвращением на пригорок вместилось несколько лет. Страх остался — отчетливо и непоправимо текло время…

Кажется, был еще один дом…

На пустыре, за нашим огородом, жила цыганка Лиза Бараева. Двор ее, окруженный игрушечно ровным прямоугольником забора, был выложен бетонными плитами, сквозь щели которых пробивалась трава. Летнее солнце нагревало плиты, и они обжигали пятки, но мы все шли во двор, нас много, ребята что-то видят и громко разговаривают, а я не вижу, я протискиваюсь вперед и еще не пониманию: что же видят другие? Смотрю на длинные серые ленты, что висят на заборе.

Это змеи.

Змеи приползли в цыганкин дом.

И это, конечно, страшно, но еще страшнее, что в безмолвном и непоправимом движении времени исчезает и Лизин дом, окруженный игрушечно ровным прямоугольником забора, исчезает и она сама, и только в разговорах взрослых слышно, что Лиза стирает белье для пароходных, и это тоже почему-то очень страшно, и, когда я встречаю ее на улице, я бегу прочь, и она сердится, стучит мне вслед клюкою и громко кричит: «Мальчик, зачем же ты бежишь к дереву?!»

Но я уже знаю, что можно крепко зажмурить глаза, а потом открыть — и уже не будет цыганки, и только не надо никому говорить про нее, потому что про нее никто ничего не знает.