Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета
— Ты смотришь или дурака валяешь?
— Сам дурак! — обиделась Наташка и отошла.
Она вспомнила о милиционерах в конце улицы, обернулась, по машины около отделения уже не было.
...На шумном и бестолковом перекрестке Садовой и Каляевской Наташка остановилась. За стеклянной стенкой ларька растрепанная продавщица нанизывала на длинную палку скатывающиеся по металлическому желобу пончики и сваливала их в противень с сахарной пудрой. Пончики были горячие, с них капало масло. Наташка стукнула в стенку, чтобы продавщица ее увидела, потом ткнула себя в грудь и выставила два пальца — дай, мол парочку, у тебя их вон сколько. Та показала на очередь. Наташка снова стукнула в стекло и выставила один палец — ну, один ты можешь дать? Продавщица даже не посмотрела. Тогда Наташка стукнула как следует, кулаком, и, когда она подняла голову, ткнула себя под глаз (несильно, конечно), сложила ладони лодочкой и помахала перед лицом. На языке немых это значит «дам в глаз, убегу, как рыбка». Но продавщица, наверное, не знала эту азбуку. Из очереди что-то кричали.
...Было все еще жарко. Воздух над Садовой плавился, и казалось, что дома вдали стоит по берегам прозрачной реки, и машины уходят в нее, и там тихо и прохладно. Но это только казалось. А вонища там, наверное, была не меньше и так же жарко. Вата под платьем жгла, как горчичник, даже дышать было трудно. Лучше было подождать до вечера.
Наташка все стояла на углу. Машины скапливались перед светофором, они замирали на минуту, дрожа от нетерпения, потом, словно громадная свора, бросались за кем-то вдогонку. Маленький «Запорожец» остановился прямо перед Наташкой.
— Мальчик, — сказала она, наклонившись, — прокати на броневике.
— Не могу. Авторалли.
— Чего?
— Авторалли «Монте-Карло — Красноярск». Газет не читаешь?
Зажегся желтый, и парень задвигал переключатель.
— Авторалли — кошки срали! — крикнула Наташка и пнула ногой в дверцу. — Фраер несчастный! У меня «Жигули» скоро будут.
— Постовой! — крикнул парень, приоткрыв дверцу. — Товарищ инспектор!
Уже зажегся зеленый, машины сзади засигналили. Парень засуетился, захлопнул дверцу, «Запорожец» тронулся.
— Фраер! — крикнула вслед Наташка. — У меня и «Волга» новая будет!
Злая на то, что первая попытка не удалась, на духоту, на голод и еще неизвестно на что, Наташка двинулась через Садовую. Она уже дошла до середины, когда увидела, как с противоположного тротуара, держась за руки, бросились через улицу (уже зажегся желтый) тихий Витек с их двора и воображала Элка.
— Витек, — сказала Наташка, загораживая ему дорогу на белой линии, — извини, конечно. Мама никак не найдет две золотые ложки. Ты, наверное, пошутил?
— Ты что? — растерялся он. — Да я у тебя не был ни разу.
— Ну что ты, Витек, здесь не милиция. Зачем отказываешься?
— А зачем он к тебе пойдет? — нахально спросила Элка. — Про вас в стенгазете все написано.
— Ложки — ерунда, — продолжала Наташка. Элку она как будто и не видела. — А помнишь, ты меня на черном ходу обнимал? У меня теперь все коленки в пупырышках. Ты заразный?
— Врет она все, — пролепетал Витек. — Не было этого.
— А может, показать, где ты меня трогал?
— Давай, — сказала Элка. — Слабо показать?
— За показ деньги платят.
— Сколько? — не отступала Элка.
— Три рубля.
— Давай!
— У меня нет, — сказал Витек, — ты же сказала, чтобы я билеты в кино купил. Может, сбегать домой?
— Беги! — захохотала Наташка. — Беги воруй, пока трамваи ходят. И чувиху свою захвати. А то думает, если папа генерал, так она самая умная! У, воровка!
...Через несколько минут Наташка стояла перед старым особняком. Он был расположен полукругом, и на улицу выходили только крылья. Перед домом — клумба и чей-то бюст. У входа поблескивала красная с золотом табличка.
Дверь была не заперта, и Наташка вошла в прохладный, со сводчатым потолком вестибюль. Здесь украшений не было никаких, но налево, в арке, перед которой в старом, массивном кресле сидел милиционер, была видна мраморная лестница с золотыми шишечками на каждой ступеньке.
— Тебе чего? — спросил милиционер. — Рабочий день окончен.
— А мне срочно нужно.
Через его плечо Наташка увидела стену второго этажа, над лестницей на желтом фоне между белыми полуколоннами были нарисованы гирлянды из каких-то цветов и птиц.
— Отец пьет, что ли?
— А вам-то что? Вы не пьете?
— Спокойно. Выйди на улицу и там ори, если хочется.
— А если он дом подожжет? — спросила Наташка. — Вы будете отвечать?
— А ты ему спички не давай! Прячь от папы спички!
— Смешно, да? А небось на собраниях выступаешь.
— Спокойно, — сказал милиционер, смех все еще не отпускал его, но он потянулся к телефону, висевшему на стене — Владимир Наумович? Дежурный говорит. Здесь девочка просит принять по личному вопросу. Слушаюсь. Живо! — сказал он Наташке. — По коридору третья дверь. А про спички я тебе точно говорю. Прячь спички от папы.
Стены в коридоре были такие же красивые, и даже двери были расписаны. Наташка случайно посмотрела под ноги и ахнула — на полу черные змейки сплетались в такие узоры, что их, наверное, и на бумаге нарисовать трудно, а тут все из дерева выложено. Половицы скрипели громко и весело.
В кабинете Наташка чуть не ослепла. Стены, покрытые темно-коричневым бархатом, были затканы золотыми розами. Люстра была как букет — стебель и ветки золотые, а цветы и бутоны хрустальные, казалось, дунь на них — и зазвенят. Вдоль стен выстроились низенькие кривоногие стулья, с их темных спинок сбегали золотые завитушки.
— Здравствуйте, меня зовут Владимир Наумович, — длинный и худой человек, сидевший над бумагами, показал Наташке на стул.
— А меня Шура Бутылкина, — сказала Наташка.
— Ну и прекрасно. Как живете, Шура Бутылкина? Что у вас новенького?
— Ничего. Все по-старенькому.
— В школе учитесь?
— Нет, надоело.
— Работаете?
— Тоже нет.
— Папа-мама кормят?
— Они накормят!
— Что же вы делать собираетесь?
— Деньги зарабатывать.
— Много вам нужно?
— Вагон и маленькую тележку.
— А вопрос у вас какой?
— Сколько этот дом стоит?
— Хочешь купить?
— Нет, прицениться только.
— За этот дом люди кровью заплатили.
— Чтобы вы тут сидели?
— Да, чтобы мы тут сидели. Не нравится?
— Дом нравится. А чей он раньше был?
— Князя Голицына. Ты ему не родственница?
— Он мой двоюродный дедушка. Но я его плохо помню.
— Неважное у тебя положение. Наследство, как говорят юристы, не открылось. И не откроется.
— Ничего. Хоть посмотрела.
— Это пожалуйста. Как свободное время будет — приходи. Я тут допоздна сижу, поговорим. Живешь-то наверное, недалеко?
— Из Америки приехала.
— Ну и как там капитализм? Загнивает?
— Вам издали виднее.
— А Москва тебе нравится?
— Ладно, — сказала Наташка, — пойду я.
— Нет, подожди! Вопрос-то у тебя какой?
— Я уже сказала.
— Тогда я, можно? Хочешь на работу устрою?
— А куда?
— На завод, на фабрику, на стройку — выбирай.
— Сколько я буду получать?
— Сначала немного, но на еду хватит, и на кино останется. Если надо — в общежитие перейдешь.
— А мне этот дом нравится.
— Слушай, а если я тебе другой дом предложу? Училище, но специальное. Кончишь там десять классов, профессию получишь. Там режим, охрана — глупостей сделать не дадут.
— А если я хочу?
— А рожна горячего на лопате не хочешь?
— Вы на меня не кричите. Я тоже крикнуть могу.
— Кем же ты будешь?
— Это мое дело.
— Значит, не хочешь работать?
— Мне дом нужно, машину. У меня мать тунеядка. Кто ее кормить будет? Разве я на заводе столько заработаю?
— Слушай, а давай я комсомол подключу? У них сегодня за городом какой-то слет. Вон, видишь, автобусы стоят? Сейчас приедете, искупаетесь, рыбы наловите, а вечером — у костра. Хорошо ведь!
— Не могу. Мне идти нужно. До свидания.
...На Пушкинской площади уже крутилась обычная карусель свиданий. Наташка встала у памятника и посмотрела на часы, висевшие на углу, — как будто у нее тоже было свидание. На лавочках пенсионеры читали вечерку. Недалеко от Наташки вышагивала длинная, как цапля, женщина — пять шагов, и поворот, и еще пять шагов. То и дело она лезла в сумку и подносила к глазам очки, чтобы взглянуть на часы. Толстый дядя с другой стороны стоял спокойно и рассматривал прохожих.
«Выбирает! — подумала Наташка. — Вот такие и выбирают».
Чуть дальше стояли ребята лет по восемнадцати. У одного была гитара, и он что-то тренькал, повернувшись спиной к улице, а ребята глазели на проходивших, мимо девок и кричали всякую ерунду.
