Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета
— Я на улице не знакомлюсь.
— А где же я мог вас еще увидеть? Может, в кино пойдем? Леонов такое вытворяет — повеситься можно. Это очень невежливо — не отвечать, когда к вам обращаются.
— А я не хочу вешаться, понял?
Парень отстал, но все еще шел за Наташкой, и вдруг она поняла, что он вот-вот плюнет и уйдет. Она остановилась. Парень тоже остановился. Так они стояли и смотрели друг на друга, а люди шли, встревали своими головами, плечами, бюстами. Но казалось, что этих людей и нет вовсе, а они — Наташка и этот парень — только вдвоем.
— Ну пойдем! — сказала Наташка. — Чего ты стоишь?
Парень подошел, он хотел взять ее под руку, но Наташка прижала локоть.
— Ты чего? — спросила она. — Думаешь, закадрил?
— С тобой не соскучишься. В цирк ходить не надо.
— Экономить будешь.
— Может, в кино пойдем?
— Я устала. Я устала от всей этой жизни, понимаешь?
— Ну, даешь! А еще?
— Я серьезно. Почему ничего не получается?
— Что не получается?
— Ничего. Хочешь одно, а получается совсем другое.
— Не умеешь, значит. Учиться надо.
— Очень умный. Еще что скажешь?
— Мне-то какое дело?
— Конечно, всем наплевать. Разве это правильно?
— Не знаю. А ты не чокнутая?
От Белорусского вокзала они повернули на Лесную. Было совсем темно. Наташка взяла его под руку. Он вздрогнул, рука у него сделалась, как деревянная, а шаги стали твердыми, как будто, он шел на параде.
— Ты не прав, Коля, — сказала Наташка.
— Я и говорю — чокнутая. Какой же я Коля?
— Молчи, это все равно. Почему никто не помогает другому? Только и стараются обидеть, посмеяться. Разве это удовольствие — обидеть, человека?
— Смотря какой человек. Некоторых давить надо, как клопов. У меня мастер — гад ползучий.
— Меня тоже нужно давить.
— За что?
— За все. А мастер у тебя, может, человек. Может, это тебя давить нужно. Ты так никогда не думал?
— Ты в цирк иди, там выступай.
— Не получилось. Даже говорить не умеем. Ну, иди гуляй. Мне пора. — Наташка остановилась перед каким-то домом.
— До двери, как полагается.
— Очень хочется? Ну на, дурачок! — Наташка подставила щеку.
— Ладно, — сказал парень, — я пойду. Ты ненормальная, наверное.
— Подожди, я серьезно. Иди сюда.
Парень вернулся, неловко поцеловал Наташку в щеку.
— А теперь иди. Будешь вспоминать, как с ненормальной гулял?
— Завтра на Пушкинскую придешь?
— А зачем? Все это неправда. Ничего этого не бывает, понял?
— Я завтра в вечернюю. Послезавтра приходи! — сказал парень и пошел.
— Зовут-то тебя как? — крикнула Наташка.
Была уже ночь — темная, тихая. От дома, у которого Наташка простилась с парнем, до троллейбусного парка было совсем недалеко — она все заранее обдумала. Наташка дошла до троллейбуса, залезла в один — в железной коробке было душно, как в душегубке. Рядом, в маленьком скверике, Наташка выбрала скамейку, чтобы свет фонаря не бил в глаза, и легла. Было совсем тихо. Осыпая искры, возвращались, последние троллейбусы. На Белорусском вскрикивали электрички.
Наташка проснулась от свиста. В двух шагах от нее стоял парень. Где-то близко играла музыка. Наташка села.
— А ты ничего, — сказал парень. — Не скучно одной?
— Иди отсюда. Я тебя не знаю.
— Ах, какие мы строгие. Нас за это мамочка заругает.
Из кустов вышли еще трое. На плече одного болтался транзистор. Передавали музыку.
— Вот, красавицу откопал, — сказал первый, — дикая только.
— Ничего, сейчас обучим.
С другой стороны подошли еще двое.
— Я закричу! — сказала Наташка, прижимаясь к скамейке.
Чья-то жесткая ладонь зажала ей рот, вонючие забинтованные пальцы вцепились в щеку.
— Ну, кричи. Что же ты не кричишь?
Наташка рванулась, вскочила со скамейки. Кто-то кинулся ей наперерез. Наташка со всего маху ударила кулаком. Парень отскочил.
— Ну, кто еще? — крикнула Наташка и оглянулась.
Она была в кольце. Тени двигались на нее. Кто шел в открытую, кто перебегал от дерева к дереву, прятался за кусты.
«Сколько же их? — подумала она. — Сколько?»
— Помогите! — крикнула Наташка изо всех сил.
Кругом было тихо, совсем тихо. Музыка кончилась.
Зазвенели позывные «Маяка». «Повторяем ночной выпуск известий», — сказал диктор.
Кто-то прыгнул сзади на Наташку и повалил. Опять она почувствовала эти вонючие пальцы на лице. Не поднимаясь, она что было сил лягнула его и попала, наверное, очень больно, потому что вонючий вскрикнул и сразу отпустил. Но тотчас на нее навалился другой, а еще кто-то ударил ногой в бок.
«И все!» — подумала Наташка, не в силах шевельнуться, потому что этот другой сел ей на спину, и, чувствуя, как грубые руки шарят у нее под платьем, закричала: «Мамочка! Мамочка! Спасите!»
И вдруг с другого конца сквера, от Менделеевского института, откликнулся пронзительный милицейский свисток. Она только успела сесть, как на ближайшую дорожку, полыхая фарой, вынесся мотоцикл. Он пронесся мимо, преследуя бросившихся врассыпную подростков, грохотал то дальше, то ближе, потом вернулся. Милиционер вел его медленно, одной рукой, а другой держал за шиворот сидевшего в коляске.
— Ты кричала? — спросил милиционер, остановившись перед ней. — Этого узнаешь?
— Да я шел мимо — чего узнавать-то? — заспешил парень, на вид ему было лет шестнадцать-семнадцать. — Я у товарища телевизор смотрел, можете проверить.
— У того пальцы вонючие были, забинтованные — сказала Наташка.
— Да ты лучше посмотри, — сердито сказал милиционер и встряхнул этого парня в коляске. — Врет он все. Неужели не видишь?
— Нет, — сказала Наташка, — его не было.
— Ну это мы еще выясним. А ты чего сидишь? Ночевать здесь собралась?
— А мне куда? Тоже с вами? — спросила Наташка.
— Домой иди. И больше не бегай по ночам. Где-то я тебя уже видел, а? Музыку свою забери! — крикнул милиционер, потому что Наташка уже неслась напрямик, по газонам, к выходу из сквера.
Я познакомился с Наташкой на областном смотре художественной самодеятельности. Хор спецпрофтехучилища стал тогда лауреатом.
— Вот, — подтолкнула руководительница рослую девушку в школьной форме, — наша староста, и голос хороший. Осенью будет поступать в музыкальное училище. Как мы будем без нее, просто не знаю.
Наташка смущенно улыбнулась.
