Константин Сазонов - Фома Верующий

Я хочу подплыть или подлететь вместе с чайками к деревянной матрешке в цветах национального флага, распятой посередине Влтавы и проверить, из какого она материала — неужто и вправду деревянная. Бронзовый Господь смотрит ей прямо в глаза с креста на мосту, где древним арамейском слогом обещано его пришествие при жизни и в ближайшее время… Читал, что надпись сделал в качестве штрафа за богохульство пражский еврей, и ненависть запятнала подвиг того самого парня, пытавшегося научить всех любить, уже и неважно, как его звали.

Тогда, 317 лет назад, был сделан замер человеческой сущности. Она не изменилась и до сих пор. Время этого города остановилось еще тогда, оно стоит на улицах и до сих пор вместе с бездушными призраками танков Варшавского договора, вместе с разноязыкой толпой и вечной легкостью бытия, ставшей невыносимой.

Я спиной чувствую взор поэта и взгляд на другую сторону Карлова моста, где Шопен из окон консерватории и символы Духа Святого на фасадах. Здесь нет человеческой ипостаси Бога, которая распласталась со стодолларовой трубочкой в бумажнике в ближайшей харчевне с уткой, кнедликами, кислой капустой и белым моравским. Есть только грустный и светлый незримый Спаситель в облаках.

Нужно всего несколько дней, чтобы понять: та давняя, еще подростковая дружба уже никогда не разбавит нашего груза таких параллельных и совершенно разных жизней.

Третий день мы в Праге, поселились в одном из лучших отелей, но уже понятно, что взаимное общество в тягость. День начинается с улыбки и кофе, в прогулках по улицам портится настроение. Я вспоминаю открытое окно в своей скромной спартанской квартире, цветок на подоконнике и соловья в парке, что сразу за забором в каких-то трех сотнях метров от дома. Мне ближе и роднее соловей, чем глубоководные мины в отношениях. Из сувенирной лавки или просто прогулки в одиночестве я возвращаюсь в номер, где урна тайно наполняется пустыми винными бутылками.

Вечером мы снова по какой-то идиотской традиции разругались. В полночь я один сидел на Вацлавской, наблюдал преобразившийся город с его мрачными нетрезвыми группами молодежи, бродягами в полубессознательной сгорбившейся надежде на мелочь, обдолбанными чернокожими, которые всякому прохожему предлагают развлечься с девочками или оттопыриться по-взрослому на всевозможной химии. Вдруг прямо за моей спиной раздался отборный русский мат, адресованный неизвестному шаткому силуэту, который вывалился в правый угол зрения, обозначил оттопыренный средний палец и побрел дальше восвояси. Я повернулся и увидел парня лет двадцати трех. «Чмо упоро-тое», — бросил он напоследок и перевел взгляд на меня:

— Русский что ли?

— Да, а ты чего не поделил с этим?

— Да ну его, не надо ничего, так иди молча дальше, нет, надо обязательно выеживаться. Денис, — протянул руку уличный зазывала.

— А ты кем работаешь-то, откуда сам будешь?

— Из Днепропетровска я. Родом с Украины, но свалил оттуда три года назад. В Италии учусь, но денег негусто, вот и приехал сюда на лето, подзаработать. У нас тут ночной клуб — девочки, стриптиз, в общем, по полной программе, не хочешь? А то пойдем, покажу. Сейчас, погоди пару минут, вон мой начальник идет, переговорить надо.

Денис отошел к африканцу в бордовых промоутерских бархатных шароварах и черном цилиндре. Они о чем-то говорили, отчаянно жестикулируя, потом черный бархатный шеф похлопал Дениса по плечу и пошел дальше.

— Он нормальный, первый черный, которого я вижу с железными понятиями о справедливости в голове. Он не делит людей по цвету кожи, а эти ребята ведь жесткие расисты по большей части: черный — свой, белый — чужак, просто кошелек с ножками. Кстати, ты кокс у них не брал?

— Да мне без надобности.

— А то смотри, если надо, я знаю, у кого достать. Эти мел толченый с анальгином и спидами вперемешку продают. Дикий бутор. Ну так что, пойдешь? Тут за углом прямо, заодно покажу, куда вообще заходить не стоит, а то просто не выйдешь оттуда — ограбят и разденут. А, вон, видишь тех ребят в трениках? Вот и запомни место. Это с Галичины бом-билы, да вот мы и пришли.

Красная пульсирующая артерия неоновой вывески зазывала в мир «кошечек». Неожиданно мне стало скучно.

— Денис, а что там, просто угар и голые телки? Да этого добра в любом городе найти можно.

— В любом, да не везде. Прага — это же славянский Амстердам. Составишь впечатления, за просмотр денег не берут ведь. Правда, только в первый раз, — засмеялся он. — Вот тут обычный зал. Вход бесплатный, просто заходишь, к тебе подходят девочки, угостишь их выпивкой и можешь договариваться.

Возле барной стойки шеренгой выстроились разномастные куклы: силикон, ботокс, разноцветные тату. На сцене вяло двигалась под музыку миниатюрная брюнетка в одних лишь трусиках-стрингах.

— Вот это обычный зал, а теперь пошли в вип-зону. Сюда вход уже пятьсот крон, различие только одно. Телка тут полностью голая пляшет, а все остальное также. Ну как, нравится?

Я пожал плечами. В клубе от красной подсветки резало глаза, висел дым коромыслом и было явно тесно. Мы вышли на улицу, и я жадно дышал полной грудью.

— Отойди, а то заденет, — дернул меня Денис.

Из лихо подрулившего «Форда» вывалился длинноволосый человек, расплылся в улыбке и размазался рядом с входом в сутулом полуприседе, почесывая нос. Потом встрепенулся и пошел к входу.

— Это Фиоренцо, — местная знаменитость. Итальянец. Богатенький Буратино. Был. Еще полгода назад имел достаточно большую коллекцию дорогих автомобилей — «Феррари», «Майбахи» и прочие уникальные тачки. Сейчас вот ездит на такси, практически живет тут. Проторчал все. На «белом» он. Плотно и бесповоротно. Не знаю, сколько еще протянет. Его поначалу тут облизывали и разводили по полной и на выпивку, и на шлюх, а теперь уже через губу разговаривают, поиздержался итальяшка.

— А тебе как тут? Целое лето в борделе, да еще на глазах люди катятся по наклонной?

— Честно? Я все это ненавижу. Тут людей не встретишь. Но зато есть один плюс.

— Да? И какой же?

— Мозги после этого на место встают. Перестаешь верить в сладкие сказки о чудесных Золушках и удивительных способах проснуться однажды сказочно богатым. Вот оно всё дерьмо — как на ладони, хоть весь обмажься. Сам о себе не позаботишься, никому ты не нужен. Главное, верить, что сам ты можешь многое, главное, верить и постоянно учиться. У меня вся семья не пойми как жила всю жизнь, и я повторять эту жизнь точно не буду.

Я распрощался с Денисом, и он зашагал обратно в направлении Вацлавской, а я вниз по улице пошел в отель. За двести метров от клуба я услышал какой-то шум на входе. Двое крупных черных ребят выводили под руки итальянца, он что-то бессвязно говорил им. Они двинулись следом за мной, и как только вышли из блеклого фонарного светлого круга, один из вышибал ловко вытащил у Фиоренцо кошелек, а другой двумя четкими ударами в живот и по лицу уложил его на мостовую. Пару раз сильно пинув по голове, пара грабителей вернулась в клуб, а я решил расшевелить итальянца. Глухой, полудеревянный звук мощных ударов застыл на слуху, лишь бы был в сознании. Итальянец лежал без движения лицом вниз. Пульс уже не прощупывался.

19 АВГУСТА 2013 Г. ПРАГА, ЧЕХИЯ

Я превратился в полусогнутую тень и ушел из ночного переулка. Набрал из автомата номер полиции, сообщил о произошедшем убийстве и ушел. Иначе первый подозреваемый, кутузка, нервотрепка и прощай, вылет домой. В номере удалось поспать часа два, а потом в тишине, в теплых винных запахах, оставив пустое место рядом со свернувшейся в одеяле фигурой, я встречал рассвет над старыми крышами. Скоро собираться в очередную безрадостную дорогу.

Наши мысли крылаты, как и наше бесконечное парящее одиночество, оставаясь навсегда вписанным в облака, свинцовую гладь рек, озер и сумеречный горизонт. Возникшие из ниоткуда, наши спутники постоянно кружат и жалобно кричат, стоит лишь темноте спуститься на землю. Они суетливо вьются в чернильном небе, выхватываемые прожекторами возле театра Дворжака.

Мы мало говорим, почти молча ходим рядом, но в безмолвии мы сразу чувствуем, что где-то рядом необыкновенная сила — Любовь. Она над нами, вокруг нас, и мы сами. Каждый из нас ведь творец, если в нем есть любовь.

Моя густая августовская Прага. Твои золотые волосы и небесно-голубые глаза, твое жеманное кокетство брюнетки и порабощенные золотым дублоном мостовые. Твоя тонкая кость и легкие движения гоу-гоу на подмостках, едва уловимый белый налет на цветах и алые пятна на белоснежном фаянсе сантехники, пришедшие на смену кумачовым стягам… Здесь давно в центре стоит пустой дом с невероятно любезным кафе «Кафка» и все так же как и триста с лишним лет назад гремят и цокают конные экипажи. Но дом пуст, в нем не осталось ничего. Об этой пустоте как-то напрочь забыто в истерическом смехе с соседнего переулка. Забвение тяжелого сердца и мольба любви в суженных до иголочного ушка зрачках.