Константин Сазонов - Фома Верующий
На часах уже был час ночи. Расправиться с курицей до конца не получилось. Слегка перекусив, мы собрались возле раковины в душевой и пытались отмыть руки, но жир, казалось, въелся в поры и ощущение липких ладоней не прошло. В сон мы проваливаемся стремительно, правда, для этого приходится поменять номер. В первом засорился сток душа, и Оксана, зайдя первой для вечернего туалета, устроила там потоп. Услышав визг, мы с Гауссом ринулись на помощь и, не обращая внимания на женскую наготу, начали спасать жильцов ниже от коммунальной катастрофы, вода подошла уже к порогу комнаты. Закрыв все краны, отправили Оксану одеваться. Нужно было решить вопрос с портье, и тот молча дал нам другой ключ.
На завтрак был кофе с печеньем. Ночной дождь закончился, и мы решили выдвинуться сразу без раздумий. План был таков: прогулка по центру, осмотр достопримечательностей, потом обед и выезд обратно в Германию. По расчетам, прибыть обратно мы должны были к шести пополудни. Планируем протяженный маршрут, но сразу на выходе становится ясно, что он будет пройден при отсутствии нескольких «но». Первое: банально — пасмурно, и может начаться ненастье; второе: экзистенциально — когда пахнет морем, оживает печаль, — об этом никто не говорит, но все понимают, что и она бывает невыносимой; третье снова просто до примитивности: нас отвернет этот город, — не потому, что уродлив или грязен, а в силу того, что станет сиюминутно чужим до тошноты.
Уже на улице Константина Гюйгенса становится воздушно и туманно внутри. Легкая морская морось еле слышно шепчет «вперед» и невесомая архитектура, масса голубых глаз и светлых волос превращают душу этого города — морского волка — в кислородный коктейль прибойной пены. Словно добрый взор направлен со старого шпиля почтамта, базилики святого Николая, это ощущение становится всеобъемлющим на площади Дам, где старый возница в цилиндре просит немного мелочи за фото и все пространство заполнено разномастными голубями. Но что-то не дает умиротворению прийти: то ли три андреевских креста, превращенных в три буквы икс на флагах города, то ли сумрачные тени, бредущие в квартал красных фонарей. Мы решаем пройти за ними. Три креста всегда символизировали защиту города от трех бед: пожара, чумы и потопа. Нас трое, глядишь, сохранят и в этом злачном достопримечательном месте. Впрочем, и квартал мы проходим стремительно. Минуя переулки, где все тот же сладковатый запах марихуаны смешивается с ванильно-карамельным безумием кондитерских, мы ненадолго останавливаемся возле рекламы секс-игрушек. Она эстетична, монохромна и даже скучна. Похоже, и сам магазин очень нравится Оксане. Она кокетничает и лукаво смеется:
— Даже не знаю, как домой вас везти после такого, хоть в лесу останавливайся.
Я знаю, что скажет Гаусс, у него с детства для всяких щекотливых ситуаций заготовлена рабочая дежурная фраза. Мы отвечаем по очереди:
— Оксана, это, конечно, да, но нет.
— Оксана, Гаусс слишком любит свою Натали, а я все человечество, так что не смогу ему изменить. За целибат тебе воздастся мужем-железнодорожником, ну или в крайнем Иван по досрочному откинется и будет тебе готовое счастье.
— Какие же вы сволочи, но я вас так люблю. За это и люблю, кстати, — заканчивает минуту флирта Оксана и берет нас под руки.
Вафли из холодильника отвратительны. Сливочный крем приторный и больше напоминает сладкий застывший жир. Я не выдерживаю первый и отправляю лакомство в урну. Моему примеру следуют Гаусс и Оксана. Я прошу их постоять возле кондитерской, пока я сделаю пару кадров площади Дам. На память. Двести метров по заплеванному переулку даются мне тяжело: девушки в традиционной афганской обуви, напоминающей копыта; воздух, пропитанный марихуаной; светлый и печальный бритпоп из каждого магазина и запах гриля. Есть во всем этом что-то странно противоречивое. Как черная волосатая жирная ладонь на коленке тонкой изящной блондинки. И я обрываю свою прогулку, прячусь от невыносимой печали за стеклами своих «авиаторов» и зову Оксану и Гаусса быстрее к стоянке. Дождался. Дождливо накрыло изнутри. Мы уезжаем, хватит. Я вытираю руки влажными салфетками, мне кажется, что жир до сих пор не отмылся. На выезде из города в очередной сувенирной лавке, пропитанной светлыми звуками и запахом хорошего парфюма, я нашел то, что искал, — маленькие католические четки, где на каждом квадратике был изображен святой. Лишь на одном — маленькая девочка в национальном голландском платье, крошка-тюльпан.
Я медленно перебирал их в руке и смотрел на проплывающую мимо башню фильм-центра с огромным, во всю высоту, портретом Ван Гога на другом берегу реки Эй. Внезапно я поймал себя на мысли, что город прощается с нами ослепительным солнцем, которое взорвало пасмурный полдень, оживило небо и наконец стало ясно: пока невидимое, но рядом — море. Светлое и ласковое. Такое любимое море.
Через четыре часа Оксана высадит нас возле железнодорожного вокзала Хайльбронна, будет смотреть нам вслед со слезами, сидя в своей «Астре». Мы оставим ее за поворотом, чтобы вряд ли когда-либо еще встретиться в этой жизни.
30 МАЯ 2013 Г. ШТУТГАРТ, ГЕРМАНИЯ
— Может, ну к черту этот самолет, работу и Россию, останешься? — мы сидим в крестьянском ресторане рядом с вокзалом Штутгарта. Скоро выезжать в аэропорт. Несмотря на проливной дождь, я уверен, что рейс не отменят. Ливень идет уже два дня с редкими перерывами. Гаусс погрустнел. Треть жизни он уже провел в Германии, он здесь свой, но все-таки чужак. И не только в своей ностальгии по прошлому и чудовищном русском акценте, который никуда не делся за прошедшие годы на исторической родине. Чужак по своему внутреннему складу.
— Нет, Серега, мне пора. Мысль, конечно, интересная — подать резюме, поскитаться по конторам и собеседованиям, да и воткнуться куда специалистом по Восточной Европе. Но… как ты любишь говорить, это, конечно, да, но нет. Я не смогу тут жить, разве что в мансарде манхаймского борделя, как водится, в нарукавниках и со старым ундервудом. А так, Бог даст, скоро увидимся, приеду в очередной отпуск и махнем с тобой в Баден-Баден, в старые римские термы или в Баденвайлер — испить шампанского и преставиться как Антон Палыч. Так что не скучай, да и чего тебе не хватает, все есть.
— Наверное, родных и светлых людей.
Дождь становится реже и в облаках появляются первые просветы. Холодное ненастье накрыло нас еще рано утром в аббатстве Комбург. Это рядом с «Кошачьей головой» Гаусса. Туда иногда приезжают молодожены, и кто-то из них забыл два хрустальных фужера на влажном каменном подоконнике. Они стояли покрытые росой, празднично-сиротливые как Новый год в одиночестве. На каменной брусчатке рядом с плакатом «Галки Комбурга», раскрыв желтый клюв, лежал мертвый птенец. Я бегло прочитал про то, что тут живут около тридцати пар этих «пасторских черных голубей». Дождь и жизнь на излете: в тишине, в нашем времени и странных днях, улетающих прочь в предчувствии больших перемен. Оно всегда возникает, когда мир подобен горному обвалу. Камни осыпаются с края в пропасть, и неизвестно, какой ширины она станет, когда все закончится.
В аэропорту Штутгарта мы прощаемся. Грустно. Как-то безотчетно, безнадежно, беспросветно. На досмотре девушка в фуражке спрашивает, что это у меня за металлическая полоса в рюкзаке. Я достаю губную гармонику и наигрываю простую мелодию. Мы улыбаемся друг другу.
Уже в самолете я смотрю в окно и вижу, как на краю поля к забору подъезжает микроавтобус. Из него выходят хорошо одетые люди, раскрывают черные зонты и смотрят, как запускаются двигатели лайнера. На автобусе написано, что это церковная миссия, нас в салоне всего пятеро — пустой техрейс с самыми дешевыми билетами: пожилая русская пара, я и три молодые девушки, которым едва ли двадцать. Мы начинаем руление, люди за сеткой забора машут руками и улыбаются. Я в ответ прислоняю руку к стеклу. Через мгновения мы растворяемся в дожде, оставляя позади продрогшую туманную землю, мертвых птиц и лязг оружейных кузниц Эссена, который с каждым днем звучит все громче и сильнее.
18 АВГУСТА 2013 Г. ПРАГА, ЧЕХИЯ
Я снова в Праге 68-го, и в душный полдень снова и снова думаю — неужели через каких-то сорок лет у поколения не останется внутри боли. Как же болит порой сердце. Какой-то внетелесной, фантомной болью. От этого жар разливается по всему телу и превращает многотонные глыбы льда в воду.
Интересно, каким выдался тот август, таким же влажным и жарким? Я слышу, как стихи Евтушенко недалекими десятилетиями прокручиваются в механизмах старых часов на Староместской хрустально-зубчатым переливом, я вижу глаза и чувствую пристальный и грустный взгляд поэта. Хочется поймать его в толпе и ответить: я так же, как и Вы раздавлен русскими танками в этом красно-черном городе.
