Чабуа Амирэджиби - Гора Мборгали
– Одежду оленьего меха, унты... и кое-что еще.
– А карту? - спросил Гора после довольно долгого молчания.
– Карту, компас, секстант. Я ему список дал в прошлом году... Постой, постой... А тебе зачем знать?
– Пошли разбирать доски, - сказал Гора.
Вошли в инструменталку.
– Столько матерых шпионов, как в этом лагере, нет ни в одном зарубежном государстве. Можно ли так слепо доверять непроверенному человеку? - укоризненно заметил Гора.
– Можно. Раз Хабибула сказал, то... - Филиппов пошарил за пазухой, вытащил клочок бумажки, глянул на него и протянул Горе.
На бумаге было написано по-грузински: "Гора! Это Миша Филиппов, местный житель, хороший человек. Пригодитесь друг другу. Резо".
– Гм, Квицадзе. - Гора улыбнулся. - Где свиделись?
– В Енисейске в январе, когда шел под конвоем с доследования; вместе пережидали в Енисейском распределителе, пока начнется навигация. Там и подружились. Он знал, что ты здесь.
– Ты эту бумагу в кармане держал?
– Нет. В подушке. Сегодня вытащил.
– Почему до сих пор не отдал?
– Присматривался.
– Когда Резо взяли, сколько он пробыл на воле?
– С полгода будет. Полтора месяца погулял.
Гора призадумался, улыбнулся:
– У него всегда так. Ловко уходит, плохо скрывается.
С делом управились быстро. Миша Филиппов заметил:
– Может, тебе лучше бросить свою инструменталку?
Гора недоуменно взглянул на него.
– После моего побега могут дознаться, что ты пособничал. Будут неприятности. Лучше, если кто другой сюда придет.
– А если такой придет, что начнет вынюхивать, найдет тайник и обчистит? Или настучит? Был у меня такой случай в Караганде, обчистили... А порядочный придет - незачем ему зря неприятности чинить. Неизвестно, какой придет.
– Ты прав.
Это случилось той весной, когда бригадиры затребовали Гору к себе в каменоломню инструментальщиком. Одним из них был Миша Филиппов.
Настала осень, работы на каменоломне свернулись. Некоторое время спустя Верховный суд сообщил Мише Филиппову об освобождении с реабилитацией. Похоже, доследование дало положительные результаты - "правда свое взяла". Прошло больше месяца, пока лагерная администрация получила соответствующие документы. Все, что без вины виноватый заготовил для побега, перешло по наследству Горе вместе со всевозможными сведениями, пояснениями и наставлениями, крайне необходимыми для такого огромного пути.
Оправданного старовера наконец позвали на выход.
И было то в начале сентября.
...Гора прополз в колодец, встал, глубоко и шумно вздохнул, осветил фонарем чугунную крышку. Во дворе неистовствовала черная пурга. Прислушавшись, он уловил звук, похожий на протяжный стон.
"Какой знакомый звук! Что он напоминает? Что-то такое, что я когда-то слышал и мне запомнилось... Стон роженицы?! Да, тогда... Та женщина стонала точно так же - протяжно, обреченно".
Он прислушивался еще некоторое время, потом стал одеваться: теплое белье, свитер из мохера, брюки оленьего меха, чукотские унты, оленьего же меха длинная куртка с капюшоном и шнурками, которые туго стягивали ее под ягодицами, меховая ушанка, поверх всего полотняная, пропитанная резиновым клеем самодельная ветровка-балахон и, наконец, белый, по самые щиколотки, просторный маскировочный халат, который в силу своего особого кроя при надобности мог служить палаткой.
Гора подпоясался, сунул саперную лопатку за ремень. В ногах лежал вещмешок. Подвязав бечевку от вещмешка к ремню, замер.
Роженица по-прежнему стонала. Гора вытащил из бокового коллектора козлы, встал на них и уперся спиной в крышку колодца. Крышка поддалась, но не очень охотно - на ней было много снега; и только образовалась щель стенания пурги перешли в вопли. Слышались они вначале приглушенно, как из соседней квартиры... Еще усилие, и крышку удалось сдвинуть.
Колодец был открыт. Пурга голосила. Гора высунул голову, огляделся. Стояла мгла, хоть глаза выколи, вихрь с ревом кружил мириады льдинок.
"Потому ли мрак, что ночь? Или это от черной пурги? Может, и то и другое?.. Белый мрак! Название пришло мне в голову еще на Колыме, когда я шел, держась веревки, протянутой от барака к столовой. Белый мрак!.. Гора, вроде бы можно и вылезать!"
Он выбрался на снег, проследил взглядом за веревкой, свисающей в колодец, и усмехнулся воспоминаниям молодости... В Караганде, на Дубовке, сделали подкоп в сорок три метра. Первым номером, кому по жребию выпало пробить последние две пяди и выбраться наружу, был некто Карпухин; его называли "дураком подкопным", потому как он, хотя и участвовал несколько раз в удачных подкопах, ни разу не смог совершить побег, не хватало решимости на последний шаг - "всего один шаг" - для выхода из надежного укрытия на простор, где, возможно, тебя застрелят! Один за другим ползли Карпухин, Куценко, Ортоидзе, Гора и Богдан. Карпухин пробил лаз на волю, пахнуло свежим воздухом - надо вылезать. Карпухин задеревенел, как труп, он перестал что-либо воспринимать и даже не почувствовал, как Куценко кольнул его в зад острием ножа, лежал - бревно бревном. Шок... Богдан сказал:
– Гора, в Киеве я знаю одного коллекционера. Он презервативы собирает. Штук пятьсот у него, а сам импотент...
"Да-а, импотенция бывает разная. Последний, решающий шаг! Он всегда труден, в любом случае... Снова голосит пурга. Погоду рожает?.. Мать кричит от боли. Ребенку трудно сделать последний, решающий шаг; все сомневается родиться или нет... Что ж, есть от чего. Разве там ему не лучше? В тепле, сытости, покое? Матери, должно быть, самую острую боль испытывают именно тогда, когда их чадо во чреве начинает колебаться - родиться или нет... Пурга рожает тебя, потому и голосит. Колеблешься? Возвращайся, еще не поздно... Что ты стоишь - хочешь доказать самому себе, что спокоен и ничего не боишься?.. Вернуться? Но я уже родился! Я никогда не знал колебаний, были раздумья, да и те остались в колодце! Только пурга выведет меня на свободу, она - единственная возможность. Я родился! Ха-х-а-а, вот приволье, легкие роды! Когда я впервые появился на свет, весил четырнадцать с половиной фунтов, то есть шесть килограммов без двухсот граммов. Тогда считали на фунты. Каково было рожать! Во второй раз мне пришлось пролезать через щель в двери. Она была узкой, настолько узкой, что я протиснулся с четвертой попытки, пришлось все с себя стянуть. Случилось это в Грузии. Хорошо еще, лето было. В третий раз я родился в Караганде, и рождение это больше всех остальных походило на настоящие роды, подкоп был узкий и длинный, еле прополз. И вот сейчас, в четвертый раз, меня родили двое: коллекторный колодец и пурга. Четвертые роды, слышал я от женщин, совсем легкие... В самый первый раз, со слов моей матери, я родился в рубашке. Во второй тоже на мне была серая рубашка. В третий, в Караганде, рубашка была из грубого холста, я едва не задохнулся. В эти, четвертые, роды на мне белая рубашка... Я с головы до пят укутан в меха. Столько мехов ни одной тбилисской красавице не снилось, и, держу пари, никто еще не рождался на свет с вещмешком. Что ж, Гора, тащи свой скарб и пошли на каменоломню... Стоишь тут Бог весть сколько времени и размышляешь о какой-то чепухе. Ведь ты уж доказал себе, что не знаешь страха и все тебе нипочем? Довольно... "Ступай, детка, в школу, а то придет бука и съест тебя!.." Ты прав. Часовых в пургу чаще обходят, не столкнуться бы с разводом! Да здравствует каменоломня - образ надежды и упований, пусть даже ипостась! Что точнее: образ или ипостась? Собственно, можно и "лик" сказать... Эх, Гора, опять суд да пересуд, как хочешь, так и говори. Занялся бы делом!.."
Гора подтянул веревку, вытащил мешок. Стал толкать колодезную крышку она была тяжелая. Пришлось потрудиться, чтобы закрыть люк. Лопатой нагреб снег на крышку, разровнял его, тщательно приладил к лицу маску и двинулся в путь.
"Работа сделана, больше ничего не требуется - метель доделает остальное. Минут через пять самый расчудесный и распроницательный Дед Мороз ни в какую не найдет место, откуда вылез Гора Мборгали... Наплечные ремни широковаты. Сузить бы... Пустое... А каково идти в кромешной тьме да с эдаким грузом!.. Направо - до дороги, а затем дорогой - три километра.
Прощай, преступная братия,На хлеб беспечный падкий род;И вы, погоны золотые,И ты, покорный жребью сброд.
Это шедевр Анатолия Ивановича Шульца, он сочинил его во время среднеазиатского побега... Белый мрак! Коль скоро вы только-только родились, уважаемый Гора, то знайте же, что прозреете вы, как и всякий новорожденный, несколько позже. Поэтому сперва двести шагов прямиком на запад. Пятьдесят уже пройдено. Проверим направление... Стрелка компаса нервничает сверх меры, но это не магнитная буря. Направление правильное. Давай считать шаги".
Гора шел, преодолевая вихрь ледяных снежинок, не глядя на дорогу, а если б и взглянул, все равно ниже пояса ничего не увидел бы. К рукавице был пристегнут компас, и он поминутно сверялся с ним. Может, такой точности и не требовалось, потому как дорога на каменоломню пролегала перпендикулярно взятому им направлению, и он, даже двигаясь наискось, все равно не сбился бы с пути и достиг цели, нужно было только определить, где дорога. А определить ее можно было лишь по глубокой колее, оставленной грузовиками в распутицу, других ориентиров не было. Последние двадцать шагов Гора шел как слепец, потерявший палку, - пытаясь нащупать колею ступней. Отсчитав двести шагов, он остановился, включил фонарь, взглянул на компас.
