Пол Остер - Левиафан

— Хорошо! — Сакс вдруг хлопнул ладонью по стойке. — Теперь можно и выпить. Я начинаю испытывать удовлетворение, а это чувство вызывает у меня жажду.

— Что вы будете?

— То же самое, — ответил он, даже не поинтересовавшись, что я пью. — Заодно пусть бармен нальет вам еще стаканчик. У меня назрел тост. Как-никак вы вернулись домой после долгого отсутствия, это дело надо обмыть.

Так, как обезоружил меня в тот вечер Сакс, еще никому не удавалось. Он вломился в мою жизнь, как вор-домушник, открыл все двери, залез в самые потаенные углы. Впоследствии я имел возможность убедиться, что это была его обычная манера. Так он вел себя со всеми: никаких вокруг да около и всяких там цирлих-манирлих. С места в карьер. Он запросто вступал в разговор с незнакомыми людьми и задавал им с ходу совершенно бестактные вопросы, и, что самое удивительное, ему это почти всегда сходило с рук. Сразу было видно: этот человек не усвоил никаких правил поведения, и, поскольку в его словах не было никаких задних мыслей, такой же открытости он ждал и от тебя. Вместе с тем в его расспросах как будто отсутствовал личный мотив; заговаривая с тобой, он стремился не столько установить человеческий контакт, сколько решить в уме какую-то интеллектуальную задачку. Это не только придавало его замечаниям несколько абстрактный оттенок, но и располагало к нему собеседника, и тот готов был признаться в таких вещах, в которых сам себе никогда бы не признался. Он никого не судил, ни с кем не держался свысока, и социальный статус для него ровным счетом ничего не значил. С барменом ему было не менее интересно, чем с писателем, и, не появись я в тот день, он с таким же успехом протрепался бы весь вечер с человеком, на которого я не потратил бы и десяти слов. Сакс изначально предполагал в собеседнике бездну ума, и у того невесть откуда появлялось человеческое достоинство и ощущение собственной значимости. Пожалуй, это качество — врожденная способность вытаскивать из людей все самое лучшее — восхищало меня в нем больше всего. Он часто производил впечатление этакой нелепой каланчи с головой в облаках, чудака, погруженного бог знает в какие мысли и занятия, но я неоднократно убеждался в том, что он слушает меня самым внимательным образом. Как в любом человеке, разве что в большей степени, в нем гармонично уживалось множество противоречий. Он запросто находил со всеми общий язык и всюду чувствовал себя как дома, зато общение с неодушевленными предметами давалось ему с трудом, и простейшие операции обнаруживали его поразительную неуклюжесть. В тот день он раз за разом неосторожным движением смахивал с табурета свое пальто, а поднимая его с пола, ударялся затылком о стойку. Однако позже я с удивлением отметил про себя, что на спортплощадке с координацией у него все в порядке. Много лет подряд мы с ним играли в баскетбол один на один, и я ему постоянно проигрывал; не случайно в школьной команде он набирал больше всех очков. В разговоре он мог быть сбивчивым и многословным, но его письмо отличали экономность и точность, у него был настоящий дар находить нужные слова. Удивительно, кстати, что Сакс вообще писал. Он был вроде бы слишком общительным и компанейским, слишком жадным до людей, чтобы посвятить себя профессии, требующей уединения. Однако одиночество его не тяготило, работал он дисциплинированно и увлеченно и при необходимости мог неделями не выходить из кабинета, чтобы закончить какую-то вещь. С учетом особенностей его характера и того, как непросто ему было вписаться в привычные рамки, само собой напрашивалось, что он холостяк. По внешним признакам этот бескорневой человек был не создан для домашней жизни, он так легко сходился со всеми женщинами, что, казалось, просто не мог поддерживать длительные отношения с какой-то одной. Но Сакс был женат уже лет двадцать, а женился он в том возрасте, когда я и мои друзья даже не помышляли о браке. При этом Фанни не производила впечатления идеальной партнерши. Я мог бы представить рядом с ним покорную заботливую жену из тех, кто находится в тени супруга и постоянно ограждает своего «взрослого мальчика» от превратностей повседневной жизни. Это был не тот случай. Фанни, человек сложный, в высшей степени интеллектуальный и независимый, Саксу ни в чем не уступала. Если ему удалось так долго удерживать ее возле себя, то только потому, что он прикладывал большие усилия. Он ее отлично понимал и умел поддерживать в ней душевное равновесие. Думаю, не последнюю роль в успешном браке играл его покладистый характер, хотя преувеличивать этот момент тоже не стоит. При всей своей мягкости Сакс умел быть неуступчиво догматичным, и я помню и его короткие вспышки гнева, и пугающие приступы настоящего бешенства, которые, сразу оговорюсь, он обрушивал не на близких ему людей, а на общество в целом. Идиотизм происходящего повергал Сакса в шок, и за его обычной беспечностью и добродушием иногда проглядывали глубоко спрятанные презрение и нетерпимость. Почти во всем, что он писал, чувствовались раздражение и агрессия, так что со временем он приобрел репутацию возмутителя спокойствия. Наверно, он ее заслужил, но надо помнить, что это был лишь один аспект его многогранной персоны. Вообще его трудно охарактеризовать, пользуясь четкими терминами. Сакс был слишком непредсказуем, слишком ярок и умен, слишком щедр на выдумки, чтобы долго занимать какую-то одну нишу. Его общество могло быть утомительным, но никогда — скучным. Пятнадцать лет, постоянно задавая мне задачки и провоцируя, Сакс, что называется, не давал мне расслабиться, и сейчас, когда я пытаюсь сформулировать на бумаге, каким же он был, мне трудно говорить о нем в прошедшем времени.

— Вы поставили меня в неудобное положение, — сказал я, отхлебнув виски из вновь наполненного стакана. — В отличие от вас, прочитавшего едва ли не все, что я написал, я не прочел ни одной вашей строчки. Жизнь во Франции имеет свои преимущества, но отслеживание новинок американской литературы к их числу не относится.

— Вы ничего не потеряли, уверяю вас, — ответил Сакс.

— И все же как-то неловко. Знаю только название вашего романа.

— Я вам его подарю. Тогда у вас не будет отговорок, что вы его не могли прочесть.

— Я честно искал его в книжных магазинах…

— Считайте, сэкономили. У меня дома лежит около сотни экземпляров, и я рад от них избавляться.

— Если не напьюсь, начну читать прямо сегодня.

— Успеется. Не относитесь так серьезно, это всего лишь роман.

— Я ко всем романам отношусь серьезно, тем более если это подарок автора.

— Автор был очень молод, когда написал эту книгу. Я бы сказал, слишком молод. Иногда ему кажется, что лучше бы ее не напечатали.

— Разве вы не собирались читать из нее? Значит, вы не считаете ее такой уж плохой?

— Я не говорю, что она плохая. Молоденькая, так будет точнее. Многовато литературности, игры ума. Сегодня я бы такое не написал. Если у меня и сохранился к ней интерес, то он связан исключительно с географией. Сама по себе эта книга для меня мало что значит, но я по-прежнему привязан к месту, где она родилась.

— Какое же это место?

— Тюрьма. Я начал ее писать в тюрьме.

— Настоящая тюрьма? С решеткой на окнах и номером на казенной рубашке?

— Федеральная тюрьма в Дэнбери, Коннектикут. Семнадцать месяцев я был почетным гостем этого отеля.

— Однако! И как вас туда занесло?

— Очень просто. Отказался идти в армию.

— Вы были убежденным противником войны?

— Так я написал в своем заявлении, но его проигнорировали. Сами знаете, если ты принадлежишь к религиозной организации, исповедующей пацифизм и осуждающей любую войну, тогда у тебя есть шанс. Но я не квакер и не адвентист седьмого дня, и нельзя сказать, что я возражаю против любой войны. Против этой — да. К сожалению, другой войны они мне не предлагали.

— Но почему тюрьма? Почему не Канада, Швеция, та же Франция? Тысячи призывников уехали из страны.

— Потому что я упрямый сукин сын. Я не хотел линять отсюда. Это был мой долг — бросить им в морду, что я обо всем этом думаю. А раз так, изволь отвечать.

— И чего вы добились своими излияниями? Вас все равно сунули за решетку.

— Само собой. Но оно того стоило.

— Вам виднее. Семнадцать месяцев в тюрьме — жуткое дело!

— Не так страшно, как кажется. Никаких забот. Три раза в день тебя кормят, стирают твое белье, расписывают твой день. Представляете, какая свобода?

— Хорошо, что вы можете шутить на эту тему.

— Я не шучу, ну разве что чуть-чуть. Кошмары, которые вы себе, наверно, представляете, обошли меня стороной. «Дэнбери» — это ведь не «Аттика» или «Сан-Квентин». Сидят там в основном белые воротнички — хищение денег, уход от налогов, выписывание необеспеченных чеков, все в таком духе. Мне, конечно, повезло, что я попал туда, а не в другое место, но, главное, я был готов. Мою апелляцию и не думали рассматривать, ясно было, что мое дело швах, и поэтому я совершенно свыкся со своим положением — не то что горемыки сокамерники, которые воют с тоски и перед отбоем вычеркивают в календаре еще один постылый день. Переступая порог камеры, я себе сказал: «Привыкай, старина. Теперь это твой дом». Мир для меня съежился до нескольких квадратных метров, но жизнь не кончилась, мне никто не мешал дышать, думать, испускать ветры, так не все ли равно, где ты при этом находишься?