Пол Остер - Левиафан

Где и когда познакомились его родители, кем они были, как их семьи отнеслись к перспективе смешанного брака, в какой момент они переехали в Коннектикут — на все эти вопросы я ответить не в состоянии. Насколько мне известно, Сакс воспитывался в светском духе. Наполовину еврей, наполовину католик, в сущности, он не был ни тем ни другим. Насколько я могу судить, он не посещал религиозную школу и не прошел обряд конфирмации или бармицвы. Ему сделали обрезание, но это не более чем медицинский факт. Иногда в наших разговорах проскальзывали намеки на пережитый им лет в пятнадцать религиозный кризис, который, похоже, был довольно быстро преодолен. Меня всегда впечатляло его хорошее знание Библии (как Ветхого, так и Нового Завета), и можно предположить, что читать он ее начал как раз в период внутренних метаний. Сакс больше интересовался политикой и историей, чем духовными проблемами, но его политические убеждения были, я бы сказал, окрашены в религиозные тона, как будто речь шла не столько о решении каких-то сиюминутных вопросов, сколько о личном спасении. Мне кажется, этот момент в силу своей важности требует уточнения. Идеи Сакса не укладываются в привычные рамки. К различным идеологиям он относился с подозрением, и, хотя рассуждал о них со знанием дела, политическая активность была для него скорее делом совести. Вот почему в шестьдесят восьмом он выбрал тюрьму. Он не рассчитывал этим чего-то добиться, просто понимал, что в противном случае не сможет жить в ладу с самим собой. Прояснить суть мировоззрения Сакса, пожалуй, может американский трансцендентализм девятнадцатого века. Его кумиром был Торо,[10] чье эссе «Гражданское неповиновение» фактически сформировало его как человека. Я имею в виду не только тюремный эпизод, но, шире, его отношение к жизни, состояние беспощадной внутренней бдительности. Однажды, когда речь у нас зашла об «Уолдене», Сакс признался, что он носит бороду «такую же, как Генри Дэвид», и тогда я вдруг понял, каким глубоким было его восхищение этим человеком. Только сейчас до меня дошло, что они оставили этот мир в одном возрасте. Торо умер в сорок четыре года, а Саксу столько исполнилось бы в следующем месяце. Конечно, простое совпадение, но Сакс любил отмечать такие детали.

Его отец работал администратором больницы в Норвоке. Семья, судя по всему, была среднего достатка. Сначала на свет появились две девочки, следом Бен, а за ним еще одна девочка — все в пределах шести-семи лет. Сакс был ближе к матери (она еще жива), но это еще не значит, что с отцом у него были конфликтные отношения. В раннем детстве он расстроился, узнав, что его папа не воевал, — ют каким я был дурачком, вспоминал Сакс. С учетом его позиции в зрелом возрасте, эпизод довольно комичный, но для мальчика разочарование могло быть действительно серьезным. Его сверстники хвастались, что их отцы вернулись с фронта, и он, конечно, завидовал военным трофеям, которые те приносили во двор для своих детских игр: каски и патронташи, кобуры и фляги, солдатские жетоны, пилотки и медали. Почему Сакс-старший не служил в армии, я так и не узнал. А с другой стороны, Сакс с гордостью рассказывал о его социалистических убеждениях; в тридцатых он наверняка был профсоюзным активистом. Тот факт, что Бен больше тяготел к матери, я думаю, объяснялся сходством характеров: оба словоохотливые и прямые, оба обладали особым даром разговорить собеседника. По словам Фанни (от нее я узнал не меньше, чем от самого Бена), его отец был замкнутым, человеком в себе, который не любит делиться своими мыслями. Но что-то их крепко связывало. Я вспоминаю, опять же, рассказ Фанни. После ареста Бена к ним в дом пришел местный репортер, чтобы поговорить с его отцом о предстоящем суде. Журналист явно собирался писать о конфликте поколений (можно сказать, тема дня), но, когда мистер Сакс сообразил, куда ветер дует, этот обычно невозмутимый и сдержанный человек вдруг ударил кулаком по подлокотнику кресла и, глядя репортеру в глаза, твердо отчеканил: «Бен замечательный парень. Мы всегда учили его отстаивать свои убеждения, и я горжусь его поступком. Если бы вокруг было больше таких молодых людей, как мой сын, это была бы другая страна».

Его отца я не застал в живых, зато хорошо помню его мать и устроенный ею прием в День благодарения. Это было вскоре после избрания Рональда Рейгана президентом Соединенных Штатов, то есть в ноябре восьмидесятого — почти десять лет назад. Тяжелые времена. С первой женой я расстался, а до знакомства с Айрис оставалось еще несколько месяцев. Моему сыну Дэвиду только исполнилось три года. Мы договорились, что на праздники я получаю его в свое распоряжение и мы едем развлекаться, но в последнюю минуту все планы рухнули. Выбор был невелик: повести его в ресторан или ковырять вдвоем холодную индюшатину в моей тесной бруклинской кухоньке. Я уже начал впадать в уныние (четверг был на носу), когда раздался звонок и Фанни пригласила нас провести с ними эти дни в родительском доме Бена в Коннектикуте. Там будут все племянники и племянницы, так что Дэвиду скучать не придется.

Сейчас-то миссис Сакс живет в приюте для престарелых, но тогда она еще всем заправляла в большом доме, где выросли Бен и его сестры. Викторианский дом с коньками в пригороде Нью-Кейнана, насколько я могу судить, был построен во второй половине девятнадцатого века: лабиринт комнат, чуланы и кладовки, множество разных лестниц и неожиданные коридорчики на втором этаже. Внутри темновато; гостиная завалена книгами, журналами, газетами. Миссис Сакс тогда было, наверно, под семьдесят, но она не выглядела старой классической бабушкой. В течение многих лет она была социальным работником в бедных кварталах Бриджпорта. Не склонная ни к сантиментам, ни к вспыльчивости, открытая, даже бесшабашная, с хорошим чувством юмора, из тех, кто за словом в карман не лезет, она бывала особенно язвительна всякий раз, когда речь заходила о политике (а в те дни о ней только и говорили). Помнится, однажды обсуждали сообщников Никсона по «Уотергейту», скользких типов, в конце концов угодивших за решетку, и миссис Сакс отреагировала незамедлительно: «Они из тех, кто перед сном аккуратно складывают трусы на стуле». Одна из ее дочерей смущенно глянула в мою сторону, словно извиняясь за нарушение светских приличий. Зря она беспокоилась — я был в восторге от ее матери. Весь вечер она вела себя не просто как глава рода, а как ярая диссидентка, которая с удовольствием дает истеблишменту по мордасам и с такой же легкостью смеется над собой, как над другими, в том числе собственными детьми и внуками. Не успел я появиться, как она призналась мне, что кухарка из нее никудышная, почему она и перепоручила праздничный ужин дочкам. Но на кухне толку от них, зашептала она мне в ухо, как от пингвинов. А кто их учил? Каков шеф-повар, такие и поварята!

Еда и вправду оказалась скверная, но всем было как-то не до нее. За столом собралось столько народу и пятеро маленьких детей устроили такой галдеж, что у взрослых рот был в основном занят другим. Семья Сакса была большой и шумной. Его сестры с мужьями прилетели кто откуда, давно друг с другом не виделись и говорили все разом. Четыре или пять диалогов развивались одновременно, частенько через весь стол, они пересекались и меняли направление, вовлекая участников во все темы, вынуждали каждого рассказывать о себе и при этом невольно слышать про остальных. Добавьте к этому бесцеремонные вторжения детей, перемены блюд, мельтешню передаваемых бутылок, разбитые тарелки, перевернутые бокалы, пролитые соусы — одним словом, ужин напоминал наспех срепетированный водевиль.

Несмотря на внешнюю раздробленность и взаимное подтрунивание, они производили впечатление крепкой семьи — искренне небезразличные друг к другу люди, и при этом не цепляющиеся за общее прошлое. Приятно было видеть отсутствие враждебности, никак не проявлялся, по крайней мере для чужого глаза, дух былого соперничества и старых обид, однако не заметил я и какой-то особой близости, тонких внутренних связей, характерных для по-настоящему благополучного клана. Сакс любил своих сестер, но как-то машинально, отстраненно, не впуская их в свою взрослую жизнь. Возможно, это объяснялось тем, что он был единственным мальчиком в семье. Как бы то ни было, всякий раз на протяжении этого долгого вечера, когда Сакс оказывался в поле моего зрения, он разговаривал либо с матерью, либо с женой, и даже к Дэвиду, моему сыну, он проявлял больше интереса, чем к собственным племянникам и племянницам. Я не собираюсь делать отсюда далеко идущие выводы. Пристрастный наблюдатель, я мог что-то не так интерпретировать и просто ошибаться, но, по-моему, в тот вечер Сакс вел себя как этакий дичок в семье, растущий особняком. Он не то чтобы избегал компании, просто видно было, что ему не по себе, что он томится и не знает, куда себя девать.

Его детство, если верить моей скудной информации, было ничем не примечательным. Хорошими отметками он похвастаться не мог, и если чем-то и выделялся в классе, то исключительно проказами. Он бросал вызов школьному начальству с поразительным бесстрашием. Послушать его, с шести до двенадцати лет он только и делал, что срывал уроки, проявляя при этом творческую фантазию. Он расставлял капканы, вешал на спину учителю табличку с надписью «ДАЙ МНЕ ПЕНДЕЛЯ», взрывал петарды в мусорном контейнере во время ланча в школьном буфете. За те годы он проторчал в кабинете директора едва ли не больше времени, чем в классе, но удовлетворение, которое он испытывал от своих триумфов, перевешивало для него любое наказание. Мальчишки уважали его за смелость и изобретательность, что, конечно, вдохновляло его на новые подвиги. Школьные фотографии Сакса запечатлели гадкого утенка или, точнее, Фантомаса: дылда с большими ушами, кривыми зубами и дурацкой кривой ухмылочкой. Живая мишень для мерзких шуточек и жестоких уколов. Другому бы досталось по полной программе, он же избежал этой участи — только потому, что заставил себя быть чуть безумнее, чем все остальные. Не самая приятная роль, но он довел ее до совершенства, и в этом отношении ему не было равных.