Пол Остер - Левиафан

Когда в начале третьего я вошел в «Таверну Нэша» и мои глаза привыкли к темноте, я не увидел там ни одной живой души. За стойкой бармен в белом переднике, грузноватый мужчина лет сорока, методично протирал рюмки красным полотенцем. В его взгляде я прочел легкую досаду, как будто мое неожиданное появление нарушило его одиночество.

— Скажите, здесь должно состояться литературное чтение? — спросил я, чувствуя себя круглым идиотом.

— Отменили, — услышан я в ответ. — Не видите, что творится? Стихи — дело хорошее, но своя задница дороже.

Я сел за стойку бара и заказал виски. Я продрог до костей, и, прежде чем снова выйти на этот холод, мне надо было хоть немного согреться изнутри. Напиток был божественный, и, осушив стакан двумя глотками, я заказал еще. Когда от второго стакана осталась половина, в бар вошел новый посетитель — высокий, чрезвычайно худой молодой человек с узким лицом и каштановой бородкой. Он потопал ногами на пороге, похлопал рукавицами и пару раз шумно выдохнул из легких морозный воздух. Он сразу обращал на себя внимание: этакая каланча, в побитом молью пальто и бейсбольной кепке «Нью-Йорк Нике», поверх которой намотан голубой шарф, закрывавший уши. Он был похож на человека, страдающего от зубной боли, или, скорее, на русского солдата в зимнем Сталинграде. А еще в нем было что-то от Икабода Крейна и Джона Брауна.[2] Эти два образа — один комический, второй трагический — родились в моей голове почти одновременно. Столь чудаковатый вид должен был порождать у всех насмешливые улыбки, но его пронзительные глаза сразу отбивали всякую охоту смеяться. За обманчивым первым впечатлением — долговязый баскетболист в странном прикиде — вас ждало открытие: от взгляда этого человека ничто не ускользало, а в его голове крутились тысячи шестеренок.

Окинув взором пустой зал, вошедший приблизился к стойке и задал бармену тот же вопрос, что и я. Ответ был более или менее таким же, только бармен прибавил, показав на меня пальцем:

— Этот тоже пришел послушать. Интересно, во всем Нью-Йорке нашлись сумасшедшие, не считая, конечно, вас двоих, кто по собственному желанию вылез из дома в такую погоду?

— Почему нас двоих? — возразил новоприбывший. — Вы, кажется, забыли посчитать себя.

— Ничего я не забыл. Не сравнивайте. Я обязан прийти, а вас никто не заставлял. Вот о чем я толкую. Если я не выйду на работу, то потеряю это место.

— Я тоже в некотором смысле вышел на работу, — сказал долговязый. — Мне пообещали заплатить пятьдесят баксов, а в результате я только зря прокатился на метро за собственный счет.

— Ну, если вы должны были выступать, тогда конечно, — согласился бармен. — Тогда это к вам не относится.

— Остается один человек в целом городе, который без необходимости покинул теплое гнездышко.

Тут и я подал голос:

— Если вы обо мне, то, считайте, в вашем списке никого не осталось.

Замотанная шарфом голова повернулась в мою сторону, и я увидел широкую улыбку.

— Так вы, стало быть, Питер Аарон?

— Стало быть, — ответил я. — Из чего следует, что вы — Бенджамин Сакс.

— Единственньгй и неповторимый, — довольно хмыкнул долговязый. Он подошел к моему столику и протянул руку. — Рад, что вы пришли. Я тут кое-что из вашего прочел, и мне захотелось с вами познакомиться.

Так, пятнадцать лет назад, началась наша дружба — в пустом баре, где мы поочередно поили друг друга, пока у нас не кончились деньги. Продолжалось это часа три, а то и все четыре, потому что, когда мы наконец оторвались от стойки и на нетвердых ногах покинули это гостеприимное заведение, уже стемнело. И как же невыносимо тяжело, зная, что Сакс погиб, возвращаться в тот день, когда он блистал умом и остроумием, не говоря уже о щедрости. Вопреки очевидному, мне трудно себе представить, что жизнелюб, сидевший со мной тогда в баре, и одинокий волк, убивший себя на прошлой неделе, — один человек. Каким долгим и мучительным, должно быть, стало для него это путешествие; от одной мысли к горлу подступает ком. За пятнадцать лет Сакс прошел свою голгофу, и в конце, скорее всего, он изменился до неузнаваемости. После такой дистанции разве вспомнишь, каким ты был в начале пути…

— Вообще-то я слежу за литературным процессом. — Он размотал шарф, стянул бейсболку и коричневое пальто до пят, свалил их грудой и сел на соседний табурет. — Две недели назад я про вас даже не слышал, и вдруг, какой журнал ни открой, везде вы! Сначала мне попался на глаза ваш отклик на дневники Хуто Балля.[3] Великолепное эссе, подумал я, живое и хорошо аргументированное, плюс отличное знание предмета. Не со всеми положениями я был согласен, но серьезность авторской позиции и доказательная база вызывали уважение. Этот парень, пожалуй, слишком уверовал в силу искусства, сказал я себе, зато у него есть собственная точка зрения, и ему хватает ума не считать ее единственно правильной. А дней через пять мне пришел по почте журнал, и я сразу наткнулся на ваш рассказ «Тайный алфавит» — о студенте, который обнаруживает послания некоего высшего разума на стенах домов. Он мне так понравился, что я прочел его три раза. «Кто этот Питер Аарон? — гадал я. — И где он прячется?» Словом, когда мне позвонила Кэти, как бишь ее фамилия, и сказала, что Палмер отказался от участия в чтении, я тут же посоветовал ей связаться с вами.

— Так вот кто вытащил меня сюда, — только и сумел выдавить я из себя, совершенно опешив от всех этих комплиментов.

— Увы, все вышло не так, как мы с вами предполагали.

— Может, оно и к лучшему, — сказал я. — Мне не надо выходить на лобное место с трясущимися поджилками.

— Матушка-Природа вовремя вмешалась.

— Вот-вот. Госпожа Удача спасла меня от позора.

— Я рад, что вам не пришлось мучиться, а то б меня замучила совесть.

— Все равно спасибо за приглашение. Для меня оно много значило, и, если честно, я вам чрезвычайно благодарен.

— Я сделал это не для того, чтобы заслужить благодарность, а из любопытства. Рано или поздно я бы вас нашел, но тут подвернулась эта возможность, и я посчитал, что для знакомства более изящного повода не придумаешь.

— И вот я сижу на Северном полюсе в компании самого адмирала Пири.[4] С меня выпивка.

— Хорошо, но только если сначала вы ответите на мой вопрос.

— А разве вы меня о чем-нибудь спрашивали?

— Я спросил, где вы все это время прятались. Может, я ошибаюсь, но мне почему-то кажется, что вы сравнительно недавно в Нью-Йорке.

— Я действительно уезжал. Вернулся примерно полгода назад.

— И где же вы жили?

— Во Франции. Около пяти лет.

— Тогда понятно. Но почему Франция?

— Просто хотелось уехать куда-нибудь подальше отсюда.

— Учились? Может, работали в ЮНЕСКО или в какой-нибудь крутой международной юридической фирме?

— Если бы. Я жил на подножном корму.

— А, приключения экспатрианта. Начинающий американский писатель едет в Париж открывать для себя европейскую культуру и французских красоток, а заодно уютные кофейни и крепкие сигареты.

— Тоже нет. Мне не хватало воздуха. Я выбрал Францию, потому что знал французский. Если бы говорил по сербохорватски, наверно, оказался бы в Югославии.

— Итак, уехали вы без видимой причины. Ну а вернулись?

— Прошлым летом однажды проснулся и сказал себе, что пора возвращаться. Вот и всё. Почувствовал, что достаточно долго прожил вне дома. Без бейсбола. Когда не получаешь свою еженедельную порцию двойных пут-аутов и хоумранов,[5] начинаешь понемногу засыхать.

— Уезжать назад не собираетесь?

— Вряд ли. Если я и хотел что-то себе доказать, то теперь это потеряло свою актуальность.

— Или вы уже все доказали.

— Не исключено. А может, вопрос надо сформулировать по-другому. Может, все это время я формулировал его неправильно.

— Хорошо! — Сакс вдруг хлопнул ладонью по стойке. — Теперь можно и выпить. Я начинаю испытывать удовлетворение, а это чувство вызывает у меня жажду.

— Что вы будете?

— То же самое, — ответил он, даже не поинтересовавшись, что я пью. — Заодно пусть бармен нальет вам еще стаканчик. У меня назрел тост. Как-никак вы вернулись домой после долгого отсутствия, это дело надо обмыть.

Так, как обезоружил меня в тот вечер Сакс, еще никому не удавалось. Он вломился в мою жизнь, как вор-домушник, открыл все двери, залез в самые потаенные углы. Впоследствии я имел возможность убедиться, что это была его обычная манера. Так он вел себя со всеми: никаких вокруг да около и всяких там цирлих-манирлих. С места в карьер. Он запросто вступал в разговор с незнакомыми людьми и задавал им с ходу совершенно бестактные вопросы, и, что самое удивительное, ему это почти всегда сходило с рук. Сразу было видно: этот человек не усвоил никаких правил поведения, и, поскольку в его словах не было никаких задних мыслей, такой же открытости он ждал и от тебя. Вместе с тем в его расспросах как будто отсутствовал личный мотив; заговаривая с тобой, он стремился не столько установить человеческий контакт, сколько решить в уме какую-то интеллектуальную задачку. Это не только придавало его замечаниям несколько абстрактный оттенок, но и располагало к нему собеседника, и тот готов был признаться в таких вещах, в которых сам себе никогда бы не признался. Он никого не судил, ни с кем не держался свысока, и социальный статус для него ровным счетом ничего не значил. С барменом ему было не менее интересно, чем с писателем, и, не появись я в тот день, он с таким же успехом протрепался бы весь вечер с человеком, на которого я не потратил бы и десяти слов. Сакс изначально предполагал в собеседнике бездну ума, и у того невесть откуда появлялось человеческое достоинство и ощущение собственной значимости. Пожалуй, это качество — врожденная способность вытаскивать из людей все самое лучшее — восхищало меня в нем больше всего. Он часто производил впечатление этакой нелепой каланчи с головой в облаках, чудака, погруженного бог знает в какие мысли и занятия, но я неоднократно убеждался в том, что он слушает меня самым внимательным образом. Как в любом человеке, разве что в большей степени, в нем гармонично уживалось множество противоречий. Он запросто находил со всеми общий язык и всюду чувствовал себя как дома, зато общение с неодушевленными предметами давалось ему с трудом, и простейшие операции обнаруживали его поразительную неуклюжесть. В тот день он раз за разом неосторожным движением смахивал с табурета свое пальто, а поднимая его с пола, ударялся затылком о стойку. Однако позже я с удивлением отметил про себя, что на спортплощадке с координацией у него все в порядке. Много лет подряд мы с ним играли в баскетбол один на один, и я ему постоянно проигрывал; не случайно в школьной команде он набирал больше всех очков. В разговоре он мог быть сбивчивым и многословным, но его письмо отличали экономность и точность, у него был настоящий дар находить нужные слова. Удивительно, кстати, что Сакс вообще писал. Он был вроде бы слишком общительным и компанейским, слишком жадным до людей, чтобы посвятить себя профессии, требующей уединения. Однако одиночество его не тяготило, работал он дисциплинированно и увлеченно и при необходимости мог неделями не выходить из кабинета, чтобы закончить какую-то вещь. С учетом особенностей его характера и того, как непросто ему было вписаться в привычные рамки, само собой напрашивалось, что он холостяк. По внешним признакам этот бескорневой человек был не создан для домашней жизни, он так легко сходился со всеми женщинами, что, казалось, просто не мог поддерживать длительные отношения с какой-то одной. Но Сакс был женат уже лет двадцать, а женился он в том возрасте, когда я и мои друзья даже не помышляли о браке. При этом Фанни не производила впечатления идеальной партнерши. Я мог бы представить рядом с ним покорную заботливую жену из тех, кто находится в тени супруга и постоянно ограждает своего «взрослого мальчика» от превратностей повседневной жизни. Это был не тот случай. Фанни, человек сложный, в высшей степени интеллектуальный и независимый, Саксу ни в чем не уступала. Если ему удалось так долго удерживать ее возле себя, то только потому, что он прикладывал большие усилия. Он ее отлично понимал и умел поддерживать в ней душевное равновесие. Думаю, не последнюю роль в успешном браке играл его покладистый характер, хотя преувеличивать этот момент тоже не стоит. При всей своей мягкости Сакс умел быть неуступчиво догматичным, и я помню и его короткие вспышки гнева, и пугающие приступы настоящего бешенства, которые, сразу оговорюсь, он обрушивал не на близких ему людей, а на общество в целом. Идиотизм происходящего повергал Сакса в шок, и за его обычной беспечностью и добродушием иногда проглядывали глубоко спрятанные презрение и нетерпимость. Почти во всем, что он писал, чувствовались раздражение и агрессия, так что со временем он приобрел репутацию возмутителя спокойствия. Наверно, он ее заслужил, но надо помнить, что это был лишь один аспект его многогранной персоны. Вообще его трудно охарактеризовать, пользуясь четкими терминами. Сакс был слишком непредсказуем, слишком ярок и умен, слишком щедр на выдумки, чтобы долго занимать какую-то одну нишу. Его общество могло быть утомительным, но никогда — скучным. Пятнадцать лет, постоянно задавая мне задачки и провоцируя, Сакс, что называется, не давал мне расслабиться, и сейчас, когда я пытаюсь сформулировать на бумаге, каким же он был, мне трудно говорить о нем в прошедшем времени.