Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…
Ненависть и решимость, конечно, искренние. Но все же и на газету очень похоже.
До этого они знали только одну ненависть – к «акулам капитализма» и «врагам народа». Но то была ненависть идеологическая, умственная, вряд ли она затрагивала сердце. Жизнь под прицелом должна была изменить психологию. Получалось не у всех.
Отец рассказал однажды эпизод, который до сих пор кажется мне анекдотом. Молодой солдатик, из очкариков. Первый день на фронте. Им предстоит пробежать простреливаемую немцами полосу. Отец объясняет: «Сначала бросаешь шапку, потом бежишь сам». – «Зачем?» – «Они выстрелят в шапку, а в тебя уже не успеют. А иначе они выстрелят в тебя». – «Зачем? Разве они не видят, что человек идет?» В этот же день солдатик якобы погиб.
Сам отец, конечно, не был уже к тому времени необстрелянным юнцом. Но и ему еще надо было учиться ненависти.
Он, кстати, никогда не рассказывал об убийстве. Убил ли он сам кого-нибудь? Для радиста, вообще говоря, дело не обязательное.
* * *Чувство ненависти – одно из приобретений войны. Не прочных, надо полагать. Мне не приходилось наблюдать или слышать, чтобы отец кого-то ненавидел, разве что каких-нибудь жэковских и прочих бюрократов, про которых в минуты наивысшего накала говорил: «Сволочи!». Это бытовая, пассивная ненависть. Но на войне ненависть, видимо, была чем-то вроде второго оружия. В мирной жизни она оказалась практически не у дел.
Меньше чем за два месяца до победы отец пишет письмо Илье Эренбургу. Я знал о существовании этого письма и читал ответ Эренбурга, где он, кажется, призывает крепче бить врага и выражает уверенность в скорой победе. Письмо отца спустя шестьдесят лет нашел в архиве писателя мой коллега Борис Яковлевич Фрезинский и сделал для меня копию, за что я ему искренне признателен.
В письме отец дает волю фантазии, безуспешно пытаясь примирить врожденный гуманизм с приобретенной ненавистью: «Я читал все Ваши статьи. Знаю силу возмездия. Мало убить немца. Это легкое наказание. Повесить? Недостаточно. Живым закопать? Но мы русские. Я украинец. Мы знаем, что такое гуманность. Я знаю, что Берлин сегодня, это не Париж вчера. Немцы получат “котел” в Берлине. Красная Армия будет его штурмовать. Мы его возьмем как немцы не взяли Ленинград. Но раньше, чем вступить в него, нужно берлинскую шушарь под длительным и методичным огнем наших орудий “Катюш”, под советскими бомбами. Заставить их днем и ночью сидеть в подвалах. Дрожать от страха, затыкать уши от разрывов бомб и снарядов, умирать медленно, но уверенно. Каждый день им нужно напоминать о блокаде Ленинграда…»
Сам, вероятно, испугался своей фантазии. Уже в следующей строке оговаривается: «Возможно, мое высказывание выходит за рамки наших, советских взглядов…» И в конце со всем почтением: «Прошу это письмо принять не как обременение для Вас, и так загруженного работой, со стороны русского офицера, а как чисто личное высказывание моих соображений и по возможности получения на их Ваших замечаний».
Замечаний, конечно, не последовало. Да и мотив написания письма не совсем понятен. Разве всё та же жажда письменного высказывания, письменного заявления себя и какого-никакого литературного общения. Хотя Эренбургу писали многие. Но Борис Яковлевич говорит, что письмо отца отличается от прочих большей развернутостью, литературностью и как бы содержательностью.
* * *Победу отец встретил на Курляндском фронте, в Латвии. Запах Победы распространялся в воздухе, предшествуя ее наступлению; он кружил головы, лишал бдительности. По русской печальной традиции пили без удержу, иногда дело заканчивалось летальным исходом. Нет сомнения, что и эти последние жертвы войны для родственников пали смертью храбрых.
«1 мая 45 г. Утром был митинг с л/с б-на связи по случаю Первого Мая и приказа т. Сталина номер 20.
Днем был общий обед. Все перепились. Вечером был лично у меня НШ гв. Полковник Миленин. Напился до предела. Пришлось отнести домой.
2 мая. Утром обнаружили мертвого кр-ца Алексеева (телефонист, парикмахер).
Наши войска взяли столицу фашистской Германии – Берлин. Большое оживление. К-р корпуса приказал всем частям в 23.30 салютовать в честь победы. Войска пр-ка в Курляндии, видимо, были изумлены нашим торжеством.
3 мая. Получил акт вскрытия Алексеева Б. П. Умер от задушения рвотными массами. Пьяницы всегда так кончают свою жизнь.
Было партсобрание, посвященное выпуску 4-го гос. Военного займа.
4 мая. Получил от Васи (старший сын девяти с половиной лет. – Н. К.) письмо. Пишет, что Паня болеет и, видимо, лежит в больнице.
5–7 мая. Подал рапорт об отпуске в Ленинград. Видимо, не отпустят. Слушал по радио: Люксембург и Лондон о том, что подписан акт капитуляции Германии. Наше радио молчит.
8 мая. Утром подняли по тревоге. Появилось много нашей авиации. Сбросили листовки за подписью Говорова, требующего полной капитуляции Курляндской группы войск противника. Марченко, Сорока и я в честь наступающей победы хорошо выпили.
Пришло сообщение по телеграфу о том, что немцы в Курляндии приняли капитуляцию. Пошли первые колонны пленных.
9 МАЯ 1945 года – День Победы. Целую ночь с 8 на 9 мая 45 года радио передавало акт о безоговорочной капитуляции немцев, подписанный в Берлине. Всю ночь не умолкали ружейно-пулеметные очереди. Небо было озарено ярким, разноцветным огнем ракет, смешавшимся с массой трассирующих пуль. Мы праздновали победу.
А немцы все шли и шли – покоренные. Волнение людей передать нельзя. Радость у каждого высвечивает яркой слезой победы с усталых, но радостных глаз победителей.
Просто не верится, что конец войны».
* * *До мая 65-го, когда правительство решило впервые отметить всенародно День Победы, я не помню разговоров с отцом о войне. Не помню детского: «Папа, расскажи про войну!» Может быть, потому, что военные истории и всякие приключения меня вообще мало интересовали. Я так никогда и не дочитал книгу о Кон-Тики, подаренную мне в школе «за примерное поведение», что было враньем во имя какого-то праздника. Не прочитал больше одного романа Вальтера Скотта, Жюля Верна, Майн Рида. Помню книжку некоего Матвеева «Тарантул», которую мама по складам читала мне, маленькому, во время болезни. Но там шпионы ходили по знакомым улицам и переулкам, посылали сигнальные ракеты с крыши моего дома – эта история имела ко мне отношение.
Я отца не теребил, и он молчал. Не думаю, что это было послушным ответом на запрет государства (государство, как мы знаем, боялось собственного народа-победителя, который к тому же в силу несчастья войны своими глазами увидел жизнь Европы). Скорее, это был государственный гипноз плюс природная скромность отца, а точнее, его органическая неспособность к пафосу и героизации, что можно было бы еще вернее определить как страсть к самоумалению. Он и потом никогда не выступал в школах перед пионерами. Этот ветеранский, патриотический, воспитательский порыв был ему чужд. И в дневнике писал: «Сегодня меня представили к ордену Красной Звезды». Больше ни слова. До сих пор не знаю, за что. А этих орденов и медалей у него достаточно.
Отец и в мирное время не был, судя по всему, труслив. В 52-м написал письмо Сталину, требуя предоставить квартиру мыкающемуся по знакомым его боевому командиру Щипицыну. Сравнивал поведение властей с поведением фашистов.
Щипицын и у нас жил подолгу со своей больной женой. На лысой голове его было видно глубокое ранение. Он был похож на артиста Гарина. Не вполне, как мне казалось, нормальный. Первое его появление в нашей комнате было неприятным: я как раз дирижировал симфоническим ор кестром, который звучал по радио. Он по-гарински воскликнул: «Хор-рош!» Но потом они с отцом выпили, и Щипицын заговорил речитативно: «Эх, приятель, и ты, видно, горе видал, если плачешь от песни веселой». И заплакал. Я ему обиду тут же простил и больше уже никогда не дирижировал оркестром.
Квартиру Щипицыну дали незадолго до смерти Сталина.
Потом разговоры о войне были, конечно, и не раз. Началась романтика войны. Были напечатаны стихи Когана, Кульчицкого, Майорова, Гудзенко. Мы знали их наизусть, ставили о войне спектакли. Когановская «Бригантина», казалось, тоже плыла по фронтовым морям.
Отец рассказывал о войне охотно, но истории были все какие-то курьезные. Вот он во время боя вбежал в землянку, зачем-то посмотрел в осколок зеркала и увидел, что ранен в голову. Только тогда потерял сознание. Вот они выставляют отряд добровольцев на мерзлое поле, отделяющее их и немцев. Немцы начинают стрелять из пушек. «Многие, конечно, гибли, но зато остальные из взрыхленного поля притаскивали столько картошки, что нам хватало на несколько суток». Однажды он мне рассказал, как они выходили из окружения (думаю, не из того, которое описано в дневнике, потому что здесь был важен именно вывод техники). По приказу Ворошилова они за ночь проложили через болото десять километров дороги, через которую и ушли. Объяснить это чудо он не брался. Глаза начинали слезиться. Я стыдился этой его слабости.
