Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
Оснастившись в паху, Гавриков относил свое сношенное туловище в пивную. Если были деньги, пил на свои. А когда не было, шлялся с кружкой между столиками, стучал костылями. И выражался военными словами. И за это ему подливали хмурые мужики. А веселые — реже.
Обычно хватало, но всегда нужно было еще.
Были деньги, Гавриков доходил до универмага. Там он брал флакон туалетной воды с ботаническим названием. Таким, как он, препятствовали. А ему давали. Почему-то всегда.
Дома он освежал пищевод лосьоном. Один или с мужиками, которые налипали у ларька. Иногда у него бывали и женщины. Они смахивали на Гаврикова, как сестры. И он их за это не любил терпеть.
А соседку Милицу Серафимовну он называл Милицией.
Потому что ненавидел.
Но ни разу не мог догнать.
Приверженный военной терминологии, он кричал ей через дверь:
— Ты у меня капитулируешь!
И называл ее некоторыми словами, которые воспринял за свою жизнь.
Милиция молча сидела за запертой дверью. А он кричал:
— Капитулируешь! Полно и окончательно!
На следующий день приходила общественность. Милиция выходила в коридор и объясняла суть претензий. Мол, в квартире плохо пахнет алкоголиком, сосед Гавриков сквернословит, пьет и не делает общественную уборку. Покушался на побои и ругает советскую власть.
Общественность молча слушала. Говорила только: «Да-да».
А Гавриков в это время расставлял на столе флаконы поживописней. Сверху клал костыли.
Общественность робко стучалась в дверь. И старушечьим голосом уговаривала Гаврикова соблюдать правила коммунального общежития. Гавриков отвечал по существу.
Да, говорил он, мочусь ночами. В кастрюльку зеленой эмали. Как человек и инвалид.
И общественность оглядывала отбитую эмаль кастрюльки и ее рыжее нутро. И говорила: «Да-да».
Но утром, говорил Гавриков, это дело выношу почти каждый день. Руки вот трясутся, проливаю иногда позамиму. И квартира пахнет моим нежилым духом. А советскую власть, верно, критикую. Но — правду говорю. Пусть соседка скажет, что неправду. Пусть мои слова повторит и скажет, что там неправда.
Но Милиция повторять стеснялась.
Общественность уходила. Гавриков закрывал за ней дверь. Глядел, как она ставит деревянно ноги на ступеньки и судорожно сжимает перила лестницы.
Милиция уже сидела запершись. Гавриков гремел костылями до ее двери и говорил:
— Все равно капитулируешь. Окружена. Чего же ерепенишься?
И удивлялся, что она зовет общественность, а не участкового.
В тот вечер Гавриков запасся тремя флаконами «Огуречного» лосьона. Два уже доел. Раскладывал на батарее женские гигиенические пакеты для просушки. Выбирал, какие уже пора выбрасывать. И громко говорил. Соседка должна была пугаться этими словами и ужасаться свободомыслию.
— На Гаити — режим! А у нас, видишь, — строй! У Гитлера и Пини в Чили — режим! А у нас — строй! Водка — с двух! Строй!
От таких слов Милиция шуршала в коридоре нервно. Но сейчас было тихо. Это удивило.
Гавриков взял костыли и вышел в коридор.
Дверь в комнату Милиции была приоткрыта. Гавриков отворил ее костылем и вошел.
Старуха стояла на коленках.
Слишком неподвижная.
Грудью она повалилась на кушетку.
Гавриков помялся у дверей. Взял с полки флакон одеколона. И еще один, величиной с наперсток, тоже взял.
Потом полез в холодильник. Там лежала лишь пачка творога. Он взял. Не мог допустить до несвежести молочный продукт.
Вышел, не прикрыв дверь.
Снял трубку телефона. Набрал 01.
— У нас тут член правящей партии на компост пошла. Надо б под газон. Коммунистку-то.
И назвал адрес.
У себя в комнате он докончил флаконы. Наперсток выкапал на хлеб. Зажевал творогом.
И заснул.
Когда он разлепил глаза, комната была еще не насажена на луч. Поэтому неустойчива.
Начало светать.
За окном стала происходить жизнь. Старик слушал, как скребет лопата дворника. И хлопают двери парадного вслед рано уходящим людям. И срывается лед в водосточной трубе. А лед в лужах — остро колется. И скрипит снег под ногами двуногого дворника. Который сильно обогнал его, Гаврикова, по жизни.
Когда в комнате Милиции заговорило радио, старик нашарил костыли. Он встал и пошел к ней. Прямо в исподнем.
Старуха стояла на коленях, точно как и вчера. Руки под себя. Она совсем не шевелилась ночью. Особенно мертвыми были ноги со свернутыми внутрь ступнями. Гавриков посмотрел на свою ногу. Нога торчала из фиолетовой нелепости трусов. И тоже выглядела плохо.
Старик разглядел слабые волосы у нее на затылке. Повернулся и вышел.
В коридоре он сказал телефонной трубке:
— У нас тут человек умер. Вы приедьте, а…
Через час пришел участковый. С дворничихой и двумя соседками из соседней квартиры.
Участковый ходил в старухину комнату и делал там что-то. Когда он вышел из комнаты с бумагами, дворничиха и обе соседки подписали их.
— Вы в каких с покойной отношениях были? — спросил участковый глаза Гаврикова.
И сам же отвел взгляд.
— Надо бы ее хоть положить, — сказал участковый. Но оглядел Гаврикова, женщин, спрятал бумаги в папку и вышел.
Вечером пришли двое мужиков. Они прошли в ее комнату. Спросили простыню покрепче и полотенца. Гавриков не знал, где у нее что. Мужики порылись в комоде и справились самостоятельно.
Полотенцами они связали ей руки и ноги. Подвязали челюсть и завернули в простыню. Гавриков что-то подписал в бумаге. Ему сказали, что везут в Боткинские, что холодильника там нет. Советовали поторопиться.
Унесли. И хлопнула дверь внизу.
Старуха ведь уже плохо гнулась. Локти ее тянули простыню. Выпирали колени. Но мужики ловко обнесли дверные косяки. Старик Гавриков остался терпеть жить.
Боец
Две недели уже Виталик ходил чуть позади своего перегара. Жена сделала себе подарок ко Дню знаний 1 сентября. Она взяла с собой швейную машинку и фамилию Свиридова. После себя она оставила пачку макарон и своего дедушку Экстрина.
Взаимоотношения с дедушкой Экстриным получались у Виталика только из посещений мест общего пользования. Ему даже пришлось овладеть пером в меру записок: «Не забывайте зубные протезы в объединенном санузле».
Но дедушка Экстрин забывал все равно.
Виталик клал челюсть в унитаз. Предварительно спускал воду. Потому что профессионально уважал санитарию. Но испытывал сдержанную жалость к млекопитающим.
Работал он на мясокомбинате. Бойцом скота. Правда, скорей всего, и не работал уже.
Почему-то лишь по средам звонила урожденная Экстрина. Эти звонки нервировали Виталику сердце. Экстрина не здоровалась, а просто просила:
— Вилена Ароновича, пожалуйста.
Виталик колотил кулаком в дверь комнаты жениного дедушки Экстрина. От плохо прокрашенной двери отлетали куски шпатлевки. Виталика занимал их полет.
И Виталик шел в комнату, садился в неубранную кровать. И слушал про диетическое питание.
— Да… Кушаю!.. Молочное!.. — кричал в трубку Вилен Ароныч, питавшийся на самом деле серым ливером по 64 копейки за килограмм.
— Да, да, Аллочка… — шепотом продолжал говорить женин дедушка Экстрин, — да. Когда в семье пьет муж — это драма…
— А когда жена — трагедия! — кричал Виталик по-злому. И смеялся. Так же точно нехорошо.
Потом он наливал стакан водки и потреблял его внутрь. И смотрел за перекрестье оконного переплета.
Там пускалась тянуться осень. Вторая неделя сентября уже стремилась к листопаду. За окном днями виснул дождь. И капли его вечно стучали в подоконник порожним звуком.
Такой вот досталась осень.
Во вторник вышли деньги.
Виталик пошарил по карманам. Случилось 23 копейки. Выпадал трезвый день.
Виталик оделся и пошел из дому.
В колодце двора стоял шум дождя. В подворотню швыряло оторванный ветром звон трамваев.
На бульваре дождь бил влет полумертвую листву.
В лужах у пивной неизвестно зачем сидели мокрые голуби.
Осень уже была видна всюду.
В пивной Виталик сказал одному пьющему человеку:
— Слышь, дай копеек двадцать… Или пятнадцать.
— А какой сегодня день? — спросил пьющий.
— Вторник, вроде… А может, и четверг.
— А я только по Божьим воскресеньям подаю. Извини.
— Псина, — сказал Виталик, — ну и псина же ты.
Пьющий засмеялся только.
Виталик отошел в конец зала и сел за стол. Напротив него пила пиво женщина. На коленях у нее сидел ребенок, а женщина давала ему есть соленую рыбу скумбрию.
Женщина отрывала рыбу от костей, и ребенок брал рыбу ртом из ее рук.
Женщина внимательно погладила рукой коленку.
— Чулок полез, — сказала она.
А ребенок был совсем маленький и пока еще неговорящий. Иногда он терял слюни и выплевывал пищу. Но женщина отирала ему лицо ладонью матери.
