Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
— Вот, на пенсию выхожу, — сказал Логиныч.
— Самое место здесь справлять, — кивнул старик одобрительно. — Только здесь и справлять.
Старик закурил, таясь. Пепел стряхивал на край тарелки.
— Пенсия — тоже жизнь, — сказал он, стараясь не обсыпать сосиски. — Особенно когда персональная. Давайте, мужики.
Они выпили.
— Я певцом был, — сказал старик. — На пенсию вышел, думаю, и в хор церковный пойду. Деньги хорошие. Пришел. Жду. Подъезжают «Жигули». Вылезают парни — и в храм. Захожу. Сидит этот из «Жигулей», но в рясе. Живьем. Нога на ногу. А из-под подола носки белые торчат. И такое зло взяло, что торчат и белые. Спрашивает, что вы нам, говорит, споете? А на носках еще и полоски красные. Я и говорю: «Куда идем мы с Пятачком…» — говорю. А он: «В Божьем-то храме?»
— Не взял? — спросил Логиныч.
— Нет, не взял.
— Ну ничего, — сказал Логиныч.
— Конечно, — серьезно сказал старик. — На пенсии и так хорошо. Особенно если один.
— У меня сын, — сказал Логиныч. — Женатый. Внук, ну и невестка.
— Полным-полно, значит, баб.
— Одна.
— Нет. Баб никогда мало не бывает. Полным-полно. Давайте.
Они выпили.
— Нет, одному лучше. — Старик прожевывал сосиску. — Носки, рубашки можно редко — когда хочешь — менять. Прочее. Тут достала одна меня. За функционером райторга ранее была. Сходили, пива попили с ней. Туда-сюда, раз-другой. Она и говорит, давай к тебе перееду. А я на ноги ее смотрю — и из комнаты выйти хочется. А у нее нижнюю губу волнение грудью колышет. Оскаливает она свои протезы и говорит: «Может, я для тебя недостаточно свежа?» Во! «А для мужа своего вы достаточно свежа?» — говорю.
Витька засмеялся.
— Ты, парень, не афганец ли? — вдруг спросил старик, скосив глаза на Витькину ногу.
— Инвалид детства.
— Наливаю? — спросил Логиныч быстро и открыл бутылку своих запасов.
— Ясно, — сказал старик. — Инвалид с детства. Ясное дело. Давай.
Они выпили. Разговор расклеился. Старик опьянел сильно.
— Запомни, парень, — сказал он. — Я один. Все путем у меня.
За окном возникал вечер.
— Вокализ! — вдруг объявил старик, пристально глядя на остатки сосисок.
— «Куда идем мы с Пятачком!» — объявил и мужик, стоящий за соседним столиком. Он, наверное, слышал все.
— Упитанная счастьем жизнь. Все путем, — пробормотал старик. Набрал воздуха и громко и протяжно запел.
— Это кто это что это орет? — ласковым своим голосом поинтересовалась из-за стойки Тамара.
Старик опять хрипло взял ноту. Воздуху не хватило, он пояснил: «Вокализ…»
— Стасик! — позвала Тамара.
Вышел немолодой модный Стасик.
— Ну, что, юноша, к выходу! — рванул он старика за воротник куртки.
— Все путем, — сказал старик.
— Сними с него копыта, — сказал Витька.
— Залепи дуло, ветераст, — сказал Стасик, радостно удивившись. — Ты у меня в очередь пойдешь. За Карузо этим.
— Стасик, брось мараться. Звони в участок, — сказала хладнокровно Тамара.
Стасик зарысил в подсобку.
— Пошли, — сказал Логиныч.
Они, уже не таясь, допили спиртное. Подхватили старика и вышли из подвальчика.
На них из темноты наплыл город. По набережной дождь пузырил лужи.
Старика качало. Они потащили его подворотнями и вышли на бульвар.
Окна подвалов домов отдавали зарешеченным блеском. Деревья опирались на свои тени. Тени переплетал свет фонарей.
Старика прислонили к стене в подворотне.
— Отец, сам дойдешь? — спросил Витька.
Старик кивнул.
— Ну, мы пошли, — сказал Логиныч. — А то давай проводим.
— Пока, — сказал старик. — Ты, парень, с палкой ходи. Легче.
Витька и Логиныч, не оглядываясь, пошли прочь по бульвару. Тени их старались казаться независимыми, вели себя непримерно. Они ломались на стенах домов и ныряли в подворотни. Уходили вверх, смазанные темнотой. Дождь не переставал.
— Куда идем мы с Пятачком… — усмехнулся Логиныч. — Врет, наверно, что певец…
— Врет. Он все врет, Логиныч, — сказал Витька.
Они дошли до перекрестка и закурили по отсыревшей беломорине. Нужно было прощаться. Они курили, озирались на освещенные окна домов и молчали. Логиныч судорожно затянулся напоследок, кинул окурок в урну. Не попал. И огорчился.
— Витька, — сказал он неожиданно, — я вот уехать собрался. Не могу тут. Ну не могу… Каждый день скандалы. Хоть домой не приходи. Поеду в Псковскую… Летом дом присмотрел. Дешево там. Уеду я…
Витька молчал.
— А мужик-то… Вокалист, — сказал он наконец, — потом за нами долго еще шел. Я видел… По бульвару… А тебе я сидор подарю и кирзу.
Логиныч ждал Витьку в неудачном месте, у перронов. Был вечер, вроде уже зимний. Шел снег с дождем. Логиныч истоптал вокруг себя снег в слякоть и мучился отсутствием папирос. Но киоск торговал папиросами за углом, а Витька должен был сейчас подойти.
До отхода поезда оставалось минут семь, когда Логиныч увидел в толпе Витьку. Витька силился идти побыстрее. От усилий его глаза стали пустые.
— Вот, уже думал, не придешь. А телефона с адресом твоих не знаю, — сказал Логиныч, не в силах смотреть больше в Витькино лицо.
Витька подхватил чемодан и сидор, и они пошли по черному раздавленному снегу к вагону. И Логиныч не мог заставить себя идти рядом с Витькой или сзади. Шел впереди.
— Тебе вот, Витька, — говорил он, пытаясь отнять у Витьки чемодан и сидор, — в вуз надо. Одна дорога тебе. Не в артель же. Голова есть… И льготы.
— Ум — это другой посев на черепушке, Логиныч.
В вагоне Витька закинул шумно чемодан на третью полку, а сидор под лавку.
— Витька, я взял с собой. Давай? — сказал Логиныч с надеждой, что Витьке не больно стукаться повсюду покалеченной ногой.
— Пошли лучше на перрон. Покурим, — сказал Витька.
И они пошли из купе на выход. Коридором, очень узким для Витьки.
На перроне стоял провожающий народ. Витька достал «Беломор». Они закурили.
— Возьми. Там нашего не покуришь. — Витька протянул пачку.
По вокзалу объявили отход поезда через две минуты. Логиныч вошел в тамбур. Затянулся, уронил метко окурок под платформу.
— Ты, Витька, в вуз давай, — сказал, изучая взглядом драповый низ какого-то провожающего.
Витька остановил вдруг невозможные свои глаза на лице Логиныча. Словно почувствовал момент отправления.
Поезд тронулся без рывка.
— Да нет, езжай. Хорошо. Как помрешь там, старухи обмоют… На столе полежишь! — сказал удаляющийся Витька в глаза Логинычу. Повернулся и пошел по перрону прочь под фонарями. В желтой мути сумерек.
— Ты, дед, только вывалиться не вздумай. Возись потом с твоим шмутьем, — не слишком обеспокоенно хмыкнула проводница. И закрыла дверь.
Формалистика казуса
Свечкин Рома проявлений чувств не любил.
Если случалось, он говорил человеку что-нибудь хорошее, его собеседник почему-то чувствовал всю пошлость своей добропорядочной жизни. Роме было его жалко. Поэтому говорил он всем несколько не то, что думал. Вот родственники жены на поминках и орали, что тещу свел в могилу он, Рома, и никто иной.
Удивительно, но это отложилось и в голове тестя. Хотя сам он вытворял над тещей черт знает что и много дольше Ромы.
Тесть нашел-таки случай напомнить Роме точку зрения родственников, и Рома вынужден был облагородить внешность тестя асимметрией лица. Надо же догадаться, говорить при детях плохое об отце! С тех пор он с тестем не разговаривал совсем.
Рома был человеком занятой жизни. Взял садовый участок и по выходным строил дом для себя и двух своих пацанов. И для жены, конечно. Для дачи Рома даже стал выкраивать время и на неделе. В рабочее время ездил по магазинам стройматериалов и плотницкого инструмента, а частенько и в садоводство. Строить.
Так он стал в своей лаборатории кандидатом номер один для сокращения.
Только Рома собрался было уж отправиться к открытию магазина за гвоздями, как позвонила мать. Попросила вечером после работы навестить в больнице отца. Сказала, будто бы отец хочет видеть именно его.
Рома сказал: «Ладно».
Отец с матерью развелись давно. С тех пор жизнь отца пошла непутево: женился — развелся, стал пить — попал в психлечебницу. Попал, и началось: раз в год — это как правило. Вот сейчас он там и находился.
Рома купил двадцать пачек «Беломора» и десять «Любительских». Отец всегда просил его принести что-нибудь бодрящее существование, лучше всего водку, но Рома никогда не носил. Отцу было нельзя. И отец сердился и горевал.
Вторая жена знать его не хотела. И отец был привязан к Роминой матери. Только такими вот категориями Рома желал мыслить об их отношениях.
В коридоре больницы он столкнулся с лечащим врачом. Молодым и самоуверенным. Тот в медицинских терминах объяснил: положение отца тяжелое. Сделал намеки, что отец долго не протянет.
