Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
Мимо старухи, торгующей «раскидаями», мимо пьяненького инвалида со связкой дряблых воздушных шаров Наталья Ивановна подошла к лотку и купила себе шоколадный батончик за тридцать три копейки, с коричневой начинкой. Давно она не ела шоколада, ну как это — ни с того ни с сего взять да и купить себе шоколад?.. А народу на улице все больше, наверное, кончилась уже демонстрация.
…Господи, что это? Крик. Да страшный какой, точно кого убивают.
У входа в гастроном толпа. И, ударяясь о стены, о лица, мечется ржавый, хриплый, отчаянный женский крик. Драка.
— Чего они?
— А пьяные…
— Милицию надо, вечно их нет, когда что…
— Побежали за милицией.
Наклонив вспотевшие лбы, набычив шеи, они наступают друг на друга. Медленно, как в кино. Наталья Ивановна, конечно уж, протиснулась в первый ряд. В руках — это ж с ума сойти! — знамена. Наперевес, как ружья. Блестят на солнце медные острые наконечники, похожие на школьные перышки № 89, теперь такими не пишут, теперь авторучками…
— Стойте! Ребята, стойте!
Наталья Ивановна вцепилась в рукав одному из дерущихся, тащит:
— Брось! Слышишь? Брось! С ума сошел?
— Отойди… с-сука… сука… убью! Уй-ди!
…Батюшки! Толька! Зверюга пьяная…
— Сука!
Здорово бы Наталья Ивановна расшиблась об асфальт, да воткнулась в толпу, подхватили.
— Ах ты, гад! Ну, погоди же…
— Куда вы, женщина, обалдели?! Такой зарежет и не охнет!
— Две собаки дерутся, третья не приставай!
Вот идиот какой, еще в очках! Вцепился в рукав и не выпускает.
— Пусти! Твое какое дело? Пусти, говорю! Чего пристал, очкарик, тоже мне еще!..
— Женщина, вы что, выпили?
— А ты чего лезешь?! Сам пьяный, дурак чертов! Пусти, сволочь, как дам вот по очкам…
А Анатолий и тот, второй, поменьше, точно сигнал получили, кинулись, матерятся, целят друг в друга своими копьями.
И опять кричит от страха, визжит в толпе какая-то женщина.
Два наконечника — перышки. Два древка. Две пары побелевших от напряжения рук. Да где же эта милиция?!
А из серебристого репродуктора над головами толпы вдруг посыпался вальс. Точно летний, грибной, солнечный дождь. Зазвенел, заглушая крики, а дерущиеся все ближе друг к другу, лица все темнее, уже глаза…
— Гражданка, прекратите хулиганить! Хотите, чтобы и вас укокошили?
— Пусти, идиот!!!
— Совсем одурела, чего руки распускаешь? По очкам?! Дружинников надо! Тут баба пьяная дерется!
…Вырвавшись, выставив вперед руки с растопыренными пальцами, раздирая толпу, вслепую, по чьим-то ногам Наталья Ивановна уходит прочь. Скорее отсюда, скорее домой… домой!
А сзади музыка, рояль… И — вопль! Это уже не женщина кричит. Скорее, скорее, наступая на бумажные цветы, на мертвые комочки лопнувших шариков… скорее… только подальше от этой толпы, от того места, где, наверное, стекает на шершавый асфальт густая красная кровь.
Вечер. Зажглись над накрытыми столами, над белыми скатертями праздничные теплые огни, свет во всех окнах. С праздником!
— С праздником!
— С праздничком!
— С праздником!
— Ах, дед у нас. Вот дед, безобразник! Все собрались давно, все его ждут: и дочь, и внуки Тимофей и Даниил. А он… Отправился, не иначе, к своему дружку Самохину, встретил небось на трибуне. Ну, я ему…
— Да ладно тебе, мама, придет. Не трогай старика, пусть гуляет ветеран.
…Ярко горят разноцветные фонарики, высвечивают контуры военных кораблей.
— Линкор. Вот, самый большой — это линкор. Видишь, Славик?
— Да ты чего, папа! Не линкор, а ракетоносец, линкоров сейчас не строят.
— Дожили: яйца курицу… Слышишь, Дуся?
— Ну, это надо же, какие дети стали, больше нас разбираются!
— Лелик, ну что ты — как пришибленный? «Плечи вниз, дугою ноги и как будто стоя спит». Никакой выправки. Пошел бы куда-нибудь, к товарищам. Ведь ты же совсем еще молодой человек, а киснешь в праздник около телевизора. Надо быть мужественнее, мальчик, я вот — одна тебя растила, сколько перенесла, а духом никогда не падала. Ты, наоборот, докажи, что ты сильный…
— Хорошо, мама, сейчас я докажу. Хочешь, подниму тебя вместе со стулом?
— Все твои хохмы! Лучше подойди к окну, посмотри, какая красота.
…И верно: красота. Багровое зарево огней полыхает над городом, разливается по светлому весеннему небу.
Грохочет салют, рассыпаются над Невой ракеты.
— Ой, как здорово! Раньше я внимания не обращала. Саш, я не знаю, мы там с ума сойдем, такого второго города нет!
— Лирика, Фирочка. Салют — зрелище довольно варварское, особенно в сочетании с пьяной толпой приматов. Уверяю тебя: карнавал в Венеции ничуть не хуже.
— Я понимаю… но все же, если знаешь, что ни-ко-гда…
— …Ур-ра-а!!! — кричит набережная.
— Вот сейчас они кричат «ура», а завтра им велят кричать «бей жидов», и они, все как один…
— Саша, ты прав! Ты всегда прав, а я сентиментальная, глупая дура.
— А то еще не поздно, можешь вернуться к своему патриоту Лелику, к его маме и «Жигулям»…
— Не надо, Саша. Давай лучше посидим, вон скамеечка. Как тут мрачно, фонари в каких-то красных саванах.
— В саванах — это точно. А что же, Марсово поле — это ведь, если разобраться, кладбище.
— Ой!
— Ну что «ой»? Обыкновенный портрет. Кому-то из трудящихся было лень нести — и бросил.
Еще залп. И ракеты. И — снова залп.
— Ур-а-а-а! — несется над домами.
— Ура-а-а-а! — со звоном встречаются над столами, ударяются друг о друга рюмки, бокалы, стаканы, жестяные кружки.
Праздник. Хорошо, когда праздник. Весело людям — и слава богу. Ура.
Эпилог
Что ждет нас там, куда мы попадем, когда все наши дела здесь кончатся? Никто ни разу не дал окончательного ответа на этот вечный вопрос. Мог бы теперь в качестве очевидца ответить на него Петр Васильевич Тютин, но молчит. Не потому ли молчит, что знает такое, чего живым знать раньше времени не положено? И не потому ли, не затем ли, чтоб поставить на место тех, кому постоянно не терпится, всегда так надменно-загадочны отрешенные лица мертвых?
Чужой и строгий лежит сложив на груди руки Петр Васильевич. Одет он в старый свой синий костюм — все-таки по его получилось, серый оказался весь в масляной краске.
Пахнут новогодним праздником венки из еловых веток, пахнут летом, сырым тенистым оврагом букетики ландышей. Похоронный автобус движется сквозь дождливый полдень, капли стекают по запотевшим изнутри стеклам, молча сидят провожающие — родственники и близкие соседи.
Фронтовики поехали в другом, обычном автобусе, и правильно поступили. Старые все люди, для каждого похороны друга — репетиция, пусть себе едут отдельно и даже разговаривают на посторонние темы, пускай, успеют еще…
Марья Сидоровна молчит, вздрагивая от толчков, на переднем сиденье. Дочь, распухшая от плача так, что и не узнать, обнимает ее за плечи, вдоль стен неудобно выпрямились Роза Львовна, Лазарь Моисеевич, Семенов — вот кто помог с организацией похорон, золотой мужик! — Дуся, Наталья Ивановна. Антонины нет, сама не своя с того дня, как забрали Анатолия, ничего не понимает, никого не слушает, бегает где-то целыми днями, говорят, нашла ему какого-то особенного адвоката. Роза Львовна ее уговаривала: таких бандитов, Тоня, надо, извините, расстреливать на месте, он же человека инвалидом сделал, а мог и убить.
Куда! Наберет продуктов — и в «Кресты», а подследственным передачи не положены, вот и тащит со слезами обратно, а назавтра — опять. Похудела, глаза как фонари, живот уже торчит — на пятом месяце, о чем только такие бабы думают! Второго хочет рожать, и снова без отца, а самой сорок с лишком. Подумала бы лучше о Валерке, мальчишка хилый, слабенький, как картофельный росток, а она убивается по этому бандюге, сына от него, видите ли, ждет.
Зато Полине, той хоть бы что. Так, говорит, паразиту и надо. Осудят, возьму развод, отмечу заразу на хрен к такой-то матери! Пьяная всегда, ему, Анатолию, самая пара.
Ехать еще далеко — по Садовой, по Стачкам, к Красненькому кладбищу, где с большим трудом — фронтовые друзья в больших чинах хлопотали — удалось добиться разрешения похоронить. В могилу к отцу, скончавшемуся сорок с лишним лет назад, положат теперь Петра Тютина, это называется «подхоранивать», но пока выколотишь нужные бумаги, все ноги сносишь.
Марья Сидоровна не плачет, отплакалась. Да еще утром дочка дала выпить какую-то таблетку, от которой все внутри задеревенело, и руки как чужие, и мысли в голове как не свои. Что-то силится вспомнить вдова Тютина, а никак не может, что-то важное, неотложное, долг будто какой.
Мелькают за дождем дома, трамваи, чужие люди едут в них, небось многие еще недовольны: что за черт, приходится в такую погоду куда-то тащиться. Не понимают, какие они счастливые, раз не пришел пока к ним день, когда и они поедут в таком вот автобусе — провожать…
