Джон Бэнвилл - Затмение
— Мы уже утром ходили, — пробурчала она, не отрывая глаз от страницы, отказываясь посмотреть на меня.
— Что ж, — отозвался я кротко, — можно сходить еще.
Я чувствую, она курила. Представляю ее в возрасте моей жены: заматеревшая грязнуха с желтыми крашеными волосами, а эти нежные пурпурные прожилки на ножках-веретенцах превратились в разбухшие варикозные вены.
— Миссис Клив поднимется сюда с минуты на минуту и заставить тебя скрести пол.
Она тихонько фыркнула. Лили делает вид, что считает мою жену потешной теткой, но думаю, на самом деле она ревнует меня к ней и, возможно, слегка побаивается. Лидия может быть очень грозной, — устрашающе грозной! — если кто-нибудь спровоцирует приступ раздражительности, а я знаю, что девочка ее раздражает. Лили со скучающим видом нехотя поднялась, проползла на коленях, как сквозь воду, к краю постели, беззвучно ступила на пол; пружины кровати издали до боли знакомый скрежет, эхом отозвавшийся в моей памяти. Возможно ли, что Лидия права, и жертвой брачного союза, соединившего так плохо сочетавшихся друг с другом людей, следует считать мать, а не отца? Лили опустилась на колено, чтобы застегнуть сандалию, и на мгновение в комнате воссиял благородный аттический дух. Когда мы добрались до лестницы, она остановилась и окинула меня странным взглядом.
— Вы позволите нам и дальше здесь жить? — спросила она, — папке и мне?
Я пожал плечами и подавил улыбку — что меня так развеселило? — а она тихонько рассмеялась про себя, покачала головой и побежала по ступенькам, оставив меня позади.
Странно, насколько чужим я чувствую себя в родном городе. Так было всегда, даже в детстве. Я никогда и не привыкал к нему, просто отсиживался в ожидании своего часа; будущее ждало меня там, где я жил. Понятия не имею, как называется половина здешних улиц, и никогда не знал подобных вещей. Я составил мысленную карту, на которой все отмечено по-моему. Чтобы не потеряться, обозначил ориентиры: школа, церковь, почта, кинотеатр. Нарек улицы именами главных достопримечательностей, которые на них расположены. Моя Аббатская улица появилась там, где стоит кинотеатр с тем же названием, Площадь Копейщика обязана своим прозвищем статуе стилизованного патриота, чьи выкрашенные ярью-медянкой кудри и гордо-мужественный взгляд по какой-то странной причине неизменно вызывали желание украдкой над ним похихикать. Одни районы незнакомы мне чуть больше, чем другие, есть места, для частого посещения которых у меня так и не нашлось весомой причины, и с годами мой рассудок сообщил им таинственную, почти экзотическую притягательность. Когда-то тут стоял холм с клочком пустоши — наверное, сейчас его уже застроили — ее пересекала извилистая тропинка, на пустошь лудильщики выпускали пастись лошадей; мне иногда снится один и тот же сон — я стою на холме туманным утром и смотрю вниз на город, где должно случиться что-то экстраординарное, но ничего не происходит. На тропинке, огибавшей дом, разило гнилой зеленой вонью портера, от которой меня чуть не выворачивало наизнанку, почему-то рождая ассоциации с лягушкой, которую один мальчишка на моих глазах умудрился надуть, превратить в живой глазастый шарик, воткнув ей соломинку в зад и энергично выдохнув в нее весь воздух, накопившийся в легких. Здания тоже вызывали ощущение чего-то чуждого: Методистская церковь, старая лавка на Зерновом рынке и магазин по продаже солода, похожий на крепость, с двойным рядом низких, наглухо закрытых окон Магазин в определенные дни извергал, словно сонм духов, целые облака отвратительно пахнущего пара, за его мрачными стенами постоянно копошатся в залежах товара крысы, я мог поклясться, что слышал, как они шуршат своими лапками. В таких местах мое воображение в страхе замирало, парализованное собственными мыслями о безымянных ужасах.
Пока я рассказывал Лили о магазине и крысах, а она своим излюбленным жестом демонстрировала, как ее тошнит, мы добрались до пятачка, ограниченного с одной стороны остатками старой городской стены, которую пощадили пушки Кромвеля. Там мы уселись на скамейку рядом с давно вышедшим из употребления общественным туалетом в тени искривленного дерева, и Лили стала рассказывать мне о своей матери. Солнце пекло, вокруг не было ни души, только хромая псина настороженно покружила вокруг нас, старательно повиливая вялым хвостом, и уковыляла прочь. Наверное, атмосфера безлюдности и всеобщего полуденного оцепенения, причудливое дерево, в тени которого мы отдыхали, блеск известковой стены туалета позади и слабая вонь канализации, заставили мысленно перенестись куда-то далеко на юг, в сухое и душное местечко, на раскаленный берег с платанами и звоном цикад под беспощадным небом. Какое море, берег, и гранитный остров…[2] Рассказывая, Лили сняла ниточку с края платья, прищурившись из-за слепящего солнца. Листья над головой зашумели, встревоженные ветерком, и, поволновавшись, устроились на прежних местах, как зрители снова устраиваются в креслах после антракта.
— Где вы жили, когда она умерла? — спросил я, — когда умерла твоя мать?
Лили не ответила, притворилась, что не расслышала.
Я еще не сказал, что обнаружил логово Квирка? Наткнулся на него прошлым днем, когда в очередной раз рыскал по дому. Надо отдать ему должное, он выбрал весьма скромное пристанище. Трудно вообще назвать эту каморку наверху, возле чердака, полноценной квартирой; мать не предложила бы ее даже самым нищим из наших жильцов, она хранила там ненужные вещи, а после смерти отца — его старую одежду и обувь, выкинуть которую ей не позволяла бережливость, превратившаяся в скаредность. Потолок здесь очень низкий у стен и слегка поднимается в середине, образуя над головой подобие крыши; в самом узком месте, у края стены, прорезано кривое окошко, намертво залепленное краской множество лет назад, о чем свидетельствует отвратительно затхлый воздух. Квирк притащил сюда складную кровать с тощим матрасом, набитым конским волосом, у него есть одеяло, но нет простыней. Он пользуется ночным горшком, ручка этого архаичного приспособления высовывается из-под кровати, словно любопытное ухо. Квирк не страдает излишней брезгливостью. Повсюду пыль, несколько подозрительных пятен на стенах, грязные тарелки, чашка, которую не мыли кажется целую вечность, и три совсем не белоснежные рубашки, небрежно перекинутые через дверцу шкафа, словно трио поношенных эстрадных певцов. Надеюсь, он не пригласит в гости Лидию, как бы они не сдружились. Иначе она наверняка надает ему по рукам, снова поставит на колени и заставит скрести пол щеткой. Несмотря на запущенность и пронзительную убогость каморки — эти рубашки, ночной горшок, стоптанные ботинки, один лежит на боку, оба высунули язычки, такое впечатление, что они свалились с трупа, пока его тащили отсюда, — я испытывал ребяческий восторг сыщика-любителя. Обожаю всюду совать свой нос; дневники, письма, сумочки, ничто не укроется от моих любопытных глаз — никогда в этом не признаюсь публично, но порой я способен заглянуть даже в чужую корзину для грязного белья, точнее, раньше мог, когда мы с Лидией еще ходили к друзьям в гости, на обеды, вечеринки, летние пикники… Сейчас это невообразимо. Но в комнате Квирка покалывающий кожу холодок возбуждения вызван не просто удовольствием от представившейся возможности порыться в чужих пожитках. Я вспомнил, как обнаружил в детстве заячье убежище, аккуратно ввинченную в землю на побережье среди жесткой травы у дюны глубокую норку, где лежали три крохотных, дрожащих зайчонка, они так тесно прижимались друг к другу, что казались одним существом о трех головах. Я поднял их, завернул в свой жакет и отнес в двухкомнатный деревянный коттедж-шале, где нам с родительницей приходилось жить вместе во время летнего отдыха у моря. Когда я показал находку, матушка в ужасе вскрикнула и отшатнулась: вдовой она стала совсем недавно, и неврастения давала о себе знать. Она заявила, что зверьки наверное больны чем-нибудь, или у них вши, потребовала немедленно выкинуть грязных тварей. Я побрел снова к дюне, под мелкий косой дождь, который шел с моря, но конечно не сумел найти нору и оставил бедняжек, ставших неприятно скользкими из-за намокшей шерстки — они казались теперь еще меньше — в песчаной выемке под камнем, а на следующий день вернулся и уже не застал там никого. Но я на всю жизнь запомнил их беспомощность, ощущение мягкой и теплой крошечной жизни, трепещущей у своего сердца, потешно-трогательную неуверенность, с которой они вертели слепыми головками вверх-вниз, из стороны в сторону, совсем как игрушечные собачки, которых сейчас модно ставить в машину у заднего стекла. Несмотря на весь его грузный вид и сардонические ухмылки, в Квирке есть что-то от потерявшего маму, потерявшегося в жизни существа. Я, конечно, обыскал его вещи, но обнаружил лишь полное отсутствие секретов, вообще чего-либо интересного, что удручало сильнее, чем самое позорное открытие. Пока я рылся в мелком мусоре его хромоногой жизни, меня охватило гнетущее чувство и невольный стыд, то ли за собственные извращенные наклонности, то ли за его вопиющее ничтожество. В потертом бумажнике, пролежавшем в заднем кармане брюк столько лет, что он принял форму задницы своего хозяина, я нашел фотографию (тоже соответствующим образом помятую), испещренную трещинками, выцветшую до перламутрово-серых тонов. Она изображала стройную, моложавую женщину с неудачной прической на фоне цветущего летнего сада. Женщина храбро улыбалась в объектив. Я понес фотографию к окну и стал жадно рассматривать, горько жалея о том, что не захватил лупу. Оказавшись перед жадным оком камеры, она застыла в напряженно-неестественной позе. Приставила руку ко лбу, защищаясь от слепящего солнца, так что верхнюю часть лица закрывает тень. Я долго вглядывался в ее черты, — тонкий заостренный подбородок, вяловатый рот, где в крохотной бесцветной точке угадывается открытый улыбкой передний зуб, и эта изящная, но болезненно худая рука, маленькая и слабая, поднятая для защиты, и старался найти что-то знакомое, хотя бы малейшее сходство. В нижнем левом углу картинки видна тень фотографа — вот опущенное плечо, часть большой круглой головы, — скорее всего, это сам Квирк. А сад? Женщина стоит на заросшей лужайке, за ее спиной раскинулось какое-то дерево (береза?), одетое листвой. По таким приметам невозможно ничего определить. Разочарованный, я сунул фотографию в карман, в последний раз окинул помещение мрачным взглядом и тихонько вышел, прикрыв за собой дверь. На ступеньках внезапно замер, уловив изменение в царящей вокруг неподвижной тишине, словно кто-то, уже успевший скрыться, стоял на пороге и подслушивал, либо подглядывал за мной в замочную скважину. Наверное, Лили; впрочем, какая разница?
