Василий Голованов - К развалинам Чевенгура
Только одна сестра, Татьяна, решилась оправдать его и продолжала посылать ему письма, благодаря чему и стало возможным возвращение Мишеля в родовое гнездо, наезды даже с друзьями и все те события, канву которых мы пытались восстановить в некой «пьесе» в начале этого повествования.
Пожалуй, провидение испытывало Мишеля: остаться или бежать? Горячий, радостный прием, оказанный родными, подсказывал, что прощенье родных и любимых людей всегда ему даровано, он всегда мог вернуться в «гармонию», как возвращались все дети бакунинского рода, как возвращался он сам, спасаясь от любой грозящей ему беды. Все было еще свежо: последние воспоминания прямухинского детства… Какие-то драгоценные образы…
«…Самым счастливым временем нашей прямухинской жизни были для нас наши детские годы; во мне остались еще живы все впечатления моего детства; что посеено в детстве, то может быть потрясено, но ничем, никакими усилиями искоренено, разрушено быть не может; а любовь моя к вам, любезный батюшка, любовь полная, неограниченная, началась моим детством… Я помню, как мы были счастливы, когда приносили к вам пойманную нами бабочку или найденный нами и до сих пор не виданный нами цветок. Я никогда не забуду этих вечерних прогулок на пильный завод или в Костюшино, где вы нам рассказывали какой-нибудь исторический анекдот или сказку, где вы нас заставляли разыскивать редкое у нас растение…»36 Долгие зимние вечера, «Робинзон Крузо», Великий пост, Страстная неделя, Пасха…
Все памятно. Все живо. Разумеется, двадцатитрехлетний молодой человек не может жить лишь воспоминаниями и ощущениями детства: он возвращается в Прямухино как страстный проповедник новой веры, новой жизни. Тогда любимой книгой Бакунина было «Наставление к блаженной жизни» Фихте, в котором он углядел свет свежего, очищенного от последующих церковных наслоений христианства, столь сходного с недогматическими верованиями первохристиан. И вот эту-то веру, это «неземное блаженство» в любви он и проповедует с рьяностью миссионера в письмах своих к сестрам, к подругам своих сестер сестрам Беер, к отцу… Исписывает целые страницы цитатами из Евангелий, признается, что без философии и без богословия не видит смысла жизни своей. Делает выписки из Фихте: «Кто хочет делать зло, чтобы таким путем достичь добра, тот есть безбожник. В моральном миронаправлении из зла никогда не может проистечь добра, и если ты веришь в первое, то ты не можешь думать последнего…»
Правда, вселенная Прямухина уже тесновата ему, и он, хотя и в шуточной форме, вдруг проговаривается о своей грядущей миссии в письме к сестрам: «…я вам пишу: понимаете ли вы всю важность этого дела? Я! Михаил Бакунин, посланный провидением для всемирных переворотов, для того, чтобы, свергнув презренные догмы старины и предрассудков, вырвав отечество мое из невежественных объятий д[еспотиз]ма, вкинуть его в мир новый, святой, в гармонию беспредельную – я вам пишу!» Кажется, здесь уже заявлена претензия на роль будущего революционера: но пока что это лишь аберрация зрения, вызванная тем, что мы знаем о будущем Бакунина – столь еще далеком и нимало не предвиденном! Что же вдруг произошло? Почему в какой-то момент этот богослов и фихтеанец вдруг оказывается революционером и богоборцем? И где он, этот момент? Мы не знаем. Несомненно, роковую роль в жизни Мишеля сыграло непонимание его отцом и взаимное неприятие им «охранительной» позиции Александра Михайловича. Пожалуй, правы те исследователи, которые полагают, что, если бы в свое время проповедь Мишеля удалась и он смог бы, пересилив дух отца, переменить весь быт и уклад дома, сделавшись своего рода первосвященником в том тесном семейном кругу, который Мишель мечтал создать из своих братьев, сестер, ближайших друзей и двух сестер Беер, он, может быть, и удовлетворился бы этой ролью, ролью «наследника Прямухина». В таком случае судьба помещика 40-х годов была бы ему уготована и он, глядишь, справился бы с нею… Но страсти, разбуженные борьбой отца и сына за влияние в доме, поистине приняли накал эдиповых страстей. Отец не сдался и, видя в старшем сыне угрозу всему семейству, велел ему оставить в покое Прямухино. Но даже и без слов отца Мишелю ничего не оставалось, как уйти: борьбы с отцом он продолжать не хотел, переубедить – не мог. Этим судьба его была решена. И все в его жизни вдруг как-то сразу стало рушиться, будто бы не он один, а целое поколение «романтиков» 30—40-х годов, вдруг с разбегу налетев грудью на дышло, сошло со сцены, как подраненное, так и не договорив ничего и тем более не доделав своего дела в истории. Первый Белинский определился в своих воззрениях и разошелся с Мишелем на теории «разумной действительности», вцепившись в николаевскую Россию как в самую что ни на есть разумную=действительную реальность. Этой же теорией был положен конец влюбленности Белинского в сестру Бакунина Александру – в любви он не пошел дальше философствования, а в новом его «реализме» не было места бакунинскому романтизму. А вскоре все бывшие друзья по кружку Станкевича переругались и расстались, обменявшись напоследок жестокими откровениями. Досталось и Бакунину.
«…Ты говоришь, что в моих глазах, по моему понятию, ты – пошляк, подлец, фразер, логическая натяжка, мертвый логический скелет, без горячей крови, без жизни, без движения; отвечаю, да Мишель, к несчастью, с одной стороны, это правда… …Я не умею иначе выразить моего чувства к тебе, как любовью, которая похожа на ненависть, и ненавистью, которая похожа на любовь, – корчился в откровениях Виссарион Белинский. – …Пожить с тобой в одной комнате – значит разойтись с тобой…»
«…Странный человек этот Бакунин, – холодно высказывается Т. Грановский, – умен, как немногие, с глубоким интересом к науке и без всяких нравственных убеждений. В первый раз встречаю такое чудовищное создание. Пока его не знаешь вблизи, с ним приятно и даже полезно говорить, но при более коротком знакомстве с ним становится тяжело…»
Даже такой близкий Бакунину человек, как критик В.П. Боткин, бросил ему с укором: «…Ты до сих пор не любил примирять, а только мастер был разрывать…»
Бывший в центре всеобщего внимания, Бакунин вдруг остается один, и когда решается ехать учиться в Германию, никто из бывших друзей даже не дает ему денег взаймы. Перед отъездом в Берлин Бакунин в предпоследний раз в своей жизни заехал в Прямухино: все было как прежде, только старшая сестра, Любовь, из-за замужества которой Бакунин и рассорился когда-то с отцом, уже умерла. Сбежала за границу со Станкевичем Варя. Дружбы с друзьями были безвозвратно испорчены, отношения с сестрами Беер спутались в совершенно взрывчатый и больной клубок чувств, проросших из его, Мишеля, наставлений к «блаженной жизни». Делать в Прямухине Бакунину было больше нечего.
Деньги на отъезд ссудил ему Герцен, словно предчувствуя, что много позже, за границей, судьба вновь сведет их – бывших московских «студентов с Маросейки». Он же один и провожал Бакунина в дальний путь: над Кронштадтом бушевала непогода, лил дождь, и за бортом покачивающегося у пристани корабля был виден только черный, мокрый плащ Бакунина… Герцен не стал дожидаться отплытия и, развернувшись, пошел прочь. Впереди у Мишеля была одна неизвестность. Интересно, что сделал бы он, если б ему сказали, что в последний раз он увидит свое Прямухино через много лет, когда его в тюремном возке завезут домой по дороге из тюрьмы на поселение? Что проклятье вечного изгнанья в чужих землях, среди чужих и большей частью нелюбимых им людей будет преследовать его до самой смерти и что умирать он убежит, как собака, стремясь остаться в одиночестве, в отсутствии нелюбимой жены и чужих, не им рожденных детей ее?
Вот уж поистине есть над чем поразмыслить!
Но полно! Никому не прожить чужой жизни. И те жестокие ветры, ветры борьбы и отрицания, которые разметали всю романтическую поросль 30—40-х годов, он один из немногих решился встретить, повернувшись к ним лицом и вдыхая воздух полной грудью. Старуха Судьба давно увидела своего избранника и неустанно шаманила над его участью, готовя ему фантастическую будущность: социалиста и революционера…
Однако же, уезжая из России, мечтал Бакунин вовсе о другом, и мечта его сбылась. Он – студент философии Берлинского университета! Правда, ученье недолго радовало его. Более того, сама метафизика – то, в чем он истинный был гений, – внезапно показалась ему сухой, никчемной, мертвой наукой: «Я искал в ней жизни, а в ней смерть и скука, искал дела, а в ней абсолютное безделье». Может быть, только в России, в кругу друзей можно было зачитываться Гегелем и Фихте «до сумасшествия»? Может быть. Во всяком случае, систематическое обучение философии в Германии у Бакунина не пошло, и ни о какой докторской степени он вскоре уже не помышлял. Правда, молодые гегельянцы быстро ввели его в курс дела, как решается гегелевский парадокс о «разумном-действительном»: если действительное неразумно, то разумен бунт против действительности. Бакунин перебрался в Дрезден, который в 1842 году представлял собою радикальный политический клуб. Здесь его быстро признали за своего (достаточно сказать, что он принят был даже в масоны). Но главное, под руку ему, как когда-то лекции Гегеля, подворачивается книга Лоренца Штейна «Социалисты и коммунисты во Франции», и он, как прежде метафизику, запоем начинает поглощать литературу французского социализма. Тогда же, по свежим впечатлениям прочитанного, впервые Бакунин попробовал себя в публицистике, написав под псевдонимом Ж. Элизар статью «Реакция в Германии», где на повестку дня ставился вопрос о революции и был сформулирован ставший столь знаменитым тезис о «разрушающем духе»: «Доверимтесь же вечному духу, который только потому разрушает и уничтожает, что он есть неисчерпаемый и вечно творящий источник всякой жизни». И далее: «Страсть к разрушению есть в то же время творческая страсть». Примечательно, что, в отличие от других социалистов, Бакунин никогда не пытался предложить какой-нибудь положительный идеал социального устройства, полагая, что идеал этот содержится в самом народе. Свою задачу, да и вообще задачу революционеров, он видел в последовательном разрушении институтов государства. «Мы призваны разрушать, а не строить, – говорил Бакунин, – строить будут другие, которые и лучше, и умнее, и свежее нас».
