Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта
И спелыя жены с златыми айвовыми густыми телами в октябрьских златых золотых медовых рохатинских виноградниках с тобой сплетались обвивались как лоза и метались и как рыбы форели на мелких дремных алчных нерестилищах погибельно метали…
…И воспомнил он первую любовь свою.
И воспомнил он слова Апостола Иоанна: «Люди любите друг друга!.. Людие любите друг друга!»
И нет иной мудрости на земле этой! нет!..
И воспомнил он слова Иоанна: «Но имею против тебя то, что забыл ты первую любовь свою, человече»…
Старец! да не забыл я её… не забыл я её старец…
Вот она… вот она!..
…Как зовут тебя? как имя твое шестнадцатилетняя?..
Я Тимур-Тимофей, отрок… и мне шестнадцать лет уже стало… шестнадцать лет уже телу моему… ногам губам рукам моим уже шестнадцать лет…
И созрели они для любви первой, как и груди твои и губы полноводные и лядвеи тесные круглые в крепжоржетовом платье твоем в черный горошек! да!..
Но как имя твое спелая телесная дева в веющем струящемся шалом сквозистом платье?..
…Здравствуй Тимур-Тимофей!
И мне шестнадцать лет в беззащитном тугом крепжоржетовом открытом платье моем… но не помню я имя мое… не помню… Ангелина?.. нет… Аделина?.. нет… Аделаида?.. да… нет… Ангелина-Аделина-Аделаида… Война! да!
Война имя мое!..
И я жила дышала радовалась расцветшему телу девьему моему!..
И я жила в городе Львиве Львове с отцом и матерью возлюбленными моими.
И мы пошли в театр и слушали там оперу «Фауст» и в перерыве я пошла в буфет и оставила мать и отца моих в зале…
И бомба немецкая упала на театр и когда я вернулась в зал бархатных рубиновых кресел — там исполинская хрустальная люстра вся разбитая распавшаяся рухлая обильная лучистая лежала на полу и под хрустальной горой остались навек мои матерь и отец…
И так они вошли в кладбище хрустальное обнявшись в бархатных креслах блаженных… да!..
И я сказала воскричала восшептала в театре людям:
— Не трогайте хрустали — пусть они останутся в хрустальном мавзолее… не поднимайте не вынимайте моих родных из-под гробовых веселых осиянных хрусталей их…
И пусть они захлебнутся сладко останутся в нежданном хрустальном небесном водопаде… да!..
Пусть спят они. Не трогайте не будите их… Тссс… Тише… Не тревожьте их! Не будите!..
И я сняла с ног лакированные туфли-лодочки и пошла из театра на цыпочках, чтобы не будить уснувших хрустальным сном родителей моих.
И еще я взяла две хрустальные подвески и повесила их на уши себе, как серьги осиянные лучистые…
И так с серьгами хрустальными в ушах и с туфлями-лодочками в руках я пошла из Львова по городам страны моей военной…
А наш Отец Генералиссимус, который заменил нам всех убитых отцов, любил оперу и поставил по всем городам, большим и малым, оперные театры тяжелые с дорическими колоннами и тяжкими хрустальными люстрами.
И я пошла от города к городу от театра к театру.
И так пришла в Джимма-Курган.
И тут нашла театр мой с колоннами и люстрой… но без родителей моих
…Ангелина-Аделина-Аделаида-Война! Какое долгое колодезное прекрасное имя!
Как спело плодовое тело твое шестнадцатилетнее открытое безвинное несметное в праздничном крепжоржетовом платье!
Как горят звездные хрустальные подвески в кошачьих чутких послушных ушах твоих странница моя!..
Пойдем в наш пустынный джимма-курганский театр…
Сейчас война…
А в войну быстро созревают девы и отроки! да!
Пойдем в театр! там пустынный зал! там одни лишь артисты на сцене поют в опере «Фауст»!..
Пойдем в зал… только надень на ноги лаковые туфельки-лодочки свои! не держи их в руках!..
…Нет Тимур-Тимофей! не надену я туфельки свои, чтобы не разбудить хрустальных родителей моих!..
И мы проходим чрез дорические колонны античные, над которыми тысячи индийских скворцов-майна кричат из тысяч гнезд своих и входим в могильную бархатную тишину театра.
И там темно в пустынном зале и только сцена ярко горит, как хрустали в ушах Ангелины-Аделаиды-Аделины-Войны — первой любви моей.
И мы садимся в мучительный пыльный гранатовый как кровь девственниц бархат темных блаженных кресел…
И в зале пустынно и только на сцене артисты поют голодными голосами военными оперу «Фауст».
И Ангелина-Аделина-Аделаида-Война льнет ко мне в платье беспомощном хрупком своем и не может она совладать с гонными девьими перезрелыми грудями своими…
И платье темнеет и страждет волнуется от них от шестнадцатилетних неистовых грудей задыхающихся ея…
И я беру груди ее чрез тщетное платье ее и я беру слепыми неумелыми перстами своими зыбкими медовыми упоенными девственные груди ее и не знаю что делать мне в темном пустынном театре этом на мучительном пыльном гранатовом бархате поющем оперном сумасшедшем этом! да!..
…Ангелина зачем груди эти спелые?
Аделина зачем груди эти?
Аделаида зачем?
Война зачем рано созревают отроки и девы твои? дети твои?
Война где дети твои?.. нет их…
Тогда мы падаем рушимся с бархатных гранатовых мучительных безумных кресел наших на пол и там во тьме пыльной душной я снимаю сдираю совлекаю покорное платье с Ангелины моей враз нагой и не знаю, что делать с ней? с грудями ее? с губами? с ногами? с хрустальными серьгами? с лакированными туфельками ее?..
Что делать? Что?..
И тут со сцены кричат:
— Эй, зажгите свет! Они тут совокупляются! они тут сошлись сцепились слепились скрестились как пенные собаки! бей их! бей!..
И необъятная хрустальная люстра вспыхивает в зале и артисты голодные от войны и гневные от пустого зала бегут со сцены к нам и бьют нас ногами ногами ногами…
Тогда Ангелина-Аделина-Аделаида-Война первая любовь святая дрожь моя припадает смертно прижимается с пола ко мне обвивает руками как утопающий ярое тело мое и не отпускает меня…
А я стараюсь прикрыть ее небогатым телом своим от ударов и так мы лежим сцепившись насмерть…
И они бьют нас ногами стараясь попасть в лица счастливые наши а потом поднимают на руки нас неразлученных (только глаза у нас закрыты от стыда) и несут из театра долго долго долго долго долго долго…
Но руки их дрожат от злобы и голода…
Долго…
И они бросают нас в ночной мелкий добрый арык арык арык арык…
Тут тепло ласково дремно покойно тут в этом арыке ночном лепечущем шепчущем…
Арык — бинт прохладный текучий струящийся усмиряющий раны наши…
Тут она смывает веселую многую юную кровь с лица разбитого моего.
И тут я осторожно тихо арычной кроткой водою смываю сбираю кровь с лица улыбчивого дивного святаго озаренного ее.
И тут я гляжу на нее и тут я навека в этом мелком темном ночном бесприютном родном арыке навека навеки люблю люблю люблю ее.
…Ангелина-Аделина-Аделаида-Война я люблю тебя! останься со мной навека!
…Тимур-Тимофей! мальчик! я люблю тебя…
Но я должна обойти все города и все театры…
Где-то ждут меня под хрустальной люстрой заждавшиеся тревожные блаженныя родители моя…
Прощай возлюбленный мой…
Прощай навека…
И она уходит по лунному ночному теплому арыку арыку арыку… в томительном несбыточном платье своем с хрустальными серьгами своими с лакированными туфлями в руках…
Она.
Уходит.
Насмерть!
Навека!
Вот тут я впервые почуял что такое смерть…
Смерть — это разлука на века…
О Боже! ужели не будет встречи в небесах?..
Старец Иоанн: «Людие любите друг друга…» навека!.. да! да! да!
И нет иной мудрости на земле…
Старец Иоанн: «Но имею против тебя, человече, что оставил ты первую любовь свою».
Старец… да…
Да она по арыку лунному навека ушла… первая любовь моя…
Но была же была была она!..
Поэт, была…
Поэт и зачем же ты отдал себя печали?..
Поэт! и что тебе не стать желтым дремучим дремным буддийским дервишем суфием монахом?
И уйти на ивовый речной остров Кафирнихана?
И там песку текучему блескучему древнему радоваться отдаваться?
И там радоваться ликовать от утренней сиреневой вольной волны душистой хладной набегающей?
И там радоваться сострадать завидовать прибрежному дикому древнему мшистому муравчатому одинокому камню валуну волной омываемому овеваемому?
И там слушать утренних божиих заливистых птиц и следить изумрудных глазастых добрых ящериц?
И там постигать бессмертное теченье движенье муравья по стволу тополя-туранги?..
