Нил Гейман - Дым и зеркала (сборник)
В окружавшем меня воздухе, как туман, повис запах гнили. Высоко в прыжке я словно помедлил, и что-то лопнуло, как мыльный пузырь…
Я оказался глубоко на дне, во тьме моря, стоя на четырех лапах на скользкой скале у входа в крепость, высеченную из огромных камней. Камни отсвечивали бледным, мерцающим во тьме светом; легкая люминисценция, словно на стрелках часов.
Облачко черной крови вырвалось из моей шеи.
Она стояла передо мной, у входа. Теперь она была шести или, может, семи футов роста. На костях ее скелета были остатки плоти, рваной и обглоданной, а шелка оказались водорослями, колыхавшимися в холодной воде, в этой дремлющей без снов пучине. Они скрывали ее лицо, как многослойная зеленая вуаль.
Лицевая поверхность ее рук и плоть, что свисала с ребер, были покрыты моллюсками.
Я чувствовал себя словно раздавленным. Я не мог больше думать.
Она двинулась ко мне. Водоросли, окружавшие ее голову, сильнее заколыхались. Лицо у нее было похоже на еду из суши-бара, которую не хочется есть: присоски, и шипы, и колышущиеся стебли актинии; но отчего-то я знал, что она улыбается.
Я оттолкнулся задними лапами. Мы сошлись там, в пучине, и мы боролись. Было очень холодно и очень темно. Я сомкнул челюсти на ее лице и почувствовал, как что-то хрустнуло и порвалось.
Это был почти поцелуй, там, в бездонной глубине…
Я мягко приземлился на снег, а в зубах у меня был шелковый шарф. Над землей кружили другие шарфы, но мадам Иезекииль не было видно.
Серебряный нож лежал в снегу на земле. Я стоял на четырех лапах и ждал, мокрый до костей. Отряхнулся, и далеко от меня разлетелись брызги морской воды. Я слышал, как она шипела и пузырилась, попав в огонь.
Голова кружилась, и не было сил. Я глубоко-глубоко вздохнул.
Внизу, очень далеко, в заливе, я увидел людей-лягушек, качавшихся на волнах, словно мертвые; это длилось несколько секунд, а потом они закружились и прыгнули, и один за другим исчезли под водой.
Кто-то завопил. Это был бармен с лисьими волосами, пучеглазый торговец алюминиевым сайдингом. Он смотрел в ночное небо, на проплывавшие по нему и закрывавшие звезды тучи, и вопил. В его крике были гнев и разочарование, и это меня напугало.
Он поднял нож, пальцами стряхнул с рукоятки снег и вытер с лезвия кровь о свое пальто. И посмотрел на меня. Он плакал.
— Скотина, что ты с ней сделал?
Я мог бы сказать ему, что ничего ей не сделал и она все еще там, на страже, в глубинах океана, но я не мог говорить, а мог лишь рычать, и скулить, и выть.
Он продолжал плакать. От него разило безумием и тоской. Он поднял нож и бросился на меня, а я отступил в сторону.
Некоторые не могут приспособиться даже к незначительным переменам. Бармен пронесся мимо — и упал с утеса, в ничто, в пустоту.
В лунном свете кровь кажется черной, не красной, а следы, что он оставил в том месте, откуда упал, и ударился, и покатился, были черными и темно-серыми. Когда наконец он замер на льду у изножья утеса, из моря появилась рука и утянула его, с мучительной медлительностью, во тьму глубин.
Кто-то поскреб мне затылок. Это было приятно.
— Чем она была? Просто картинкой, олицетворением богов Пучины, сэр. Фантом, призрак, если хотите, присланный из бесконечных глубин, чтобы ускорить конец мира.
Я ощетинился.
— Нет, теперь все закончилось — на время. Вы ее растерзали, сэр. А ритуал — особая вещь. Трое из нас должны стоять вместе и произносить священные имена, в то время как будет литься невинная кровь, орошая землю у наших ног.
Я посмотрел на толстяка и протяжно завыл. Он сонно похлопал меня по загривку.
— Понятно, что она не любит вас, мой мальчик. В материальном смысле слова она едва ли существует в этом измерении.
Снег снова пошел. Костер начал затухать.
— Ваша сегодняшняя трансформация, должен признать, неожиданная — прямой результат того же небесного расклада и лунных сил, превративших сегодняшнюю ночь в чудесную ночь, в ночь, что вернула из Пучины моих старых друзей…
Он продолжал говорить своим низким голосом, и, возможно, рассказывал важные вещи. Но я никогда о том не узнаю, потому что во мне взыграл аппетит, и от сказанного остались лишь тени смыслов; меня больше не интересовали ни море, ни скалы, ни этот толстяк.
В лесу за лугом я заприметил оленей: я чуял их запах в зимнем ночном воздухе.
А я ведь очень проголодался.
Когда пришел в себя ранним утром следующего дня, я был гол, а возле, на снегу, лежал наполовину съеденный олень. По его глазу ползла муха, а язык вывалился из мертвого рта, и вид был забавный и жалостный, как на карикатуре в газете.
В том месте, где у него вспорот живот, снег окрасился во флюоресцентно-красный цвет.
Мои лицо и грудь были в липком кровавом месиве. А расцарапанное горло саднило и жгло; но к следующему полнолунию это пройдет.
Откуда-то издалека светило солнце, маленькое и желтое, зато небо было синим и безоблачным, а ветра не было совсем. До меня доносился рокот моря.
Мне было холодно, и я был гол, окровавлен и одинок. Как хорошо , подумал я, что такое случается в самом начале со всеми. А у меня бывает только раз в месяц.
Я смертельно устал, но должен был держаться, пока не найду пустой сарай или пещеру, где мог бы пару недель отлежаться.
Низко пролетел ястреб, и что-то свисало из его когтей. На мгновение он завис надо мной, и к моим ногам упал маленький серый кальмар. Ястреб улетел, а кальмар лежал неподвижно, со всеми своими присосками.
Я воспринял его как предзнаменование, но хорошее или дурное — не знал, да мне это было и не важно; я повернулся спиной к морю и призрачному Иннсмуту и двинулся вперед, к огням большого города.
Вервольф
Слушай, Талбот, моих людей убивают ,голос его рокотал в телефоне. Узнай,кто, почему и останови их. — Как? — я спросил.Да как угодно, сказал он. Но мне б не хотелосьеще о них слышать. Ну, ты меня понял.Да, я понял. Так меня наняли.То было, представьте, в двадцатых двадцатого века,на Венис-бич, в городе ангелов.Гар Рот владел бизнесом в той части мира:стимуляторы, стероиды и колеса,все, чем можно закинуться.Загорелые парни, те, что в трусах в облипку,и пышнотелые девки, любители экстрима и групповухи,все обожали Рота. У него была дурь.И крыша в полиции, дел его не замечавшей;и весь пляжный мир, от Лагуны до Малибу,был у него в кармане; на его танцполепарни и девки делали что хотели.O, город тот поклонялся плоти, их плоти.Они веселились. День ото дня.Обкуривались, закидывались, тащились,а музыка была такой громкой, что до костей пробирала,и так и было, когда все началось, по-тихому.Разможженные черепа. Тела изорваны в клочья.Криков никто не слышал из-за тяжелых ритмови шума прибоя:В тот год все вновь слушали хеви-метал.Кажется, с дюжину мертвых тел приняло море,с утра пораньше. Рот вначалеподозревал конкурентов.Он выставил больше охраны, в воздухе, на землеи на море,но все повторялось снова и снова.И камеры слежения ничего не дали.Никто не имел понятия, что это было. А тем временемруки-ноги кому-то отрывало, сносило головы с плеч,из пышных грудей выдирались силиконовые прокладки,а на песке валялись ссохшиеся от стероидов яички,словно крошечные обитатели моря, оставшиеся без воды.Рот был уязвлен: в его владениях непорядок,вот почему позвонил.Переступив через спящих милашек обоего пола,Я похлопал его по плечу. Но моргнутьне успел, как дюжина стволов нацелиласьв грудь и голову. И тогда я сказал: Эй, я не монстр.Во всяком случае, не ваш монстр. Пока.И протянул визитку. Талбот, — прочел он.Вы тот, с кем я говорил?Ну да, — я ответил жестко, —а у вас проблемы, и некому их решить.Я предлагаю сделку: я решаю проблему.А вы отстегнете бабки, еще и еще — сколько скажу.Рот ответил: Конечно, мы ведь договорились.Сколько скажешь. Заметано.Что до меня, я думаю, это мафия, евроевреилибо китайцы. Ты не боишься?Нет, я ответил. Я не боюсь.Было мне жаль отчасти, что славных деньков не застал я:Не так уж много их было, тех, кто у него веселился.А если взглянуть поближе, не столь уж они аппетитны,как издали может казаться.Сумерки стали сгущаться — и началась вечеринка.Я говорю: ненавистен мне прежде был хеви-метал.Рот отвечает, мол, думал, что ты моложе.Молодо выглядишь, в общем.Уж очень громко играют, все дрожит и трясется.Я раздеваюсь и жду, притаившись за дюной.Жду день и ночь. День и ночь. День и ночь.Какого хрена, где твои люди?Спросил он на третий день. И какого хрена плачу я?Я никого не видел, только большую собаку.Я улыбнулся. Что бы то ни было, ведь ничегоне случилось,ответил. А с места я не сходил.Это еврейская мафия, точно, сказал он.Вот никогда я не верил евроевреям.И вот третья ночь настала.Луна огромна и цвет у нее кровавый.Двое играют в волнах, парень с девчонкой,Гормонов в них больше, чем дури. Она смеется,Плещет у ног волна. Это было б опасно,если б убийца сюда каждую ночь приходил.Они с прибоем играют, брызжутся, визжат от восторга.Я слух навострил (чтобы лучше их слышать),глаза мои зорки(чтоб лучше их видеть) они охренительномолоды так и счастливы, что хочется сплюнуть.Самое тяжкое для меня — чтоб за такимисмерть раньше всех приходила.Первой она закричала. Диск кровавой луны висел высоко,а накануне луна была полной.Она вдруг упала в прибой, будто в яму,ее засосало. А парень прочь побежал,прозрачная струйка мочи вытекала из плавок,бежал, спотыкаясь, крича. Из воды он медленно вышел,страшный монстр из плохого кино.В руках у него девчонка. Завыл я,как воют большие собаки, и облизнулся.Монстр откусил ей лицо и бросил то, что осталось,на песок. Я подумал: мясо и химикаты, как быстро онистановятся просто мясоми химикатами, лишь с одного укуса…Люди Рота туда подошли, со страхом в глазах,оружием наизготовку. Но он их хватал, рвал в клочья,швырял на песок. Потом, напряженноступая зелено-серыми, с перепонками лапами,взвыл он. Мам, это кайф!Какая мать, я подумал, выродить может такое?А издали слышал Ротовы вопли,Талбот, ты, жопа! Талбот, ты где?Я встал, потянулся и прыгнул на лунный песок.Ну, привет, я сказал.А, псина, ответил. Сейчас я твои волосатые лапыВ глотку тебе же забью.Ну кто ж так здоровается, я возражаю.Я Великое Нечто. А ты кто? Собачка,что умеет лишь тявкать? Прибью тебя, в хлам разметаю!Пшел вон, зверь поганый, сказал я.Он смотрел не мигая, глаза — две отличные трубки.Пшел вон? Ну сказал! Кто ж меня одолеет?Я, отвечаю с сарказмом. Я, конечно.Я из тех, кому это дано.Он был бледен, смущен, уязвлен, в ту минутуя чуть не начал жалеть его. Но из облака вышла луна,и я взвыл.Кожа его была рыбьей,и зубы остры, как акульи, а лапыперепончаты и когтисты,когда, зарычав, он чуть не вцепился мне в глотку.Да что ты такое? — спросил он.А еще сказал: нет, о, нет.И потом: блин, так нечестно.А после уже ни слова,да и какие слова,когда я оторвал ему рукуи бросил, а она еще дергаласьна песке какое-то время.Великое Нечто помчался к воде, я рванул за ним следом.Море солоно было, а кровь его жутко воняла.Я ощущал эту вонь в моей пасти.Он поплыл, я за ним, все дальше и дальше,и я чувствовал, как что-то сдавило мне грудь,словно мир весь пыталсясокрушить мою глотку, и голову, мозг и все остальное,и ворочались монстры в воде, пытаясь меня одолеть,пока мы плыли до заброшеннойбуровой установки,куда он приплыл умирать.Должно быть, здесь он родился,на вышке той ржавой.И когда до нее добрался, уже подыхал.Я оставил его умирать, стать пищей для рыб,для коварных прионов. Мясом опасным. Но пред темя дал ему в челюсть, а зуб, что сломал ударом,взял себе, на удачу. Тут она налетела,рвала и метала. Почему жестранным кажется, что у зверя тоже есть мать?Матери есть у многих.Лет пятьдесят тому были они у всех.Она вопила и выла и голосилав неистовстве: как я мог это сделать?Рядом присев, ласкала его и стонала.А после мы говорили, пытаясь понять друг друга.То, что потом мы делали, никого не касается.Каждый из нас делал прежде такое,но что бы то ни было, страсть или схватка,сын ее мертвый уже коченел.Сцепились мы, шерсть с чешуей,я зубы вонзил ей в загривок,царапал ей спину когтями…Ла-ла-ла-ла. Какая старая песня.И вот выхожу я на берег. Рот уже там, светает.Бросаю я голову монстра, и глаза его засыпаетмелкий белый песок.Вот ваша проблема, сказал я.Как видишь, ее больше нет .И что теперь? — отвечает.Теперь расплата .Так работал он на китайцев? Рот спросил.Или евроевреев?А может, еще на кого?Просто он жил по соседству , сказал я.Хотел, чтобы вы шумелипотише.Ты думаешь? Он спросил.Я знаю, сказал я, в мертвые глядя глаза.И откуда он происходит? все спрашивал Рот.Я натянул одежду, измученный трансформацией.Из мяса и химикатов, шептал я. Знал он: я лгу.Но волки, они рождены, чтобы лгать.Я сел на песок, я смотрел на залив,На небо в лучах рожденной зари,И грезил о дне, когда мне умирать.
Для вас — оптовые скидки
