Себастьян Фолкс - И пели птицы...
Появился капитан Уир и приказал подчиненным идти к амбару на околице деревни. Хозяин его уже обзавелся привычкой размещать солдат на постой, требуя изрядной платы. Многие из них, едва войдя в амбар, побросали вещмешки на пол, повалились на первый попавшийся клок соломы и заснули. Тайсон выбрал угол почище и поманил к себе Шоу с Файрбрейсом. Каждого из них раздражали привычки двух остальных, но они по крайней мере были им знакомы, тогда как опыт подсказывал: можно напороться и на кое-кого похуже.
После полудня Джек проснулся и вышел во двор фермы. В ротной походной кухне горел огонь. Приехала конная тележка, из которой под бдительным присмотром интенданта выгружали дезинфицирующие средства и порошок от вшей.
Джек тропинкой направился к деревне. По-французски он не знал ни слова, здешние дома, поля и церкви представлялись ему бесконечно чужими. Ощущение уюта, созданное поначалу отсутствием артиллерийского обстрела, быстро сменялось в нем нараставшей тоской по дому. До войны ему побывать за границей ни разу не довелось, да и знакомые с детства лондонские улицы с их успокоительным шумом он покидал всего два-три раза. Он скучал по лязгу и грохоту трамваев, по длинным рядам одинаковых домов северного Лондона, по названиям улиц, которыми возвращался домой с работы — Тернпайк-лейн, Мэнор-Хаус, Севен-Систерз.
В деревне стоял на отдыхе еще и пехотный батальон: жители уже привыкли к гаму и вечному движению армейских частей, производивших перегруппировки и пытавшихся восстановить силы. Джек, словно мальчик во сне, блуждал среди всхрапывавших лошадей, крикливых сержантов, небольших компаний куривших и смеявшихся солдат. О том, что происходило в нескольких милях отсюда, никем не упоминалось вслух. Ни один из этих мужчин никогда не признал бы, что видел и совершал нечто такое, что лежит за пределами нормального человеческого поведения. Никто не поверил бы, думал Джек, что вон тому парню в сдвинутой на затылок пилотке, перебрасывающемуся под окном мясной лавки шуточками с друзьями, довелось наблюдать, как его товарищ умирал в снарядной воронке оттого, что в его легких пенился газ. Никто об этом не говорил, и Джек тоже присоединился к негласному заговору, который позволял солдатам делать вид, будто все идет как надо и естественный порядок вещей не нарушен. Они винили в своих бедах сержантов, сержанты винили офицеров, офицеры ругательски ругали штабных, а те валили все на генералов.
К его возвращению на ферму походная кухня уже начала изрыгать горячую тушенку, кофе и — для самых прожорливых — добавку в виде разбавленного водой жира, изображавшего подливу. Проголодавшийся Джек жадно схлебал все, заедая свежим хлебом, ломоть которого сжимал в кулаке. Уилер жаловался на дрянную еду — не сравнить с тем, что готовила и подавала к столу его жена, да и на жареную рыбу с картошкой, которой он иногда перекусывал, возвращаясь домой из паба, тоже мало похоже. О’Лоун вспоминал пироги с мясом и молодой картофель, за которыми обычно подавали кекс. Тайсон и Шоу ели молча, хотя и у них кормежка восторга не вызывала. Джек прикончил недоеденное Тайсоном. Он стыдился признаться в этом, но армейская еда, которая поступала на линию фронта нерегулярно и иногда вперемешку с грязью, была все же лучше того, чем ему приходилось питаться дома.
Шоу ожил. Его сильная спина помогла доставить в амбар тюки свежей соломы; басистый голос уже не раз и не два присоединялся к хору солдат, распевавших, насытившись, сентиментальные песенки. Джека это обрадовало — жизнестойкость товарищей позволяла ему прилаживаться к противоестественности нынешнего существования, и Артур Шоу с его красивой тяжелой головой и спокойными повадками был для Джека важнейшей опорой.
Повеселев, солдаты, дразня прачек, пришедших забрать их одежду, отпускали язвительные замечания, которых те, впрочем, не понимали, и голышом выстраивались в очередь к бане, устроенной в длинном сарае. Джек стоял за Шоу, любуясь его мощной спиной, выстилавшими лопатки мышцами, в сравнении с которыми талия Шоу, вообще говоря, тоже довольно широкая, выглядела узким конусом, острием упиравшимся в ямку копчика между двумя куполами поросших волосами ягодиц. Здесь, в сарае, солдаты ревели новые песни и плескали друг в друга из сооруженных из бочек и кормушек «ванн» водой, отличавшейся внушительным разнообразием температур. Сержант Адамс стоял в дверях, держа в руках шланг, из которого била холодная вода; он перекрывал пальцами выходное отверстие, чтобы усилить давление струи, и ею выгонял солдат наружу, где они получали одежду — чистую, но так и не избавленную от вездесущих вшей.
Вечером, получив еженедельное денежное довольство (бумажками по пять франков), солдаты начали размышлять о том, как его потратить. Поскольку Джек Файрбрейс считался в подразделении большим шутником, обязанность подыскать для товарищей подходящие развлечения была возложена на него. Побрившиеся, причесавшиеся и начистившие кокарды Тайсон, Шоу, Эванс и О’Лоун явились к нему.
— Извольте вернуться к девяти — и трезвыми, — окликнул их у ворот фермы сержант Адамс.
— В половине десятого, идет? — крикнул в ответ Эванс.
— В половине десятого и вполовину поддатые, — сказал Джек. — Вот это по мне.
Солдаты хохотали, пока не дошли до деревни.
У магазинчика, в котором располагался импровизированный бар, — «кабачок», как называли его солдаты, — выстроилась медленно продвигавшаяся очередь. Выбор Джека, наделенного от природы даром распорядителя празднеств, пал на маленький домик с ярко освещенной кухней, у которого толпилось совсем немного народу. Его товарищи послушно последовали за ним и ждали возле домика, пока не освободился столик, за которым им удалось разместиться, — пожилая хозяйка тут же поставила перед ними тарелки с картошкой, поджаренной в кипящем на сковороде масле. Сумевшим попасть в домик счастливцам выдавались литровые бутылки белого вина без этикеток. Вино было сухое, вкус его солдатам не нравился, и они уговорили одну из молодых прислужниц принести им сахару, который размешивали в стаканах, после чего, продолжая изображать недовольство, пили вино большими глотками. Джек ограничился бутылкой пива, нимало не походившего на тот сотворенный из кентского хмеля и лондонской воды напиток, подаваемый в родных викторианских пабах, воспоминание о котором услужливо подносила ему память.
К полуночи, когда Тайсон затушил, потыкав ею в солому, последнюю сигарету, всех сморил сон. Громко храпевшие солдаты забыли все то, что забыть было немыслимо. Джек давно уж заметил, что мужчины вроде Уилера и Джонса воспринимают каждый день как очередную рабочую смену, а по вечерам донимают друг друга шутливыми придирками, чем они скорее всего занимались бы и дома. Возможно, примерно так же вели себя и двое офицеров, а он просто не понял этого; возможно, весь разговор о рисовании с натуры был всего лишь попыткой сделать вид, что все идет нормально. Начав вплывать в сон, Джек усердно цеплялся за мысли о доме, пытался вообразить голос Маргарет, слова, которые она ему скажет. Здоровье сына стало для Джека более важным, чем жизни товарищей. Там, в кабачке, никто не поднял стакан за Тернера; никто не вспомнил о нем и о тех троих, что ушли с ним вместе.
В последнюю перед возвращением на фронт ночь солдаты собственными силами устроили представление. Стеснительностью никто из них не отличался. Уилер и Джонс исполнили слащавым дуэтом песенку о девушке, достойной миллиона желаний. О’Лоун прочитал стишки о домике с розами у калитки и птичке, поющей «тра-ля-ля» в древесных ветвях.
Уир, которому пришлось сопровождать все это игрой на пианино, поеживался от смущения, пока Артур Шоу и другие солдаты его подразделения — люди, которые, как хорошо знал капитан, несли личную ответственность за смерть по меньшей мере сотни человек, — тоскливо распевали о прикосновении маминых губ. И Уир дал себе слово никогда больше с нижними чинами не якшаться.
Джек Файрбрейс рассказывал на представлении анекдоты, подражая манере комика из мюзик-холла. Концовки некоторых из них слушатели подхватывали хором, но тем не менее смеялись, слушая Джека. Серьезное лицо его обливалось потом от усилий, которых требовал исполняемый номер, а темпераментная реакция солдат, свистевших, хохотавших и хлопавших друг друга по спинам, была свидетельством их храбрости — и страха.
Он смотрел в нанятый для представления зал и видел волны, состоявшие из раскрасневшихся лиц, улыбавшихся, поблескивавших в свете ламп, разевавших рты от хохота и пения. Любое из них казалось Джеку, стоявшему в конце зала на перевернутом ящике, неотличимым от остальных. Лица принадлежали мужчинам, у каждого из которых имелась своя история, однако тень, отбрасываемая тем, что ожидало этих солдат, делала их взаимозаменяемыми. И Джеку не хотелось привязываться к кому-либо из них сильнее, чем к сегодняшнему соседу по столику.
