Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2009)
Друзья необходимы в радости. Но я не помню, какая она бывает.
— Давно не виделись, — тихо, словно извиняясь, говорит Сашка. — Как ты?
Отвечать, разумеется, не нужно. Я и не отвечаю.
Он садится на гостевой табурет в дальнем углу. Ерзает, качается на двух ножках. Потом встает на полусогнутых и, смешно придерживая табурет у задницы, придвигается ближе, к самой кровати. Никто раньше этого не делал, равнодушно отмечаю я. Сашка всегда был не такой, как все.
— Все откладывал, — продолжает оправдываться он. — То одно, то другое... а послезавтра мы уезжаем на две недели. И решил заскочить.
— Ну, две недели я, может быть, еще протяну.
Я не хотела быть злой. Выскочило само собой, случайной пулей, сослепу попавшей в цель. Сашка съеживается, будто переломившись под выстрелом, и я тороплюсь исправиться, прекрасно понимая, что некоторые вещи исправлению не поддаются:
— А куда вы собираетесь?
— Отдыхать, — обреченно выговаривает он. — Путевки куда-то на острова... не знаю точно, это Иркин бартер на работе. Дианку берем, а там, оказывается, нужно тысячу прививок. Ирка бегает с ней сейчас... кошмар, короче.
Какой он все-таки смешной. Как старается снова не попасть впросак, как неумело умаляет свою радость, боясь причинить мне боль. Если б только я могла объяснить ему, что никаких островов, никаких путевок, никакого отдыха не бывает вообще. Улыбаюсь:
— Расскажешь мне потом, как там. И фотки принеси посмотреть. А то ведь, знаешь, здесь ничего не происходит. Мне даже сны снятся одинаковые. С минимальными вариациями.
— Ага, — кивает он. — Санька...
Когда-то это была дежурная, для затравки, тема хохм и приколов безумной худакадемической общаги — наши с ним одинаковые имена. Только сейчас вспомнила. С легким удивлением, как будто узнала впервые или придумала сама.
— Ты ж тут держись, Сань, хорошо? — Он подпускает в голос всеобщей, набившей оскомину бодрости. — А помнишь...
Чего-то подобного я, конечно, ждала. Апелляции к беспроигрышному, вечному и общему: воспоминаниям, ностальгии. По нашей студенческой юности, такой безбашенной и настоящей. По временам, когда все мы считали друг друга звездами и гениями, все были влюблены и создавали шедевры, непонятные преподам, когда воздух общаги пропитывала вонь растворителя, а ящики домашних посылок разбирались на фанерки для этюдов. Самым главным тогда считалось — будущее. Понятие, напрочь утратившее смысл.
Приготовилась не кивать — для этого пришлось бы отрывать голову от подушки — просто опускать ресницы в такт. Если правильно взять ритм, Сашка не догадается, насколько оно ничего не значит для меня. Не нужно, чтобы он догадался.
— Помнишь, как я тогда пришел к тебе в комнату в два часа ночи? — Движение ресниц, и он продолжает, приободренный: — Проболтал с тобой до утра, а ты еле сидела, так хотела спать, и с утра просмотр...
Прерывается и смотрит неуверенно, с вопросом. Наверное, я забыла вовремя мигнуть. Срочно опускаю веки, и Сашка кивает тоже. Но все равно замолкает, и пауза висит в воздухе, как светящаяся пыль в солнечном луче.
— Я помню, — вру неизвестно зачем.
— Знаешь, — говорит он медленно, — а ведь если бы ты меня тогда выгнала, я, наверное, пошел и порезал бы вены. Или еще какую-нибудь глупость сотворил бы... короче, не спрашивай почему. Но я хочу, чтоб ты знала, Санька.
Снова прикрываю глаза:
— Буду знать.
Он протягивает ко мне руку. Я укрыта по самую шею, я теперь постоянно мерзну, да и для сильного впечатления вполне достаточно того, что осталось от моего лица. Сашкина рука неуверенно зависает над одеялом.
А потом отгибает край и ныряет под него, как в ночную глубину, наугад.
На ощупь нахожу его пальцы, успевшие скользнуть вдоль бока и бедра. Сашка глядит виновато, и мой ответный взгляд тоже полон до краев нечаянной, но непоправимой вины. Так получилось. Мы оба ничего не можем поделать. Не убирай руку.
Внезапно входит доктор; ну разумеется, это его территория, он вовсе не обязан стучать. Тормозит на пороге, оглушительно звякнув инструментами в овальном тазике. Сашка оборачивается через плечо, и доктор сверлит его глазами сквозь близорукие очки с таким отчаянием, что мне становится смешно.
— Я уже ухожу, — говорит Сашка.
Встает, относит на место табурет. Улыбается от дверей:
— Мы завтра, может быть, еще все вместе зайдем. С Иркой и Дианкой.
— Ребенка, наверное, не надо... — Я вопросительно смотрю на врача.
Доктор молчит. Ставит на тумбочку свои звякающие железки.
Пылает багровый закат.
Девочка стоит на кромке лужайки, смотрит на играющих детей, слушает оглушительный концерт насекомых и птиц в древесных кронах. И все-таки — как она могла сюда попасть? Прилетела с родителями? — но где они тогда, почему оставили ее одну, к тому же такую голодную? Или она убежала сама, а потом забыла?
Слишком много вопросительных знаков, изогнутых, как шеи фламинго. Фламинго — это такие волшебные розовые птицы, они, наверное, тоже где-то тут живут. Все самое удивительное, чудесное, вкусное, интересное, красивое — собрано здесь. И даже если непонятно, как она сюда попала, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы ее увели, забрали отсюда.
А дети, которые играют в мяч, девочку не замечают в упор, как будто ее и нет вовсе. Это обидно. Девочка уже решается было замахать руками, крикнуть: “Я здесь!” — но ведь никто из них, наверное, не понимает ее языка...
И внезапно она осознает. Этого места просто нет. Его нет нигде и не было никогда, потому она и не может по-настоящему сюда войти, влиться, стать своей, местной, родной. Ведь она — есть. В этом противоречие, нелепое, неразрешимое.
Но как же?..
Детские голоса взлетают, как звонкие птицы, к закатному небу.
Под ноги девочке подкатывается мяч.
Они и вправду пришли втроем. Сашка сидит на гостевом табурете в углу с притихшей, присматривающейся Дианкой на руках. Пока Ирка выгружает на мою тумбочку апельсины, яблоки, пакет гранатового сока, блок разноцветных йогуртов, какие-то пирожные в пластиковой упаковке...
— Не знала, чтбо тебе можно, — объясняет она. — Сашка, дурак, не спросил. Если чего-то нельзя, передашь детям.
Мне ничего нельзя. А детям отсюда, из больницы, разумеется, побоятся что-либо передавать. С легким любопытством слежу за априори бессмысленными движениями Иркиных рук. Впрочем, не более, чем любые другие человеческие действия. Только не всегда оно так разительно заметно.
Поверх ее плеча смотрю через всю палату на Сашку. Хочу улыбнуться Дианке, но вовремя спохватываюсь: нечего пугать ребенка.
Дианка чудесная. На полгода младше Ани, то есть сейчас ей, подсчитываю, где-то около трех с половиной. Черненькая, темноглазая, она чуть-чуть напоминает того Сашку, который жил со мной в одной общаге, а посмотреть сейчас — так ни на кого из родителей не похожа. Глядит на меня искоса, с интересом: никогда раньше не видела таких странных людей. Явно хочет подойти поближе. Но Сашка держит крепко. Надо понимать, Ирка его как следует проинструктировала перед тем, как согласиться прийти.
— Все прививки прошли? — спрашиваю я.
— Не говори. — Ирка машет рукой. — Слава богу. Завтра вылетаем, в пять утра. Сашка тебе все рассказал? Нам невероятно повезло. Должен был лететь или шеф, или Лариска со своими, у них в последний момент что-то не сложилось, и предложили мне. А это один из самых дорогих курортов мира! Вон у Дианки проспект. Саш, дай Саньке посмотреть.
Сашка дал бы — но Дианка сжимает глянцевую брошюру мертвой хваткой, точь-в-точь как папа ее саму: месть. Он виновато пожимает плечами. Сашка с Иркой разрешают дочке все, что не опасно для жизни, и они правы. А я никогда не умела воспитывать детей. И вообще, им куда меньше повезло.
Звучит мобилка, не моя. По больнице постоянно гуляют мелодии и шумы разнообразных рингтонов, иллюзорных привязок к несуществующему миру. Но это звонят Ирке. Глянув на определитель номера, она меняется в лице и со свистом вылетает в коридор.
Сашка смотрит заговорщически. Размыкает замок пальцев, переплетенных на тонком дочкином поясе. Дианка соскакивает с его колен и подходит ко мне.
— Сашка!.. — протестую я.
— Перестань. Все можно. Я говорил с твоим врачом.
